С пищевыми заведениями соседствуют только что открывшиеся магазинчики недорогой косметики, бытовой химии. На площади Ленина и в стороны от нее — три комиссионных магазина, где продаются ношенные вещи. О существовании таких горожане в постсоветские годы напрочь забыли, но сейчас на них есть спрос. Работают ночные клубы, но веселиться в них придется до рассвета. С наступлением комендантского часа клубы запирают двери, а открывают их ранним утром, когда тот заканчивается.
Местные жители говорят: для тех, кто начинает мелкий бизнес с нуля — самое подходящее время, ведь много свободных помещений и немало неудовлетворенных запросов. Но средний бизнес открываться не рискует, пока не закончился передел собственности. В город возвращаются местные, уехавшие на «ту сторону» от войны. Жалуются — вклиниться в киевский бизнес им не удалось, там свободных мест для донецких нет. Но возвращающиеся привозят с собой деньги, не совсем пока понимая, что им с ними делать. А те, у кого денег не было как до войны, так нет и сейчас, язвительно замечают: «Если до войны мог заработать, то и теперь сможет». Впрочем, некоторые предприимчивые жители города находят способы заработать именно благодаря войне. Война сама дает им шанс.
Граница
— Ну как заработать денег? Это как если б спросить — «Как дела на войне?». Один скажет — «Плохо!», у него нет работы. Другой, как я, скажет — «Хорошо!», я нашел способ заработать, — говорит Олег, сидя за столиком кафе в центре города.
Он возит пассажиров на ту сторону в принадлежащем ему микроавтобусе. Только что Олег вернулся с той территории. Включая вчерашний и сегодняшний дни спал три часа.
— Общественный транспорт туда запрещен, оттуда — тоже, — подавляя зевоту, продолжает он. — Можно только на легковом туда въехать. Все, что нужно иметь при себе — паспорт, пропуск. В основном люди едут туда за пенсиями, скупиться пожрать — в России еда дороже — и в гости. Поэтому пассажиров полно. Мы выезжаем ночью, еще комендантский час, но едем, рискуя быть остановленными, все равно. Если не выехать ночью, будем на границе часами в очереди стоять. Вот так у таких, как я, благодаря войне, и появилась возможность заработка денег.
— Все знакомые лица, — ворчит другой водитель, рыжий Сергей. Он только что вошел в кафе, у входа столкнувшись с другой посетительницей, одетой в нарядное красное платье. — Это наш враг, — говорит про нее Олегу. — Активистка. Мы так часто ездим на ту сторону и стоим в очереди на границе, что уже все друг друга знаем в лицо, — поясняет для меня. — Среди таких же выезжающих у нас уже есть друзья, а есть те, которые хамеют, враги. Эта, по ходу, торгашка, она постоянно ездит за товаром и таскает с собой в машине ребенка, этим и спекулирует — «У меня в машине ребенок! А тут кругом растяжки!».
— Да, взорвался же бусик недавно, — отзывается Олег, зевая.
— А что тут говорить? Кто раньше встал, тот и проехал первым. Нас — маршруточников — никто не любит. Потому что я, например, приехал первым, и я ему, — кивает на Олега, — очередь держу. А он держит очередь еще кому-то из нас. В итоге выходит, что ты приезжаешь и держишь очередь тридцати маршруткам. А что нам делать? Если опоздаем, есть вероятность, что блокпост закроется, и нам придется с людьми заночевать прямо там. Когда я спал на блокпосту в первый раз, мне приснилось, что у меня отказали ноги. Ну, представьте — вас в машине девять человек, сидушку откинул, заснул, просыпаешься и первая мысль — «Ноги отказали!». А я предлагал пассажирам — «У нас два варианта: едем куда-то и спим, цена вопроса — сто пятнадцать гривен. Или остаемся в машине и спим. Они говорят — «У нас денег нет, спим». В итоге и я мучился с ними всю ночь в этой машине. В основном же пожилые едут, их дети на ту сторону повыезжали, а родители остались здесь за квартирами и животными смотреть.
