Надо сказать, что его личная порядочность (как и популярность в войсках) была столь очевидна, что именно генерал-лейтенант Владимир Зенонович Май-Маевский безо всяких рассуждений был выбран советскими литераторами и киношниками в 60-х годах прошлого века для создания образа либерального и интеллигентного офицера из белых. Считается, что именно его имел в виду британский премьер Ллойд Джордж, когда сделал оговорку, ставшую впоследствии знаменитой, в перечислении русских военачальников вместе с адмиралом Колчаком и генералом Деникиным назвал «генерала Харькова». Ведь именно Владимир Май-Маевский отбил этот русский город у большевиков.
Севастополь как последняя точка на карте
Известно, что Май-Маевский не ходил в любимцах у Антона Деникина, но пока в борьбе с Красной армией он со своей Добровольческой армией одерживал победу за победой, ему прощалось все, даже пьянство, к которому часто склонял генерала командир отряда кубанских казаков полковник Шкура, сменивший после революции отцовскую фамилию на Шкуранский, но ставший известным как Шкуро.
Однако все изменилось, когда успехи сменились поражениями.
Замещенный на своем посту Врангелем, отставленный от дела вчерашний командующий Доброармии пожелал поселиться в Севастополе. Ему оставили двух ординарцев и личного адъютанта. Того самого капитана Павла Макарова, который стал прототипом капитана Кольцова в «Адъютанте его превосходительства».
В городе русской военно-морской славы генерал поселился в любимой гостинице Льва Толстого — «Кiстъ». Она стоит у самого у моря, прямо у Графской пристани, и по сей день. Все, кто идет на катер переправляться на Северную сторону, проходят мимо этого массивного трехэтажного здания, которое в Севастополе нынешнем известно как Дом Москвы.
О чем, интересно, думал Владимир Зенонович, глядя из окна своего номера на памятник Нахимову прямо у себя под окнами?
О том ли, что прославленный адмирал в отличие от него, грешного, был трезвенником? Можно легко себе представить, как генерал поднимал свое тучное тело из кресел, наливал рюмку можжевеловой, подходил к окну и мысленно поднимал тост: «За Россию-матушку, и спаси нас всех, Господи».
Едва ли боевого офицера, отправленного в опалу, радовала крымская действительность. Ведь ни привычного ему порядка, ни законности, ни экономических успехов в последнем пристанище Вооруженных сил Юга России наблюдать он не мог.
Старый вояка хорошо знал ситуацию.
Ведь Врангель, сменив Деникина на посту белого вождя, призвал и его под свои знамена, доверив службу тыла фронта. Барон давно плюнул на неизлечимый алкоголизм своего бывшего предшественника в Доброармии — не до того было. У него оставалась последняя попытка отстоять хоть клочок бывшей империи от власти коммунистов, и тут каждый офицер был на счету. Тем паче что толковых-то почти уже и не оставалось.
Строевики старой императорской армии по большой части или лежали в земле Донбасса, Северного Кавказа и Слобожанщины, или подались в Красную армию.
Остров дезертиров
Но хуже того: было некем пополнять армию, которая таяла как снег под солнцем в боях с многократно превосходившими белых красными армиями. Да, на пару месяцев удалось занять Северную Таврию и даже часть Приднепровья и Донбасса. Но все эти успехи давались огромной кровью.
К осени 1920-го Русская армия вернулась в Крым полностью обескровленная. Современник, видевший все в армии своими глазами, писал: «Население категорически отказывалось давать людей в армию, и насильно мобилизованные разбегались. Добровольцев в армию Крым уже не давал.
Генерал Кутепов доносил, что «армия состоит из прибывших из Новороссийска офицеров, казаков и взятых в плен красноармейцев. Крым не дает ни добровольцев, ни мобилизованных».
Хлеб укрывался, лошади и скот угонялись в степь, с телег и повозок снимались колеса и прятались, чтобы не нести тяжелой, разоряющей население подводной повинности. (…) «Благодарное» население не давало даже рабочих тылу, и туда приходилось отправлять взятых в плен красноармейцев для работы в портах, отказываясь от единственного, совершенно надежного пополнения, на которое серьезно рассчитывали наши совершенно потерявшие голову стратеги».
