— Гарик, вы являетесь, безусловно, культовой личностью в России. Ваши программы «Трансильвания беспокоит» и «Школа кадавров» на московском радио, которые вы вели под псевдонимом Граф Хортица, пользовались бешеной популярностью у слушателей в 90-е годы.
Помню, что в первый раз ваше имя встретил в в дугинском журнале «Элементы», в котором рекламировалась «Трансильвания».
Мой киевский друг Федор Гайдук записал мне несколько дисков с вашими программами, и я до сих пор слушаю их, когда еду в машине. Всех ваших слушателей всегда восхищало то, как вы своим непередаваемым голосом начинали передачу с фразы «Не надо упрямиться, Иначе мы вас будем немножко бЭспокоить».
Ваши передачи были очень информативными и необычными. Вы пропагандировали то, что никогда бы себе не позволил не один ди-джей с коммерческих радиостанций. Вы ставили исполнителей из социалистического лагеря, например, чеха Карела Гота или югослава Джордже Марьяновича.
Из этих программ я, например, впервые узнал о блестящем болгарском писателем Богомиле Райнове и его шпионских романах об Эмиле Боеве, и о таких выдающихся музыкантах, как поляк Чеслав Немен или кантри исполнитель с американского Юга — Хэнк Вильямс.
Помню, в те времена вы были антимондиалистом, русским патриотом и евразийцем, сражались с Западом, приглашали к себе на программу национал-большевика Дугина. Теперь о Дугине вы отзываетесь сардонически, а Лимонова называете Бабушкой. По Москве даже пошли разговоры, что вы чуть ли не тайный симпатизант украинской идеи.
Если это правда, то почему в вас произошли столь разительные перемены?
— Мне вообще свойственно обособленное и нейтрально-пессимистичное отношение к увлечениям прошлых лет — и к чужим, и к собственным. Кому-то трудно менять симпатии, расставаться с иллюзиями, рискуя оказаться в мусорном ящике истории, особенно если это ангажированный, не самостоятельный человек с придуманной биографией и идеологией, но неангажированный энтузиаст может себе позволить такую роскошь, может сбросить лишний вес.
Пусть Чеслав Немен и Богомил Райнов остаются на своих местах, а те, кому, по большому счет, наплевать и на них, и еще на сотни ярких имен и явлений отечественной и зарубежной поп-культуры, остаются там, где им положено быть — в вечно вчерашнем дне, в прошлом, от которого лично я не отрекаюсь, но которым не дорожу и не горжусь.
Вы наверняка заметили агрессивный пассеизм, одержимость тем, что исчезает и ускользает, присущие моим тогдашним эфирам, но большинство артистов, чьи песни я заводил, не были сторонниками ни Коминтерна, ни Варшавского договора — это объективная истина, «скрывая» которую мы лишь пытались обратить внимание людей с испорченным вкусом на какие-то более достойные вещи.
Вот умирает румынский актер, который играл в социалистической Румынии в цикле фильмов про комиссара Миклована, и выясняется, что он не был таким уже лояльным сторонником румынской модели Чаушеску.
Есть какой-нибудь югославский певец, допустим, Джордже Марьянович, чье имя связанно с миражом о дружбе народов и с большим географическим пространством, объединённым идеей социализма, а у него лучший друг — Михаил Сергеевич Горбачев, похоронивший социалистический лагерь.
Так что такие вещи надо воспринимать спокойно. Точно также и в Америке близкий мне эстетически рок-музыкант может быть сторонником не совсем понятных и близких мне ценностей и мер…
— Европейских ценностей…
— Отчасти. Или, наоборот, какой-нибудь артист или музыкант в Америке, который ведет себя эпатажно, провокативно, а, на самом деле, оказывается человеком очень набожным и исповедует крайне правые взгляды. Обе эти крайности не устраивают догматика, хотя ему легче жить с этими трафаретными догмами и легче так найти сочувствующих.
Но все это надо научиться переваривать. Я занимаюсь переосмыслением того, куда меня занесло в 90-е годы по инерции. Вот это «кудахтанье горькой шутки» — это бунинское брюзжание больше касается моей неразборчивости, нежели карикатурности моих тогдашних «соратников», которую так не хотят замечать, потому что других еретиков и смутьянов у нас нет.