— А мы, когда застреваем, всегда ночуем в домике двухэтажном, он там рядом стоит, его недавно начали сдавать, тоже учатся деньги зарабатывать, — перебивает его Олег. — Но в результате, посторонние люди вынуждены спать на одной кровати. Один подходит ко мне — «Ну как я буду с ним спать?». А я отвечаю — «А какой выбор есть? В машине спать?». Недавно на блокпосту восемь бусиков переночевало, не успели проехать, за ночь в них две бабки завернулись, ну, померли то есть. Почему? Ну, может, время их подошло…
— Да просто бабушки, дедушки нервничают из-за поездки, спрашивают меня — «А какие эти укры? Как выглядят? Очень страшные?». Они же — старенькие, никуда особо не ходят, а им приходится за пенсией на такие расстояния выезжать. Они обычно едут с сопровождающими родственниками. И вот если этого родственника высаживают на блокпосту, ее ж трясти начинает, она плачет. У одной сына высадили, так пока он паспортный контроль проходил, она плакала, умоляла меня, чтоб я его дождался. А я ей еще в начале сказал — «Я никуда без вашего сына не уеду!». Старые люди на украинских блокпостах, как пятилетние дети пугаются, а если еще у них сердце слабое, плюс погода… А бывает, мы уезжаем ночевать, а те, у кого денег на ночлег нет, в бусике остаются. Звонят нам среди ночи — «Тут так страшно! Бомбят!». А что делать? Мы предупреждали.
Сергей уходит в туалет, а, вернувшись нос к носу сталкивается с молодым мужчиной, и по всему видно — они друг друга узнают.
— Я скоро буду бояться по Донецку передвигаться, везде знакомые с блокпостов, — говорит он. — Этот недавно ехал в соседней машине и видел, как меня на украинской таможне глобально досматривали. Все вещи заставили достать, запаску снять, сидения скрутить. Это — человеческий фактор, он там на границе большую роль играет. Просто таможенник проснулся в плохом настроении и начал портить его всем. А ты, Олег, слышал, как недавно там женщину сняли, которая перевозила шесть килограммов золота?
— А я-то думаю, чего они снова начали всех высаживать и тщательно досматривать.
— А эту помнишь — с косметикой Avon? Я как увидел ее баулы, сразу спрашиваю — «У вас там есть что-то запрещенное?». Она мне глянула в лицо и сказала — «У меня все в порядке». Въезжаем на досмотр, а там, судя по всему, паренек новый был, плюсики себе зарабатывал. Я как понял, что он новый? Когда были выстрелы вдалеке, он дергался. А здесь уже на такие выстрелы никто внимания не обращает. А этот все время на суете. Начинает ее досматривать, открывает первую сумку, а та — полная косметики. Она вытащила краску для волос из коробок и набила тюбиками колготки. Ну, это смешно звучит, но на самом деле так и было. И тут ко мне подкрадывается мысль — «А что там еще пассажиры везут?». Это с виду они все — хорошие, красивые. И начинает этот паренек доставать — помад двадцать, туши для ресниц, в общем, пассажирка эта загружена контрабандой под завязку. Ну, там, на сайте СБУ вывешен перечень того, что можно и сколько. По идее, украинцы должны были собрать ее вещи и вывести ее за блокпост или арестовать за контрабанду. А она — бух, на колени. Стоит так, слезы льет — «Я ж в детском садике работала, но Украину поддерживала, меня за это выгнали». Ну, полный бред несла. Она — артистка, реально артистка. Ее отпустили, так слезы сразу высохли, но я что-то таким быстрым сменам эмоций не верю. Играла.
— На этой украинской границе уже вопрос национализма не затрагивают. Это просто стало для них работой, — замечает Олег.