Призрак власти
Но не это больше всего огорчало Владимира Зеноновича.
Неприятней всего было, что и на скромном пространстве Крымского полуострова власть Врангеля распространялась лишь на прибрежные поселения и города, Симферополь и Керчь.
В горах Внутренней гряды, в татарских селах, в пустынных землях севера Крыма, в еврейских и немецких хуторах, армянских и болгарских селах власть белых была номинальной. Там жили по своим законам. И хорошо знал генерал, что татары, укрывающие продовольствие и скот от его фуражиров и продотрядов, с готовностью предоставляют все красно-зеленым отрядам — так тогда именовали прокоммунистических партизан.
Более того, Евпаторийская и Бахчисарайская округи, татарские аулы над Балаклавой, прежде всего самый крупный из них — Кадыкёй, по воле старейшин дают по шесть человек в отряды красных, не считая проводников. Знает генерал, что Врангель пытался найти общий язык с муллами и представителями татарских партий, но тщетно: слишком хорошо они помнят политику Деникина, отрицавшего национальную автономию для них.
То ли дело красные, эти обещают все, что угодно, — прагматики. Он сам, еще будучи командующим армией, указывал Деникину и другим умникам из Особого совещания на необходимость земельной реформы, чтобы привлечь мужика на свою сторону. Вон Врангель теперь кинулся этим заниматься, а ведь допрежь того был куда как против!
Как прижмет нужда, так на все согласишься. И на союз с петлюровцами, и на польский гонор, и на любые условия вчерашних союзников, которые по ходу Гражданской войны показали себя прагматиками почище любых большевиков.
Достовалов о том, что «доставало»
Все высшие офицеры ВСЮР знали и понимали суть квазигосударства («образцовой фермы»), которое пытался создать в Крыму Петр Врангель. Если бы Владимир Зенонович дожил до жизни в эмиграции, то смог бы прочесть в воспоминаниях своего старого боевого товарища, бывшего обер-квартирмейстера армии у Деникина, начальника штаба 1-й армии у Врангеля, генерала Евгения Достовалова, такие строки:
«…на печальный закат русской контрреволюции была брошена тень крымской авантюры. На долю Врангеля, этого беспринципного авантюриста и честолюбца, выпала задача ценою тысячей жизней доказать еще раз бесплодность наших попыток воскресить в России умерший старый строй и окончательно на полях Северной Таврии и в болотах Перекопа похоронить нашу белую мечту.
И когда заодно с поляками, спасая их, презиравших нас, мы воевали с русским народом, превращая в развалины его достояние, когда, покровительствуемые французами, мы пропускали на фронт и в штабы для работы германских офицеров генерального штаба, обманывая и тех и других, и когда страшной работой контрразведок мы заливали кровью несчастного населения города и села Крыма и лицемерно кричали об ужасах красного чека, жгучая боль и отчаяние охватывали сердце, но еще не было силы уйти…
Бессмысленную и недалекую нетерпимость Деникина заменили в Крыму нечистоплотные и невероятные комбинации Врангеля. Для нас стали сразу приемлемы и желанны поляки, отнимавшие у нас исконно русские земли; Махно и десятки других атаманов разбойничьих шаек, которых мы снабжали деньгами и которые грабили и разоряли население, называя себя нашими союзниками; Петлюра и самостийные украинцы, с которыми мы вели переговоры и с которыми также нужно было расплачиваться Россией; наконец, французы и одновременно немцы. В Крыму только через мой штаб 1-й армии по приказанию Врангеля были пропущены для работы на фронте и в тылу три офицера немецкого генерального штаба.
Политика Деникина была неумной, но все же лично он был честным человеком. Врангель не имел и этого последнего ореола в глазах широкой армейской массы. В самый тяжкий для армии момент отхода к Новороссийску из глубоких эгоистических и честолюбивых побуждений Врангель нанес Добровольческой армии предательский удар в спину, много способствовавший ее окончательному разложению, когда она еще держалась у Ростова».
