Вернувшись неделю назад из ЛНР, дав несколько интервью и пообщавшись с десятком разных, заинтересованных и не очень, людей, я лишний раз убедился: большинство смутно представляет себе, как и чем сегодня живёт Народная Республика. Собственно, я и сам, отправляясь туда с гуманитарной миссией, имел об этом несколько сумбурное мнение.
Последний раз я был в Луганске в сентябре прошлого года. Приехал туда после книжного фестиваля во Львове. Тем ошеломительнее оказался контраст: он выворачивал душу так, что она стонала и вырывалась, точно попавшаяся в капкан лань. Там, на западе Украины были нежно освещённые, тихие улочки, по ним гуляли, целовались, пили кофе и толстели от шоколада люди, а в ЛНР стыла каменная пустыня: дома, потрёпанные выстрелами, снарядами, не было света, воды, тепла и людей. Дикий перепад настроения, пусть я и ехал тогда, понимая, что в Луганске случилась война, но всё равно — никак не мог унять защемлённое сердце. Кровавое время, безумные люди.
После я созванивался с друзьями, знакомыми. Узнавал, как, что у них. Было осколочно, больно, тяжко. Но жизнь потихоньку налаживалась. Если бы не война.
И сколько бы, искренне и для вида, мы ни декларировали, находясь вне, «душа болит за Донбасс», до конца не представить, не осознать, как оно там на самом деле. Художник, писал классик, должен погрузиться на самое дно ада, и, мне кажется, что нынешний обыватель — тоже. Тогда его риторика, в коей подчас хватает вольностей, питающих, оправдывающих войну, стала бы взвешеннее, умереннее, деликатнее.
Безусловно, погрузиться в тот мир за 4-5 дней, что проводишь на Луганщине в суете, борясь, главным образом, с человеческой глупостью, проблематично. Сколько бы совести, эмпатии Бог тебе ни отвесил, всё равно скользишь по верхам. И глаз ухватывает преимущественно то, что в тебе уже есть. На данный момент.
Она очень разная, ЛНР — та, какой я её увидел. Очень неоднородная в своей беде.
Здесь, по большей части, нет того, что показывают в документальных фильмах о войне. Но страданий достаточно, чтобы искупить грехи не одного легиона. Хотя здания не выстраиваются в цепочку руин — живые места есть, и в них люди пытаются сохранить мир. Как могут.
Городок Ровеньки, сюда я приехал впервые. В нём всё почти так, как в мирное время. Ходит общественный транспорт, люди стоят на остановках и в очередях. Заходишь в магазин и покупаешь товары, украинские, главным образом. Рыночные ряды заняты, хотя покупателей — середина буднего дня — почти нет.
И всё же, в этом шатком спокойствии периодически вспыхивают маячки близкой смуты. Старики, женщины толпятся у грузовика «Урал» с логотипом одной из казацких общин. С его борта ребята в «горках» разливают суп, чай, раздают крупы. Суета, давка. И вместе с тем — парадоксальным образом — отстранение. Потому что здесь много тех, кто даже в таком положении не готов переступить некую черту отчаяния. И есть те, кто просит милостыню открыто, а есть те, кто бродит молча, призраками с голодными глазами.
В больнице, куда я сгружаю привезённые мной лекарства, узнаю, что финансирования на март нет. Никакого.
— И как же теперь?
— Да вот так…
Но без лекарств — людям не жить. И в больницах, и в принципе. Когда в Дебальцево в собственном доме лежит раненый осколками человек и гниёт заживо; никто не лечит — некому, нечем. И этот пример — один из сотен.
У каждого здесь своя степень лишения, страдания, боли. И, возможно, да — всё познаётся в сравнении, но тяжесть креста, который приходится нести, не уменьшается от того, что кто-то навсегда повалился рядом.
Есть Ровеньки, уцелевшие, живые. А есть Первомайск, где нет слишком многого из того, что жизненно необходимо. И люди, чумазые, появляются из подвалов. Луганск же изранен, в основном, на окраинах. Сейчас он цел и живёт по законам военного времени. Эта формулировка встречается здесь довольно часто. Например, вот в таком контексте: «Данная собственность принадлежит ЛНР. Порча и вредительство караются по законам военного времени».