— На украинской территории недавно в «Новую Пошту» зашел, там одно чудо без очереди ломится. Дерзкое такое — «Я с боевых! Пропустите!». Но видит — люди его не поддерживают. Он снова — «Вы бы пошли сами повоевали с днровцами и сепаратистами!». Но его так и не пустили, а я потом еще минут двадцать его слова в голове крутил — «А чем днровцы от сепаратистов отличаются?»… Вон еще одна активистка пошла, — кивает он на женщину, входящую в кафе. — Этот же водитель как подорвался на бусике? Из-за таких вот активисток. А мы, водители маршруток, не можем для своих очередь не держать — мы же людей везем. Им в туалет надо. Пока темно, еще можно выйти, возле автобуса сесть, а дальше нельзя — там растяжки. А если светло, не все выходят, сидят, часами терпят. А мы говорим им — «Вы что предпочитаете — испытать стыд, показывая попу, или чтоб вам оторвало ручки-ножки?». А у того водителя на пути просто встали три активные женщины. Они выходят из машин и перекрывают собой дорогу, чтобы маршруточники и те, кому мы занимали, раньше них не проехали. Вот так реально выходят, — он раскидывает руки, — и перекрывают дорогу. Могут на капот запрыгнуть. И там с бусиком такая ситуация вышла: вот обочина, — раскладывает он телефоны на столе, — вот склон. И, получается, они закрыли втроем дорогу, он сдал назад, скатился вниз. Попытался подняться, у него уже вариантов не было, ему надо было просто выехать. Они не пропустили. Он непроизвольно откатился еще дальше и задел мину задними колесами. Три активистки сразу погибли, а он скончался в больнице. Ну, этих женщин тоже понять можно… Это жизнь у нас сейчас такая. Чтобы их понять, надо их жизнью пожить. Но посторонний человек не может прочувствовать всего этого. Недавно кураховский блокпост обстреливался, мы поехали через другой. Нам там давай один на костылях дорогу перекрывать. Я все равно проехал, так он еще за мной бежал, а я думаю — «Ну, беги, беги, насколько тебя хватит». А я на блокпостах открыто украинцам говорю — «Мне надо семью кормить. И я выбрал на данный момент вот такой способ заработка». И они в рамках закона дают мне возможность заработать. Но… вот я возвращаюсь в Донецк из Славянска, Краматорска, и мне кажется, что тут жизнь есть, а там — нет. Там все серое, мрачное такое, люди мрачные. А тут магазины, подсветка. Ну, может, мне так кажется потому, что Донецк — мой дом. Завтра едем?— обращается он к Олегу.
— Да.
Ночной патруль
После шести вечера, как только прифронтовую зону покинут последние полицейские, на ночной обход отправится патруль, состоящий из добровольцев. Вечер надвигается быстро. Последние жильцы исчезают с улиц. Серость, укрывая колдобины в асфальте, выстилает дорогу, по которой шагает патруль, и словно ведет не к передовой, а к самой ночи, насылающей на район мглу и тоску.
— Мы все — бывшие военные, ополчение, — говорит старший в группе. — Организовали патруль, ходим группами по несколько часов с вечера до утра. Тратим наше личное время. Делаем это бесплатно. Ну, как зачем? Это — мой родной город. Я тут неподалеку на улице Стратонавтов живу. Нам не нужна ничья благодарность. По-вашему, обязательно надо помогать людям в обмен на что-то? Важный момент — мы патрулируем без оружия. Мы — больше не военные, мы — гражданские лица. Гражданским в республике носить оружие запрещено.
Патруль углубляется во дворы. В начале пути им попадается мужчина с детской коляской. Через пять минут — велосипедист. Потом дед, вскапывающий землю в палисаднике у многоэтажки. Патрульные углубляются в частный сектор, где в тишине слышны только звуки их шагов и дыхание. Проходят мимо покинутой школы. Детских площадок, ржавых от дождя. На одной, понурив голову, сидит на лавке мужчина. Он не поднимает ее, когда патруль, приблизившись, внимательно оглядывает его. Патрульные заходят во двор длинного дома, балконы которого — выбиты. Земля усыпана осколками стекол, щепками деревяшек. В клумбах ничто не растет. Столики и скамейки перед подъездами, искусственные пальмы и желтый железный цыпленок мокнут под начинающимся дождем.
— В этот дом было семнадцать попаданий, последнее — пять дней назад, — говорит один из патрульных. — Мы думали, в нем никто не живет. Пока не увидели штаны на бельевой веревке. Тут дед один остался. Вчера за этим домом мы попали под обстрел. Отсюда до передовой — семьсот метров. Здесь и корректировщики, и снайперы, наверняка, где-то сидят, и украинские диверсионные группы заходят. А нам не разрешают выходить с оружием…
— Ребята! — раздается окрик с балкона дома. — Ребята, так держать!