Как относился к Врангелю Май-Маевский, который сам пал жертвой его интриг? Да понятно, что примерно как Достовалов.
Белый террор как антипод красного
В общем, невеселые мысли посещали Владимира Май-Маевского в последний год его жизни. Да и чему было радоваться? Любимая женщина уехала в Париж, доверенное лицо, личный адъютант Пашка Макаров, и тот, подлец, оказался красным христопродавцем.
Через семь лет Макаров в книжке «Адъютант Май-Маевского» об этой поре генерала напишет:
«Жизнь Май-Маевского протекала спокойно; он посещал адмирала Нюнюкова, генерала Субботина; по-прежнему много пил и увлекался Диккенсом. По вызову Анны Петровны Май-Маевский уезжал на два дня в Ялту. Жмудские эвакуировались за границу, и Анна Петровна умоляла генерала ехать с ними; Май-Маевский тяжело вздыхал, но категорически отказался. Он трогательно распрощался с Анной Петровной и вернулся в Севастополь».
Владимир Зенонович по долгу службы часто наведывался в войска, где с горечью видел, что былого единоначалия давно нет.
Слащев и Орлов — слов нет, боевые офицеры — обзавелись не только верными себе частями, но и каждый собственной контрразведкой, кои лютуют в Крыму на страх местному обывателю и на радость красной пропаганде.
Пришел со своим отрядом с Кавказа Кутепов и решил их всех переплюнуть. Перво-наперво обзавелся своими контрразведчиками, да такого сброду уголовного туда набрал, что даже Слащевские вешатели морщились.
Каждую ночь он мог слышать сквозь чуткий старческий сон выстрелы: контрразведка в Лабораторной балке расстреливала. А кого она расстреливала, со слов Достовалова Май-Маевский знал. Знал, что «главная» контрразведка ВСЮР расстреливала от 50 до 280 человек в неделю. Сколько расстреливали и вешали в пределах своих армейских «вотчин» Слащев, Орлов, Кутепов, не знал, разумеется, никто.
Все тот же Достовалов вспоминал в эмиграции:
«Помню одну телеграмму Деникина Май-Маевскому. В ней Деникин требовал предания суду «этих мерзавцев контрразведчиков Шкуро». То, что сказал Деникин о них, можно смело сказать почти про всех контрразведчиков армии. Зверство, насилие и грабеж вошли в обиход жизни и никого не трогали. Слезы и мольбы расстреливаемых вызывали смех. В некоторых частях все рядовые офицеры по очереди назначались для приведения в исполнение приговора над большевиками. Повесить, расстрелять, вывести в расход — все это считалось обычным, будничным делом.
Когда Кутепов занял Симферополь, на улицах закачались на столбах первые повешенные. Среди них было несколько несовершеннолетних мальчиков-евреев и одна женщина в костюме сестры милосердия. Напрасно обращались к Кутепову различные делегации от города и земства с просьбой о помиловании несовершеннолетних, Кутепов был неумолим и искренне возмущался просьбой членов Городской Думы не производить публичной казни в городе, так как это зрелище тяжело отражается на психике детей и подрастающей молодежи. Конечно, просьбу эту Кутепов отклонил, и вскоре за первой партией последовали вторая, третья и так далее.
Так работала контрразведка в центрах и на глазах у всех. А то, что пришлось мне видеть и слышать по местечкам и деревням Крыма, далеко превосходит описанное. Население воистину начало задыхаться. Жуткий, животный ужас постепенно охватывал беззащитных жителей крымских деревень».
«Ноев ковчег» без руля и ветрил
Страшно было генералу Май-Маевскому и тошно оттого, что и в области идеологической было скрутно (затруднительно — Ред.) в Крыму. Сам-то он был убежденный монархист. И как было стыдно ему видеть в Крыму полный политический «Ноев ковчег». Кого только не было в Крыму в этот исторический отрезок времени: меньшевики, эсеры, энэсы, кадеты, октябристы, анархисты, националисты — русские, украинские, татарские.
