После трагической гибели Олеся Бузины множество людей сразу же поспешили записать покойного писателя и журналиста в свои закадычные друзья. Я не стал этого делать, хотя работал вместе с ним в отделе специальных расследований ежедневной всеукраинской газеты «Сегодня», и его убийство в апреле 2015 года имело для меня особенное значение — ведь речь шла о моем коллеге.
Мы с Олесем не были друзьями, более того, являлись ярыми противниками в смысле наших идеологических позиций, а также во многих важных вопросах украинской истории. Сам Бузина как-то пошутил, что нас с ним объединяет только «норманнский вопрос». Дело в том, что когда-то мы случайно познакомились с Олесем на юбилее одного известного политолога, где яростно критиковали «норманизм» — теорию о том, что представители скандинавских военных дружин, известные нам под названием «русь», сыграли важную, или даже решающую роль в формировании будущей государственности восточных славян.
Против сплоченных сил антинорманистов выступили только мы с Бузиной — при некоторой поддержке со стороны журналиста Алексея Мустафина. Мы объясняли, что отрицание норманнского происхождения Рюрика и других лидеров варяжских кланов, которые брали под свой контроль торговые фактории на речных путях в Византию, было обусловлено чисто политическими причинами, и не выдерживает никакой серьезной научной критики — как бы это не нравилось украинским и российским патриотам.
С этого разговора и началось наше общение, которое, в основном происходило в стенах редакции, когда туда забегал работавший в режиме свободного графика Бузина. Он вел в «Сегодня» большую персональную рубрику, еженедельно публикуя целый разворот по исторической теме, и поэтому постоянно находился в поиске новых сюжетов. Надо отдать должное — Олесь относился к последнему поколению журналистов, которые искали материал не только в социальных сетях. Он проводил много времени в Центральной научной библиотеке имени Вернадского, делая записи в блокнотах и снимая на телефон множество хорошо забытых публикаций из старых журналов и порыжевших от времени книг.
Бузина мог говорить об истории с огромным интересом, и знал ее очень хорошо. Я помню, как внимательно он рассматривал большой фрагмент греческой амфоры, которую я привез из командировки на остров Тузла, и увлеченно говорил о ритуальном использовании таких сосудов во время дионисийских шествий, из которых потом родилась античная комедия. Или показывал выдержки из судебного дела казацкого знахаря-«характерника», серийного насильника Мацапуры — который был посажен в Гетьманщине на кол за ритуальный каннибализм и даже попал потом на страницы «Энеиды» Котляревского.
Наши с ним разговоры о политике были куда менее мирными. Успокаивать приходилось именно Олеся, который категорически не соглашался с моими оценками Гражданской войны — когда я объяснял ему, что Белое движение было обречено на поражение в силу объективных исторических обстоятельств.
Иногда наши пикировки принимали характер литературной дуэли — когда Бузина присылал мне антибольшевистские цитаты из бунинских дневников, а я отвечал ему такими же обширными цитатами из статьи «Интеллигенция и Революция» Александра Блока. К большой чести Олеся нужно сказать, что он мог согласиться с мнением оппонента, признавая огромные социальные проблемы и язвы рухнувшей царской империи, но продолжая при этом ностальгировать по хрусту французской булки.
Я хорошо запомнил наш последний разговор на тему истории. Мы встретились тогда в кафе торгового центра «Большевик» — сейчас он называется «Космополит» — чтобы обменяться книгами, и Олесь попросил меня рассказать об этногенезе албанского и румынского населения Балкан, о котором мы как-то беседовали, обсуждая мою давнишнюю поездку в Косово. И хотя он по своему обыкновению спешил, наша беседа затянулась, перетекла в разговор о проблеме славянской прародины, и мы увлеченно рисовали возможные пути миграции племен Пражско-Корчакской культуры. Было отрадно, что мы сходились во взглядах на готское происхождение черняховцев, отбрасывая попытки записать их в славян — в одну кучу с упомянутым выше антинорманизмом. Бузина собирался написать большую статью на тему балто-славянского континииума. Но вскоре начался Майдан, и история сама пришла в дом к каждому украинцу.
Я не думаю, что Олеся Бузину можно отнести к пресловутым «украинофобам» — нравится это кому-то, или нет. Он знал украинскую культуру куда глубже великого множества «профессиональных украинцев». Олесь был азартным спорщиком, литературным провокатором и склонным к эпатажу человеком, который привык много лет троллить шароварный официоз с его националистическими комплексами и культами. Бузине отвечали за это ненавистью и тумаками — а потом ответили пулей.
Олесь всегда был далеким от киевских околополитических субкультур, ничего не зная о параллельном мире нацистских отморозков, долгие годы мечтавших свести с ним счеты. Он продолжал жить открытой публичной жизнью, не слушаясь советов друзей и так и не научившись уходить в тень, становиться невидимым для врагов.
При этом, еще задолго до Майдана, занимаясь популярной историей, Бузина получал явные предупреждения из прошлого. Об этом он рассказал в том самом очерке о казаках-людоедах: «Будьте бдительны! Дело Мацапуры показывает, что в тогдашней Украине можно было совершать самые чудовищные преступления и годами избегать правосудия».
Я никогда не был другом Олеся Бузины, и не стану скрывать, что мы являлись с ним принципиальными идеологическими противниками. Но он был ярким и умным оппонентом, гибель которого стала трагическим и знаковым событием для всей Украины. Просто потому, что безнаказанное убийство писателя затрагивает всех, безотносительно наших идейных взглядов.
Наступит день, когда об этом напишут другие историки и журналисты.