— Наши люди не унывают, — отзывается патруль.
— Нет, никогда! — дед свешивается с балкона.
— Вчера был прилет в этот дом, — говорит патруль. — В российских новостях этого уже нет, об этом уже не говорят, но люди, по-прежнему, гибнут. Дома в этой зоне в основном пустуют. Люди убегали, в чем были, имущество все в квартирах осталось. Мародеры знают, что мы тут ходим, и они дважды подумают, прежде чем на дело выходить. Мы их не будем убивать, закапывать, но если мы их возьмем, а мы, скорее всего, возьмем, то гарантированно сдадим в милицию.
Когда расстояние между патрульными и передовой сокращается еще больше, а вечер вот-вот сменится ночью, мужчины начинают держаться ближе к стенам домов. Раздаются пулеметные очереди, но говорят недолго, и скоро стихают. Патруль огибает угол дома, в котором с торца снесены внешние стены и видны квартиры, а в тех ветер и дождь наводят свой беспорядок.
— Вот все думают, мы какой-то благодарности ждем, — произносит старший из группы, обходя породистого кота, который ощетинившись и шипя, умирает на дороге. — Я — офицер в отставке, служил в ВСУ. У меня можно забрать оружие, можно не найти для меня места ни в военной службе, ни в правоохранительных органах республики, хоть я с самого начала и воевал в рядах ополчения. Но права делать то, что я считаю нужным, у меня никто забрать не сможет. Я буду ходить в патруль, как ответственный гражданин. Моя история противостояния еще в Киеве началась, на Майдане. Меня там жгли живьем коктейлями Молотова, и мне это, мягко говоря, не понравилось. Лозунги Майдана мне тоже не понравились. На нас враг напал, и мы уже два года с ним бьемся. Но, по-вашему, я непременно должен требовать от кого-то для себя благодарности… Я уверен, если та сторона сейчас пойдет в наступление, а она может пойти, я приеду в любую часть республики, и мне сразу выдадут автомат, даже имени не спросив… И на этом фоне, — он обводит глазами очередной разбитый дом, — у нас в центре Донецка открываются ночные клубы. Вот за это по-настоящему обидно.
Из глубины очередного двора показывается стая крупных собак. Собаки обходят патруль со спины, приближаются щетинятся, лают, стараясь ухватить за ноги.
— Вот я вас сейчас! — выкидывается из подъезда дома худая женщина в красной куртке. Замахивается на собак палкой. — Они голодные, — сообщает патрулю. — Всех боятся. Особенно людей в военной форме. А один тут ходит и постоянно грозится — «Сделаю из вас котлету!». Они от голода такие злые.
Патруль заворачивает в очередной темный двор, где не горят окна. За мужчинами тянется собачий лай. Им попадается старуха, идущая навстречу с пустым ведром. Благодарит за службу, рассказывает о больном гнилом деде, который ждет ее в квартире. Патрульные разводят руками — у них нет денег. Они так и проходят до утра, безоружные, не убыстряя шага, но напрягаясь в ногах, когда стаи собак будут обходить их со спины, целях зубами им в икры. Попадать в звуковые волны то ближе, а то дальше летящих снарядов. Прижиматься к станам кажущихся пустыми домов, когда пулеметные очереди будут сухо взламывать ночной воздух где-то совсем близко. Но они не встретят ни одного мародера, хоть и несколько раз за ночь рискнут своей жизнью. И тогда станет ясно — они ходят для того, чтобы снова быть нужными, как были нужны тогда, когда в Донбассе только начиналась война.
Ясиноватая
Кто-то один, заходя в помещения воинской части, где на кроватях спят бойцы, объявляет: «Командир!». Все вскакивают. Командир батальона «Восток» Александр Ходаковский, одетый в камуфляж, быстро проходит по комнатам. При его появлении, бойцы вскакивают с кроватей.
— Где Крест?