Перестала быть надежной опорой и церковь, ее авторитет падал с каждым проигранным сражением, с каждым убитым в бою или расстрелянным. Вот уж поистине была радость врагу рода человеческого.
Капитан Павел Макаров рассказывал, как однажды забрел со своей красно-зеленой шайкой в Херсонесский монастырь. И там у него состоялась странная беседа с игуменом, узнавшим в «партизане» бывшего адъютанта:
«— А скажите, Павел Васильевич, Май-Маевский религиозный человек?
Я рассказал о том, как в Харькове, набравшись смелости, я спросил генерала:
— Ваше превосходительство, вы не верите ни во что, но почему же вы креститесь на парадах?
— Капитан, — ответил Май-Маевский, — вы слишком молоды и не понимаете, что для простого народа это необходимо».
Конечно, Макарову можно не верить. Можно считать, что он оболгал бывшего благодетеля. Да и вообще, историкам известны слова Врангеля в тот период: «Совершенно необходимо проведение ряда мер для повышения нравственного уровня в войсках, в том числе духовно-религиозного воспитания». С этой целью он утвердил в должности «епископа армии и флота» епископа Севастопольского Вениамина (Федченкова).
Однако же епископ Вениамин в своих воспоминаниях с горечью пишет о другом:
«Авторитет Церкви вообще был слабый. Необходимо сознаться в этом. Голос наш дальше храмовых проповедей не слышался. Церковь, архиереи, попы, службы, молебны — все это для белых было лишь частью прошлого старого быта, неизжитой традиции…
Признаюсь: не очень я верил в их ревность по вере. Помню, как в Александровске при крестном ходе в штабе стояли офицеры за окном и небрежно курили, смотря на процессию с абсолютным равнодушием, думали, что их никто снаружи не замечает. А я отлично видел».
В эмиграции же падение нравов, подготовленное Гражданской войной, продолжилось с еще большей силой.
Белогвардейский казак Иван Лунченков описал, что случилось с церковными ценностями, которые «спасли от большевиков»:
«В 1922 году в Катарро прибыла группа американских миллионеров. Осмотрев ценности, они заявили, что в таком виде, боясь скандала и огласки, они их не купят — необходимо всё обратить в лом. Для крушения ценностей была приглашена офицерская молодёжь, всего около 40 человек.
Ломались траурные венки с гробниц исторических лиц, ризы с икон, вынимались камни, серебро дробилось в муку. По итогам работы, которая длилась 2 месяца, были уложены 700 ящиков по 15 пудов каждый, т.е. больше 10 тыс. пудов. От американцев были получены 50 млн франков. Деньги переданы лично Врангелю».
В монархическую же идею к осени 1920 года верили отдельные люди вроде Май-Маевского. Верили, образно говоря, с пулей в сердце, которую давно приготовили для себя к роковой развязке в Крыму. Об этом свидетельствует и известный факт, что монархисты не были в чести у белоэмигрантов. Нет, убиенного императора и его семью чтили, исторических русских царей тоже, а вот в идею не верили. Ну, почти.
Да и сам Врангель, как написал о нем недавно умерший «хранитель Крыма», историк Вячеслав Зарубин, «будучи монархистом, не стремился возрождать монархию, прекрасно понимая ситуацию. Все его реформы были шагами вперёд: и аграрная, и земская, и языковая. Ведь именно он пошёл на то, что фактически дал статус украинскому языку в тех частях Северной Таврии, где находились его войска. Он вёл переговоры с представителями украинского национального движения, был готов даже дружить с Махно».
Не до жиру — быть бы живу
Трудно описывать и суть внешней политики Врангеля. Она была крайне противоречива, как и у всякого политика, не имеющего за спиной крепкой и надежной ресурсной базы.
Надо сказать, что бывший выпускник Петербургского горного института инженер Петр Врангель хоть и стал военным, мыслил, конечно, технологически. Он был одним из немногих в окружении Деникина, кто призывал отказаться от самоубийственного похода белых армий на Москву.
Он считал, что первостепенной задачей является прорыв навстречу Колчаку, объединение всех белых сил, а уж потом, на базе природных ресурсов и производственных районов русской территории от Одессы до Сибири, следует начинать победоносный марш на Белокаменную.
