В русском языке есть выражение «испанский стыд». Оно пришло в него из английского, и означает чувство личного стыда за слова и поступки других людей. Сталкиваясь с попытками дискриминировать русский язык в Украине, слушая посвященные этому выступления спикера Андрея Парубия, читая посты Фарион и Ницой, разжигающие ненависть в адрес русскоязычных граждан, я часто ощущаю эту специфическую неловкость. Хотя у нас нет с этими шовинистами ничего общего, и я как будто не должен нести ответственность за их действия.
Конечно, это не имеет никакого отношения к Испании, где, по крайней мере, попробовали найти демократическое решение языковой проблемы — до такой степени, что мне приходилось видеть в Мадриде туристические буклеты, где надписи на «кастильяно» дублировались переводами на каталанский, баскский и даже галисийский язык. Поэтому я называю это неприятное ощущение «мой украинский стыд» — и мне пришлось вновь испытать его после голосования депутатов Верховной Рады, принявших антиконституционный закон об исключительных правах для единственного государственного языка Украины.
Казалось бы, этот закон никак не угрожает мне самому. Украинский язык — наравне с русским — является для меня родным. Я вырос в украинской семье, а в селе у моей родни говорят только на украинском — причем это даже не литературный язык Поднепровья, а полесский говор, насыщенный диалектизмами и полонизмами. Я начинал учить украинский с детских лет, в хорошей советской школе, где педагоги заботливо прививали нам любовь к украинской классике. А в библиотеке моих родителей была масса украиноязычных книг, включая новинки от украинских авторов и иностранную литературу, которая массово издавалась тогда в различных издательствах, дублируя русские переводы Шекспира, Сервантеса, Данте, Бальзака, Гете, Генрика Сенкевича или Марка Твена.
«К вопросу о языковой политике в УССР. Пропагандисты нынешней партии власти любят рассказывать о том, как плохо в СССР относились к украинскому языку. В период моего детства было два полностью украиноязычных телеканала. Да что телеканалы, поинтересуйтесь цифрами тиражей, которыми издавали книги украинских писателей. Мой дед был журналистом, его публицистические очерки были изданы скромными по тем временам тиражами: Индия — 31 000 экз., Япония — 49 690 экз., Австралия — 65 430 экз. Большинству современных украиноязычных писателей такие цифры даже и не снились», — говорит об этом киевская журналистка Аксинья Курина.
Я написал на украинском множество разных текстов, иногда сочиняю на нем стихи, с удовольствием разучиваю старые украинские песни. А также веду сетевой проект Укревкульт, чтобы сохранить творчество полузабытых сейчас литераторов и поэтов первой половины прошлого века, не вписывающихся в идеологические рамки Кириленко и Вятровича. Украинские националисты как будто бы действуют в моих интересах — ведь они лицемерно объясняют свои действия защитой коренного украиноязычного населения. Однако мне стыдно за их позорный закон — потому что языковые инициативы националистической власти искусственно ущемляют права моих русскоязычных соотечественников в пользу «титульных» украинских граждан.
Объездив все области Украины, я повсюду встречал людей, которые воспитывались и проживали в исторически сложившейся русскоязычной среде. И то, что их лишают возможности пользоваться родным языком — на государственной службе, в образовании и публичной сфере, в книгоиздании, медиа, в кино и театрах, — представляется мне в высшей степени оскорбительным и несправедливым. Ведь наши государственные патриоты следуют логике Эмского указа, Валуевского циркуляра или полонизаторских актов Пилсудского, которые когда-то ущемляли использование украинского языка. Но так и не помешали его развитию.
Такой же тупиковой была политика апартеидного режима ЮАР. Он принудительно навязывал африкаанс в качестве единственного языка школьного обучения — под расистскими лозунгами, поразительно созвучными дискриминационной риторике украинских правых. В бывшем гетто Соуэто мы посетили мемориал в память о взбунтовавшейся против этого молодежи, которую расстреляла полиция. А потом апартеид рухнул, и сейчас в этой стране одиннадцать равноправных государственных языков — причем местные жители сами определяют, на каком из них будут учиться их дети.
Языковый закон стал апогеем националистического курса, которым потащили после Майдана полиязычную мультикутурную страну, и является знаковым результатом этого перманентного дрейфа вправо. Антикоммунистическая украинская власть пришла к отрицанию фундаментального принципа буржуазной демократии, воплощенного в лозунге: «свобода, равенство, братство» — в качестве довеска к растущему социальному угнетению. Налогоплательщики формально равны перед конституцией — вне зависимости от языка, веры или политических взглядов. Однако русскоязычных граждан настойчиво хотят превратить в людей третьего сорта. Языковый закон демонстративно ставит русский на самое последнее место — даже после языков стран ЕС, на которых говорят наши белые господа. Ну а свобода и братство, словно в насмешку, давно превратились в Украине в названия ультраправых партий, которые активно выступают за дискриминацию русскоязычных.
Все это было вполне предсказуемо — хотя пять лет назад люди с хорошими лицами весело смеялись, когда их предупреждали, что новая власть обдерет до нитки народ, расколет общество, ограничит свободы, развяжет руки нацистам, введет цензуру, перепишет историю, снесет памятники, переименует улицы, города, и будет вытеснять из общества русский. Однако эти очевидные прогнозы украинского будущего неизменно проходили у русскоязычной либеральной интеллигенции под грифом смешных кремлевских страшилок. И даже сейчас эта категория украинских патриотов стреляет себе в ногу, поддерживая ограничения языка, на котором она сама пишет и говорит.
«Принятие драконовского закона о языках. Закона, нарушающего статью почитаемой мной Конституции Украины. Закона, противоречащего воле 75% населения Украины. Закона, навязывающего через допотопный парламент моноэтническую архаику людям XXI века и тем самым раскалывающего страну и окончательно отталкивающего Донбасс. Я в шоке от того, как быстро мои русскоязычные литературные коллеги начали заползать обратно в силки этнического страха. Это трусость как травма?» — спрашивает у них киевская поэтесса Евгения Бильченко.
Но это уже не столько про «испанский стыд», сколько про «стокгольмский синдром», когда жертвы становятся на защиту своих насильников.
