Тридцать лет назад погиб Виктор Цой. Эта смерть стала самым знаковым событием для нашего поколения — в период между Чернобыльской катастрофой и распадом СССР. Не было ни одной стенки, на которой не написали тогда «Цой жив!», и не было ни одного двора, в котором бы не звучали по вечерам его песни. Простые, одинаково понятные всем слоям советского общества, они вмещали в себя его чаяния и надежды, а песня «Хочу перемен» явилась главным политическим манифестом этой эпохи.
Ее куплеты высказывали все то, что было разлито в воздухе, звучало всюду: «в нашем смехе и в наших слезах, и в пульсации вен». Это был «дух своего времени» — выражаясь словами Гегеля, который писал, что музыка делает из звука то же, что архитектура из мрамора — придает идее ее символический образ.
«Перемены» стали восприниматься как газетная статья о Перестройке. Хотя я ее написал давно, когда еще и речи не было ни о какой перестройке, и совершенно не имел в виду никаких перестроек. Конечно, это не очень хорошо, но я думаю и надеюсь, что, в конце концов, все встанет на свои места» — говорил в своем интервью сам Виктор Цой. Однако прозвучавшая в «Ассе» песня до такой степени ассоциировалась с происходящими в обществе переменами, что ее считают толчком к началу перестроечного процесса. По словам Горбачева, он якобы обсуждал «Хочу перемен» в день смерти Константина Черненко, требуя немедленного начала реформ. Но, в действительности, тогда она ни разу не исполнялась на сцене.
Эта песня прозвучала в финале последнего концерта Виктора Цоя, превратившись в посмертное завещание современникам. Распад советского государства, последовавший ровно через год после гибели музыканта, рассматривался как его исполнение, вслед за которым должны были наступить долгожданные изменения. Однако они оказались не тем, на что рассчитывали десятки миллионов людей. Освобождение от партийного диктата обернулось на деле рыночной кабалой, приватизационным грабежом, насилием и войной, демократические права достались людям с деньгами, идеологическая пропаганда просто сменила свою окраску. А те, кто приходил вчера на митинги, концерты и забастовки, старались выжить в новой реальности — торгуя на рынках, погибая от безысходности и бандитской пули, отправляясь в горячие точки или спасаясь бегством под стенами расстрелянного парламента.
От перемен проиграло абсолютное большинство обманутого народа, а их бенефициаром стал новый правящий класс, органично включивший в себя представителей старой номенклатуры. Безвременная смерть Цоя стала казаться чем-то вроде милости от судьбы. Ведь авария на шоссе уберегла его от стыдного будущего в вечном ярме шоу-биза, где рокеры публично выставляли себя на продажу — выступая на концертах «Голосуй, или проиграешь!», как это делали Макаревич, Гребенщиков и Бутусов.
«Цой погиб очень вовремя, Бананан вовремя получил удар в сердце и отправился на дно. Потому что через несколько лет после того, как «Асса» начала собирать зрителей, наступило время Крымовых, в котором Банананам места нет… Оптимистический пафос «Ассы» стал реальностью трагической. Мы хотели перемен, мы хотели жить в стране очарованных Банананов — а оказались в стране циничных и нечистых на руку Крымовых. В этом глубокая трагедия «Ассы» и всех нас» — написал об этом украинский публицист Александр Нефедов, вспоминая о заключительной сцене фильма, где молодежь подпевала Цою, требуя наступления перемен.
Парадокс состоял в том, что перемены были необходимы и неизбежны. Советское общество восьмидесятых оказалось в исторической ловушке, из которой до сих пор не могут выбраться потомки его последнего поколения. Промышленность, наука, образование и культура находились на своем пике, несмотря на тяжелую ношу «гонки вооружений». Но экономическое развитие буксовало, а попытки выправить это рыночными рецептами сыграли роль стержней управления, которые ввели в реактор четвертого энергоблока ЧАЭС — когда они резко увеличили реактивность, ускоряя наступление взрыва.
Ситуация с базисом отражалась и на надстройке. Социальные лифты еще работали, предоставляя возможности для самореализации и карьеры, неравенство не приобретало кричащих форм, система давала гражданам больше, чем в прежние послевоенные годы. Но она теряла идейное целеполагание, упустила исторический ориентир, заданный импульсом Октября. И советские подростки не находили себя в окружающем мире — подобно герою фильма «Курьер», который вышел на экраны в восемьдесят шестом. В том самом году, когда уже звучала программная песня Цоя, отразившая стремление выйти из этого тупика.