Я не противоречу людям, которые сформировались идейно и эстетически без моей помощи. Каждый из них занимается своим делом. Но настоящей сатиры, как это ни странно, нет в наше время. У нас нет новых анекдотов, все, что я слышу, это переработанные старые.
В советское время не было такого кумира или заслуженного героя, про которого не ходил бы какой-нибудь анекдот. Это не правда, что их придумывали какие-то бывшие троцкисты или какие-то эмигранты, сидя в офисах «Голоса Америки». Сейчас почему-то пародировать пародию люди уже не решаются, потому что мы живем в настолько пародийном обществе, где все конфликты и попытки условного противостояния добра и зла, безобразного и красивого, на самом деле, являются одной и той же продукцией, все той же постановкой этих «театров бульваров».
Я совершенно случайно познакомился с этими людьми.
— Вы имеете в виду евразийцев и национал-большевиков?
— Да. Мне в ту пору еще было интересно работать с человеческим материалом различной степени незавершенности на разном уровне близости. И знаете, что, на мой взгляд в этом опыте любопытно? То, что максимальное взаимопонимание было достигнуто с самыми отдаленными собеседниками и слушателями, а ближайшие отрекались и драпали, каждый сжимая собственного «гуся», как Паниковский. Юноши, девушки — но все, как Зиновий Гердт в картине Швейцера. Экипаж «Трансильвании-гну» распался, от былой симпатии не осталось и следа.
Центровые вернулись в свой колхоз, а я так и остался региональным денди. Кстати, пару лет назад в одном из киевских изданий меня попросили в статье про американский фильм нуар заменить слово «регионал»…
— Они понимали, что на Украине слово «регионал» последние годы ассоциируется исключительно с Партией регионов Виктора Януковича.
— Но я, в данном случае, имел в виду другое. Это и Уильям Фолкнер, который практически не покидал Юга, это какие-то русские писатели-деревенщики…
— Ваш любимый Шукшин.
— Да, мой любимый Шукшин, который, в конце концов, стал все-таки городским человеком, как Полуночный Ковбой в большом городе…
— И который, в конце концов, снял свои кирзовые сапоги. Помните, они с Евтушенко договорились, что тот не будет носить свою бабочку, за которую Шукшин ругал его (мол, как ты, сибиряк со станции Зима, можешь носить её), а за это бывший деревенский житель Василий Макарович пообещал Евгению Александровичу сменить сапоги на туфли?
— Это такие типичные богемные истории, которые становятся притчами и апокрифами.
Мне всегда была интересна республиканская, районная, местная тема. Я совершенно далекий от глобального мировоззрения и самоощущения человек. Мне всегда были дороги мелочи и простые люди. И когда меня совершенно случайно пригласили на радио «101FM», я искренне думал, что для меня все закончится быстро — выступлю два-три раза, мне скажут спасибо, скажут, что все замечательно, и что как-нибудь еще позовем, и я спокойно уеду в своё родное Запорожье.
— А вы к этому моменту жили в Москве или в Запорожье?
— Я жил в Москве частично. Просто так получилось, что в Москве у меня был первый брак. Там родился мой сын Герман, гитарист, замечательный зрелый музыкант.
Помимо реального ада, мясорубок физических, которые устраивают периодически разного рода вожди и фюреры, есть еще и ад метафизический, ад одиночества, ад невостребованности, ад человеческого отчуждения, когда даже близкие друг другу люди не имеют возможности чем-то поделиться. Они теряют какие-то вещи, которые любили, и которые у них из рук выхватывает Система, простите за банальное определение. Быт прилетает к ним, как орел к Прометею, и выклёвывает печень и мозг, но только с помощью алкоголя. Они деградируют, они забывают эти вещи.
Я считаю себя в колоссальном долгу перед людьми с так называемой периферии. Я никогда не стремился к какому-либо взлету или, как сейчас говорят, к карьерному росту. Тем более к эмиграции. В 90-е годы своим собеседникам из, назовем их, «новыми правыми» на радио я мог поддакивать, потому что это тоже была такая зарубежная мода. В 70-х — на диско и клёш, а в 90-х — на евразийство и национал-большевизм. Русская богема всегда ориентируется на зарубежные клише, которые срабатывают для разных сословий, для разных диаспор. И все это — расслаблено-декандентская, наркотическо-психоделическая музыка или, наоборот, радикально-революционная — срабатывает. Мир поделен. Им заведуют «товароведы» и прочие специалисты. Они теоретически знают, кому что надо, и кому под кого работать.