— Крест спит. Сейчас поднимем.
Под Ясиноватой идут бои. Бойцы этого подразделения только что вернулись с передовой. Им приказано собраться в столовой.
В столовой солнечный свет заходит аккуратно сквозь бежевые занавески и через понурые головы бойцов ложится пятнами на столы, где темнеют части разобранных автоматов. Молодой ополченец несет под курткой черного щенка, подобранного на передовой. Тот тихо скулит.
— Я не знаю, где его мать, — говорит он. — Наверное, там осталась.
Когда все уже в сборе, появляется Ходаковский в сопровождении Креста, у которого перевязана бинтом рука. Командир держит слово перед только что вернувшимся из боя подразделением (журналиста на это время просят покинуть столовую — РР).
Во двор выносят две широкие крашеные лавки. Въезжает Газель. Из нее достают открытый гроб и ставят на лавки. Бойцы выстраиваются возле него шеренгой. Дверь в Газель остается открытой, весеннее солнце заползает в нее, и там, в темноте трогает крышку гроба. Рядом с машиной стоит женщина. Она курит, заглатывая табачный дым, словно горькую микстуру. Опухшими глазами смотрит в ту сторону, где к гробу по очереди подходят прощаться ополченцы. Крест стоит над гробом. Прощальный салют уходит автоматными очередями в небо. Испугавшись, с крыш и деревьев, хлопоча, улетают птицы.
По дороге из Ясиноватой задаю Ходаковскому вопрос — таким ли он видел будущее региона, когда два года назад вступал в противостояние с Киевом.
— Будущее мы видели в союзе с Россией, — отвечает он, — а не по натовско-европейскому сценарию. Хотите, чтобы я рассказал вам, как зарождалась моя личная мотивация? Мы считаем себя людьми, которые отстаивают законность и конституционный строй Украины, как парадоксально бы это ни звучало. Нас обвиняют в терроризме, но мы видим ситуацию с точностью да наоборот. Изначально я не носил в себе никаких идейных настроений, планов, сценариев. Но мой жизненный путь был связан с Россией — я там служил и после распада Союза остался там дослуживать. Во мне русское сидит не на идеологическом, а на генетическом уровне. Не можем мы этого в себе преодолеть, даже если захотим. В Киеве произошел государственный переворот. Я — человек, который отвечает за общественную стабильность, правоохранитель. Я относился к этому перевороту, как к чему-то абсолютно враждебному государству. Моя позиция была против любых насильственных действий, направленных против системы власти.
— Потому что вы с Януковичем состояли в хороших отношениях?
— С Януковичем меня жизнь столкнула до того, как Ющенко начал претендовать на место президента Украины, еще в девяносто девятом году. С Януковичем у меня были очень сложные отношения. Мы по своей служебной линии обеспечивали его безопасность. Мы очень тяжело переносили друг друга. Я находился рядом с ним во время длительных командировок, и однажды провел с ним практически месяц, полностью впитал этого человека в себя, и все во мне ему воспротивилось.
— Что именно?
— И уровень его развития, и уровень его запросов, и вся эта безумная помешанность даже не на деньгах, а на власти. Он тогда уже считал, что будет президентом и всех в этом уверял. Но я, как его помощник по обеспечению безопасности, общаясь с ним изо дня в день, напитывался очень серьезным внутренним негативом. Он это понял, и сам потребовал моей замены. Соблюдение законности — это мой принцип, он никак не связан с персоной Януковича.