Перестройка начиналась со вполне искреннего призыва к «восстановлению советской демократии», с протеста против косности, бюрократии и многочисленных проблем «развитого социализма». Однако этот процесс изначально проходил по пути рыночной реставрации, что определило его итоговый результат. Общественное движение развернулось вспять, взяв своим новым образцом дореволюционные времена, интеллигенция транслировала эти идейные установки на остальных граждан, указывая им дорогу к рынку и храму. И с приближением девяностых они все увереннее отбрасывали казенные идеалы, мечтая о безграничном потреблении по ту сторону Железного занавеса. Советские люди хотели капитализма — и больше не верили его критикам, которые честно предупреждали их о цене правого поворота.
Музыкальное творчество Перестройки отразило в себе эту логику — песни социального протеста по-своему послужили для продвижения антисоциальной повестки. Хотя в этом не стоит винить самого Цоя, которого тянули в эфиры программы «Взгляд» для разговоров на тему кооперации — перемежая их исполнением популярных хитов.
«Существует осознанно ангажированное искусство, в котором высказаны конкретные призывы социального характера, и искусство настроения, которое передает дух эпохи. «Музыка революции», как называл это Блок. И если со вторым — с музыкой революции — было все в порядке, то с первым — так сказать, руководящими и направляющими идеями, — было скудновато. В тот момент удалось взять вверх демолиберальной «интерпретации» протестных настроений, которая была выпестована диссидентской средой 60-70-х годов. Эта идея оказалась доминирующей, и она интерпретировала нашу «музыку революции» в своей тональности. Хотя мне кажется, что исходно контекст раннего российского, советского рока был скорее левым, чем правым — если судить по объектам его критики», — говорил нам в интервью поэт и переводчик Илья Кормильцев, автор текстов группы «Наутилус Помпилиус».
Илья обещал рассказать, как использовали в политических целях советский рок — и впоследствии раскрыл эту тему в статье про «великое рок-н-ролльное надувательство». Впрочем, такая практика сохранилась и после развала СССР. Российский «Союз правых сил» крутил песню о переменах в своих предвыборных роликах, а группа «Ляпис Трубецкой» показала Цоя в клипе про светлых героев Евромайдана, который стал частью официозной украинской пропаганды. Однако глава Института национальной памяти Владимир Вятрович впоследствии причислил Виктора к «щупальцам русского мира», которые коварно тянутся к душам и сердцам украинцев.
Все это по своему повторяется сейчас в Республике Беларусь — где давно не осталось социализма, но сохранились рудименты советской эпохи в виде не до конца приватизированного госсектора и уцелевшего производства. Оппозиция использовала против Лукашенко песню «Хочу перемен» — и ее слова действительно отвечают общественному запросу. Белорусская экономическая модель, основанная на вечном маневрировании между мировыми гигантами, теряет эффективность вследствие глобального кризиса. А бессменный глава государства не может предложить гражданам ничего, своего вечного правления, подточенной стабильности и полицейских репрессий.
Перемены нужны — но белорусы видят их в программе приватизации, в бегстве от «совка» и настоящем капитализме по европейскому образцу. Хотя он стагнирует сегодня в самой Европе. Такие настроения особенно характерны для молодежи, у которой нет травматического опыта девяностых. Не следует сводить это к результатам пропаганды, которую десятилетиями проводила вскормленная на грантах интеллигенция. Проблема глубже — за тридцать лет на постсоветском пространстве в принципе не выработалось никакой идеологической альтернативы существующему порядку. Эта альтернатива может быть только левой, но социалистические преобразования не отвечают интересам сложившихся после Перестройки элит. Все пресловутые «майданы», уличные протесты последних десятилетий, опирались на энергию социального недовольства — однако им каждый раз придавали антисоциальную повестку, используя в своих целях народные массы.
Призыв к переменам всегда звучит как призыв к демократии, достоинству и свободе. Однако он по-прежнему остается у нас призывом к неолиберальным реформам, в одном пакете с национализмом и декоммунизацией, выражая этим неизбывный постсоветский Zeitgeist.
«Если какая-нибудь сторона выступает наиболее сильно, овладевая массой и торжествуя над ней, так что при этом противоположная сторона оттесняется на задний план и затеняется, то такой перевес называют духом времени, который определяет сущность данного промежутка времени» — говорил Гёте. Интересы правящего класса овладели обществом — хотя они полностью противоречат его коллективному интересу. Представители творческих профессий оказались на положении клиентелы, помогая поддерживать эту грамшианскую гегемонию. И музыка революции, вечно молодая песня Виктора Цоя, обречена обслуживать продолжение контрреволюционных по своей сути процессов — которые всегда ведут к катастрофе.
До тех пор, пока не будет запроса на настоящие перемены.