Но параллельно с этим я занимался тем, что мне нравилось. Это совершенно безумная мечта — жить совершенно в другую эпоху, когда мир не был истыкан всевозможными антеннами, микрофонами, наушниками и динамиками, а теперь уже и видеосистемами. Мир теперь как на ладони, а смотреть и слушать нечего, потому что самое интересное — это человек и человеческая душа, но какая…
— Это вы сейчас переходите к вашим любимым регионалам?
— Я застал 60-е годы. Я развил в себе острое воображение, очень цепкое на те вещи, которые мне нравились, и память тоже тренировал. Всё остальное, к сожалению, у меня не столь атлетично. Учился я очень скверно. К сожалению, много болел. Какая-то часть меня осталась недоразвитой или инфантильной. Зато другие вещи я схватывал очень точно. Это касается в первую очередь кинематографа, музыки, нравов, быта и людей, какими они есть, без прикрас и без их унижения.
Меня устраивает, как Фолкнер пишет про американский Юг. Это как музыка кантри в чистом виде, это как негритянский фольклор. Она кажется такой угловатой, такой неуместной в современном мире, такой старообразной, скучной и однотипной. А вот мне всегда хватало этой скудости красок, скудости выражений, не совсем правильной речи. Не такого модного сленга, который постоянно обновляется, и человек просто обязан следить за теми словами, чтобы не отстать от жизни, не дай Бог, иначе он сойдет с дистанции. Тогда, в 60-е, многие из этих людей были молоды. У них не было ни магнитофонов, ни пластинок, но они что-то помнили…
Я очень чутко улавливал, что они как позывные затерянного, обреченного космонавта, который или улетает слишком далеко в своей капсуле от Земли, или, наоборот, приближается к плотным слоям атмосферы, в которых от него скоро ничего не останется и песок засыплет наши следы, как пел в моей любимой песне «Консуэло» группы «Червони гитары» Северин Краевский. Я очень люблю эту песню, но слушаю ее очень редко не потому, что она мне разонравилась, а потому что не осталось человека в моем окружении, для которого она была бы актуальна. Все эти люди не просто состарились, а уже исчезли из мира.
Поэтому я и решил поволонтерствовать на радио. Я решил эту музыку — не шлягеры, которые было можно услышать — по крупицам и крутить их на радио, а также решил рассказывать не шаблонные биографии кого-нибудь из Beatles или Led Zeppelin, а других, не таких известных исполнителей. Просто хотел рассказать о том, какую музыку слушали непосредственно в 60-е, в 70-е годы с их скудостью и нелепостью, клоунской ассиметрией в манере одеваться, в прическах, когда все было проблематично.
— Что в те годы мог себе тогда позволить 12-летний подросток, который только-только начинал поглядывать на девочек?
— Он в отличие от своего британского или западногерманского сверстника не мог просто так взять включить телевизор и посмотреть адресованные ему программы о музыкантах. Он, если бы даже и посмотрел, то не побежал бы развинчивать стратегические железнодорожные пути, по которым бы должен был пройти состав с боеприпасами. Он не мог за фиксированную цену пойти и купить себе новую пластинку любимого исполнителя. Конечно, не за 2 рубля 15 копеек, а за, допустим, 6 рублей 50 копеек. Мало того, он не просто не мог этого сделать, а если он начинал об этом вякать, то это оканчивалось либо родительской затрещиной, либо мольбой старших членов семьи не трепать языком и не лезть не в своё дело. Точно также и в школе его сверстники сказали бы ему: зачем тебе это? Пользуйся тем, что есть.
Не беспокойся. В 14 лет, когда ты подрастешь, тебе спокойно начнут продавать вино без паспорта, и ты найдешь забвение, как персонажи Эдгара По. Найдешь свой «бочонок амонтильядо» и пойдешь по жизни вместе с этим допингом. Научишься танцевать под градусом под наши ВИА. Найдешь такую же спутницу жизни, может, и не одну. Главное начать.
Но у людей были свои заветные, маленькие фетиши, свои маленькие божества и богини в музыке и кинематографе. И я стал восстанавливать в памяти все, что я застал об этих людях, которых, как говорится, я люблю. Хотя в карьерном плане они ничего из себя не представляли. Это были обыкновенные советские люди.