Расскажу вам еще один эпизод. В 2004 году накануне президентских выборов в Донецк приезжал Ющенко. Группа под моим руководством была приставлена к нему, чтобы обеспечивать его безопасность. Это был острый период, и Донецк стоял на дыбах. Узнав, что его в аэропорту ждет толпа, где люди и слева, и справа выкрикивали против него лозунги, он не решился выходить через фойе. Мы пробились к месту посадки самолета и, подхватив его у трапа, повели к грузовому выходу. Его помощник Червоненко сбил башмаком замок на воротах, но когда мы начали из них выходить к нашему микроавтобусу, толпа это увидела и начала в нашу сторону перемещаться. А нет ничего хуже, чем неуправляемая перемещающаяся толпа в пять тысяч человек. Мы прижали Ющенко к микроавтобусу, встали вокруг него полукольцом плечом к плечу и держали натиск, сколько могли. А он из-за наших спин пытался к толпе обращаться. В тот момент для нас было неважно, какие силы представляет этот Ющенко, мы выполняли свой служебный долг — защищали человека от толпы. И грош цена правоохранительным структурам, если они не смогут абстрагироваться от личного отношения и откажутся выполнять свой долг. Поэтому когда в 2013 году в Киеве произошла такая же ситуация, я, как правоохранитель, до последнего защищал закон и государственную систему. И экономически, и политически тогда Украина находилась в очень плачевном состоянии, от любого переворота приходилось ожидать только ухудшения обстановки. Но пришедшую в Киеве власть я не считаю законной, я за нее не голосовал. А сейчас там эйфория прошла, а мрачная реальность осталась.
Зеркало
В анонимном разговоре дончане, занимающиеся интеллектуальным трудом и попросившие не называть их имен, приводят метафору: Киев — зеркало Донецка. И тут тоже эйфория прошла, а мрачная реальность осталась. И в том, как они это говорят, видна та же «зеркальность» — они не произносят фраз: «Мы хотим назад в Украину» или «Мы больше не хотим ДНР». Многие из них говорят — «Мы хотим, чтобы все было, как раньше». Они повторяют эти слова, как мантру. Не говорят за бессмысленностью только одного — еще больше, чем «как раньше», они хотят быть в России. Но в эту перспективу в Донецке уже всерьез мало кто верит — «желание осталось, веры больше нет».
С момента установления народной республики прошло совсем немного времени, но многие дончане отказываются откровенничать с журналистом не анонимно. И для того, чтобы услышать откровенность, нужно, не представляясь журналистом, послушать разговоры в очередях, в общественном транспорте и на рынке. Нужно послушать разговоры подальше от центра, который сам по себе уже давно стал городом в городе. И оба этих Донецка по отношению друг к другу являются городами контраста.
Местные журналисты пишут только о позитиве местном и негативе украинском. И в этом они в очередной раз отражают Киев. Так же анонимно, так же прося не называть настоящего имени, они сообщают о том, что все телевизионные выпуски и статьи проходят цензуру в специальном отделе МГБ ДНР. И постепенно цензура внедряется в умы редакторов — по наитью они угадывают то, что пройдет, распознают то, что будет отвергнуто, и входят в колею «свободного вещания», над которым довлеют лишь собственные опасения не соответствовать высшим ожиданиям.
— Конечно, у нас в городе все хорошо, с прошлым годом и не сравнить, — говорит местная жительница Алина (имя изменено — РР). — Но движения нет. Мы с папой сегодня утром ехали на работу, и я говорю папе — «Какое-то мертвое царство». В «Континенте» (Торговый центр — РР) мы раньше не одевались. Все равно, что на рынке одеваться. Мы в «Донецк-Сити» за покупками ездили. А сейчас приходится в «Континент». Раньше мы в выходные ездили в торговый центр, смотрели кино, сидели в кафе. А теперь ничего же этого нет. Вы не пользуетесь сайтом о-л-экс-Донецк (olx — PP)? Там можно вещи задешево купить и продать. Когда у меня ребенок родился, мне бабушка с тетей подарили детский комплект. Я такими дешевыми никогда не пользовалась. Я разместила объявление на сайте — отдам за сто пятьдесят гривен. Сразу пришла девушка, забрала. А что? Комплект же новый, мы им вообще не пользовались. А мама постоянно смотрит в окно и говорит в последнее время — «Надоело. Движения хочу». Раньше у нас столько было молодежи в городе. У нас в Донецке жили модные молодые люди, у которых все было хорошо. Сейчас у нас все тоже хорошо, только много грустных. Нет, у нас в Донецке все в порядке, и люди улыбаются. Но как вам объяснить? Движения нет. Болото, что ли, стоячее. Хоть бы у моего сына жизнь была нормальной. Ему сейчас два года.
Марина Ахмедова
