Печатная версия «Роковых яиц» на первый взгляд особых проблем не вызывала — на столицу первого в мире государства рабочих и крестьян надвигается с запада (!) страшный враг, которого останавливает Красная армия, а потом побеждают небывалые августовские заморозки.
Легко себе представить, что автор иносказательно описывает империалистическую агрессию против Страны Советов — ведь «гидра контрреволюции» вылупилась из импортных яиц! Она, понятно, пресекается Красной армией и мировой революцией. Сравнение последней с морозом — так себе, конечно, но смысл понятен. Собственно, некоторые наиболее просто устроенные критики именно с этой точки зрения повесть и рассматривали.
Межу тем с драматургической точки зрения напрашивается совсем ругой исход, что немедленно отметил Максим Горький. В мае 1925 года, уже после публикации повести, он писал литератору Михаилу Слонимскому: «Булгаков очень понравился мне, очень, но он не сделал конец рассказа. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина!»
И ведь что характерно — Горький чутьём драматурга угадал первоначальный замысел Булгакова!
Сосед Булгакова по дому на Большой Садовой писатель Владимир Лёвшин (Манасевич) в своих воспоминаниях пишет, что Булгаков в телефонном разговоре с «Недрами» на ходу сочинил ещё не существующее окончание повести с «грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских удавов». Кстати, в такую сценку можно было бы и поверить — по воспоминаниям машинистки Ирины фон Раабен, которая печатала «Белую гвардию» и ряд других ранних произведений, он зачастую приходил к ней без готового черновика — с отдельными листочками и записными книжками.
Впрочем, фактами эта версия не подтверждается — секретарь редакции альманаха «Недра» Пётр Зайцев позже утверждал, что текст повести был получен полностью и в срок. Так что тут кто-то ошибается — или Лёвшин, или Зайцев.
Тем не менее альтернативный финал был. 27 декабря 1924 года (то есть за два месяца до публикации повести) Булгаков читал «Роковые яйца» на «Никитинских субботниках» (клуб литераторов при одноимённом кооперативном издательстве, который вела Евдоксия Никитина — один из возможных прототипов героини «Бега»). Судя по всему, помимо агентов ОГПУ на этом собрании был корреспондент эмигрантской газеты «Дни», издававшейся в Берлине (возможно, впрочем, что это был один и тот же человек). 6 января 1925 года газета описала завершение повести таким образом: «Необозримые полчища гадов двинулись на Москву, осадили её и сожрали. Заключительная картина — мёртвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого». Потом, впрочем, всё равно наступает мороз.
Заметьте, кстати, как причудливо смешаны у Булгакова мотивы «Пищи богов», «Войны миров» Герберта Уэллса и, разумеется, «Войны и мира». Захват Москвы и «генерал Мороз» — прямая отсылка к сюжету Отечественной войны 1812 года.
Разумеется, пессимистическая версия завершения повести была совершенно неподцензурной, на что Булгакову и указал редактор издательства Николай Ангарский (Клестов). Физик-экспериментатор, мы же написали…
Но это была не единственная причина.
Уже после смерти Булгакова, в декабре 1940 года, его ближайший друг Сергей Ермолинский на допросе в НКВД аттестовал «Роковые яйца» как «наиболее реакционное произведение Булгакова», поскольку для него было характерно «неверие в созидательные силы революции».
В общем-то не важно, понял ли Ермолинский это своим умом или вычитал в какой-то критике того времени. Скорее всё же первое — он гораздо лучше Булгакова разбирался в хитросплетениях советского идеологического дискурса (это дало Борису Соколову основание считать его прототипом Алоизия Могарыча из «Мастера и Маргариты», что, конечно, чепуха). Главное, что в это время он уже понимал, как правильно отвечать на такого рода вопросы в соответствующем учреждении. Кстати, в действиях будущего автора «Неуловимых мстителей» не нашли состава преступления даже на статью 58.10 и его всего лишь отправили в ссылку, а в 1949 году он вернулся в Москву.
Автор одной из лучших биографий Булгакова, Алексей Варламов, цитирует политического эмигранта Иуду Гроссмана-Рощина, который находит неприемлемость «Роковых яиц» на уровне подсознательных ощущений: «Автору удается привить читателю чувство острой тревоги. (…) Булгаков как будто говорит: вы разрушили органические скрепы жизни, вы подрываете корни бытия. Мир превращен в лабораторию. Во имя спасения человечества как бы отменяется естественный порядок вещей и над всем безжалостно царит великий, но безумный, противоестественный, а потому на гибель обреченный эксперимент. (…) Эксперимент породил враждебные силы, с которыми справиться не может».
Другое дело, что такие претензии могут быть обращены к науке как таковой, но:
а) Булгаков, как носитель естественно-научного сознания, науку саму по себе злом точно не считал;
б) в СССР был культ науки, и главным достоинством самой идеологии была её научность.