Хотя фактической войны нет. Но она всегда рядом, всегда чуть за кадром. Одно движение, одна перемена — ад начинается вновь. И большинство тех, с кем я встречался, говорят о нависшей угрозе. А пока пробуют выстроить быт заново.
На территории университета Шевченко — студенты. В кинотеатре — мороженое и фильмы. В магазинах — товары на полках. Но тут и там встречаются люди в форме, контролирующие происходящие. Они как пограничники между той жизнью и этой, куда местные возвращаются, дабы её возродить.
— Я тут всё время был, — говорит таксист, — а брат, отец — в ополчении.
— А вы… почему нет?— сомневаюсь прежде, чем задать этот вопрос.
— Мать — лежачая. Чуть что — сразу к ней. Так что решили я — с матерью, батя и брат — на войну. Хорошо хоть, родственники из Москвы лекарства передают…
С лекарствами в ЛНР — беда. Даже если есть деньги, купить их проблематично. И зачастую нет самого необходимого.
— Раньше пять дней в неделю по аптекам товар развозил, — сообщает знакомый, работающий на местную фармацию, — а в прошлом месяце — три дня всего на работе…
Он, как и таксист, рассказывает о трудностях, бедах. Не жалуется, нет — скорее, перечисляет факты. Вообще многие здесь стоически переносят реальность, главная характеристика которой — жёсткая нехватка элементарного
— Как выживаете? На что?
— Да вот, кое-какие сбережения остались…
А многие не знают, что отвечать. Остаётся лишь фиксировать, запоминать их просьбы. Чтобы вернуться позже с адресной помощью.
— Богатые, — рассказывает мне друг друзей Пётр, — уехали сразу. Остались, в основном, те, кто держится за последнее. Ну, или патриоты. Ну, или те, кто у кормушки…
Тем вульгарнее смотрятся машины с донбасскими номерами в России и Украине. Пока одни стоят за свою землю, другие прожигают то, что с этой земли высосали. Впрочем, много, конечно и «отжатых» машин; эта проблема — из актуальных. Да и а самом Луганске — немало автомобилей без номеров.
Пётр до войны занимался мебелью. Не шиковал, но на жизнь, по его же словам, хватало. Сейчас вновь пробует заниматься тем же. Однако заказов — в десятки раз меньше, а себестоимость всё растёт — «Мутят» на курсе доллара, с них — на рубли, с тех — на гривны, запутаешься…
Обменять валюту в Луганске можно в специальных пунктах. Банки не работают. Есть ещё менялы, обитающие, в основном, на рынках. Курс держится в районе — плюс-минус — сорок гривен за сто рублей.
Цены по сравнению с украинскими — запредельные. По сравнению с крымскими — на уровне. Но для региона, где стоит всё производство, и нет работы — подобные ценовые силки убийственны.
— Хочешь выживать — иди на службу. Других вариантов нет, — рассказывает мне знакомый поэт. — Благо, что за коммунальные услуги сейчас платить не надо…
Он ездил за своей пенсией в Киев. С трудом преодолел украинские заградительные кордоны. В столице ему пришлось указать киевское место проживания. Иначе — пенсию не давали. Он назвал адрес, который увидел за час до этого.
Главное, что ощущаешь в Луганске — это нехватка людей. Даже днём — в будни и выходные. Бродишь по центральным улицам и встречаешь от силы десяток человек. Машин — чуть больше, но из них очень много военных. А так — полное ощущение того, что ты остался один, и город полностью твой.
Бардо — состояние между жизнью и смертью. Кажется, впадаешь в него, попадая в Луганск, испытывая странное ощущение: здесь то ли недавно все спешно покинули город, то ли вот-вот придут.
После двадцати двух ноль-ноль — комендантский час. Всё замирает. Не вызвать такси, не уехать. Улицы темны, пустынны. Всё закупорено безответностью. Хотя на зданиях — кроссворд горящих окон. Жизнь есть, но она дистанцирована, удалена. И люди ждут. Нового времени, нового быта.
Огромный, призрачный город. Ты в нём. Измученном, но не затравленном. И чем больше стоишь, в самом его центре, напротив музея им. Даля, тем явственнее ощущаешь нарастающую пульсацию, ритм. Сердце города бьётся и не сдаётся. И это не художественный образ, нет. Это реальное дыхание жизни, призрачной, но не задушенной.