В Крыму Врангелю пришлось изворачиваться всеми доступными методами. Он заигрывал с немцами, поляками, петлюровцами, грузинами, британцами, французами и греками. Он искал выходы на американцев. Беда его и остатков Белого движения, окопавшегося в Крыму, была в том, что им нечего было предложить Западу за поставки вооружений, продовольствия, техники. Разве что большую часть Родины.
В действиях белых крымского периода уже нет уверенности Деникина ростовско-харьковско-одесского периода наступления. Уловив ревность Франции к английским поползновениям на Кавказе, Врангель предложил бывшим союзникам обещания типа: когда я буду в Москве, вы получите все.
В ответ британская лейбористская газета «Дейли Геральд» опубликовала текст абсолютно кабального «секретного договора Врангеля с французским правительством». На публикацию тут же сослался Троцкий в своем обращении к врангелевским офицерам, а газету, главный редактор которой, социалист Джордж Ленсбери, в феврале 1920 года посетил Советскую Россиию, встречался с Лениным, Дзержинским, Зиновьевым и другими лидерами большевиков, уличили в получении денег от III Интернационала.
Впрочем, всех этих подробностей Владимир Зенонович мог и не знать. Но известно, что он часто обедал в компании журналиста Георгия Немировича-Данченко, начальника отдела печати Гражданского управления Правительства Юга России, а также трудившегося в этой самой печати прославленного русского писателя-сатирика Аркадия Аверченко.
Уж они-то могли рассказать, а то и показать генералу пропагандистский плакат красных, на котором прямо и без обиняков было написано:
«Врангель идёт на нас! Чёрный разбойник-барон хочет захватить хлеб, уголь и нефть рабочих и крестьян!» Доходчиво. И, главное, попробуй работяге обратное доказать на фоне бесчинств той эпохи.
В довершение всего ближе к концу «черного барона» и его армии, к началу Великого русского исхода, в Крыму, где давно уже не было хлеба, завозившегося исторически с «материка», разыгрался голод. Он был так свиреп, что косил на ходу целые подразделения на фронте и в тылу, рабочих и «бывших» почти в равной степени. Хлеб стал золотом, дороже его.
Голод достался по наследству большевикам, и Красный Крым в 1921 году стал пустыней. Голод унес в разы больше жизней, чем действия карательных органов Советской России на полуострове.
Не захотел жить
Генерал, безусловно, получал паек, да и вообще, похоже, добрая выпивка давно ему была важнее. Но в октябре 1920 года она не могла уже спасти честного, отважного воина и просто порядочного человека.
Он мог уехать, его звали уехать. Но этот потомок обрусевших польских шляхтичей физически не мог отделить себя от родной земли. Он не мог решить ни одной из проблем Юга России, не имел возможности вернуть хоть кусочек прошлого, он не считал себя вправе быть счастливым или хотя бы устроенным за счет совести.
И в день, когда из Севастополя ушли пароходы с беженцами, он решил свою проблему в духе старого русского офицерства — пустил себе пулю в лоб.
Правда, по другой версии, его хватил инсульт, но подтверждений тому нет, поэтому я беру на веру первую версию, припомнив заодно один из разговоров Май-Маевского со своим адъютантом:
«— Все эти награды не имеют значения: когда будешь без армии и родины, ордена вызовут лишь скрытые насмешки наших союзников. Я, я этого не перенесу, — твёрдо сказал генерал, помолчал и добавил: — Я лучше предпочту кольт…»
За две недели до Май-Маевского ушел из жизни адмирал Михаил Саблин. Тот самый, что в 1918 году спас часть Черноморского флота от расстрела в Новороссийске. Его удостоили чести быть похороненным в «усыпальнице адмиралов» — Владимирском соборе на Адмиральской горке (центральном холме) Севастополя. Благодаря соседству с могилами Нахимова и Корнилова, уцелела и саблинская надгробная плита. А вот могила Владимира Зеноновича Май-Маевского утеряна для истории безвозвратно.