И мой город — Запорожье — тоже город обыкновенный. Вот о том его обитателе ты знал, что у него в 1972 году были самые длинные волосы на районе, а в 1973 году они были не самые длинные. Потом с этим человеком что-то случилось: он то ли ушел в армию, что-то натворив, то ли сел за что-то. Потом он работал водителем автобуса. Потом он сильно пил. Потом он снова работал водителем маршрутки, а потом… где-то растворился. И это драма на уровне «Оды на смерть князя Мещерского» Гаврилы Романовича Державина. Только в наше время державиных нет.
И человек с репутацией и умением Державина не стал бы писать об этом человеке поэму. Был такой поэт Борис Рыжий. Он писал банальные, сентиментальные стихи. Если можно так выразиться, плаксивые, во хмелю. Этот человек исчез. И, исчезнув, он превращается в мифологический персонаж. Это не просто какой-то очередной пьяница… Это как мне, махая рукой, говорили про Богомила Райнова: а, это болгарин, который пишет шпионские книжки? Ну и что. Или. Чеслав Немен? Это поляк, который поет и играет арт-рок не хуже местами… но, конечно, не King Crimson.
Тут такая ситуация: человек умирает, и его скелет превращается в индекс, указатель направления, в котором зарыты сокровища Флинта. И вы начинаете искать какого-то своего одноногого Джона Сильвера, который бы мог об этом рассказать.
Вы сказали 15 минут назад, что благодаря мне открыли Немена и Райнова. Это не благодаря мне, а им и их гению, который впечатлил меня в ту пору. А если бы я ориентировался на обычную конформистскую моду, то я не смог бы вас заинтересовать этими вещами.
Мы берем компас и отправляемся по нему на поиски сокровищ. В конечном итоге всех нас, как и любых искателей сокровищ, ждет пустая выкопанная яма, которая может для нас оказаться не символической, а вполне реальной могилой, потому что все мы смертны.
И я занимался на радио вот этой, казалось бы, бессмысленной работой, бессмысленным деянием юродивых в русской литературе. У Бунина в новелле «Чаша жизни» безумец Яша старательно ночью плюет на стену и затирает сливами свои плевки. И это, примерно, то же самое. Это какое-то бессмысленное и безобразное домашнее… порча церковного имущества. Но благодаря этому мы имеем этот потрясающий рассказ. Дело не в Яше и в его плевках, и не сливе. Там каждое слово на вес золота.
Вот всем этим я и занимался с удовольствием в 90-е годы. Если человек чем-то сильно увлекается, то рядом с ним всегда появляется специфическое окружение. Он кому-то кажется интересен. Он становится в этом состоянии доверчив. Он становится снисходительным, потому что он быстро устает, так как у него голова занята другими делами. Конечно, я общался с людьми из евразийских и национал-большевистских кругов. Я хотел дать им шанс. Как говорит в «Сердце ангела» Люцифер (Роберт де Ниро) — я ему когда-то изрядно помог. Поэтому я могу, конечно, сказать про некоторых достаточно известных в наше время людей, что я действительно в свое время бескорыстно и качественно им помог. Только не в том смысле, как принято понимать современную помощь — спонсирование или продвижение каких-то проектов, или знакомство с нужными и очень важными людьми.
Я и им, своим слушателям, кое-что напомнил. Моя аудитория — это случайные люди, которые писали мне письма, боюсь, что нередко почерком пьющего человека, и благодарили за те или иные песни, которые они не слышали 30 лет, а я благодарил их, что они позволили мне вспомнить те песни, потому что у меня нет другой реальности. Я не фантаст, я не психоделик. Моя фантастическая реальность — это моя региональная проза. Истории мои и моего родного города — Запорожья. Средневековая Вселенная сужается до размеров города-крепости, моего замка, моего поместья, моей усадьбы. Это как в старых романах: одна псарня, одна охота, помещичье угодья, граф-отец, граф-сын, дочь-невеста, кавалеры-соперники, интриги, старые слуги.
Подводя итог теме современности, я занимаю совершенно осмысленную, пессимистичную позицию. Не то, что бы нейтральную, а, скорее, скорбную позицию.
Просто люди, которые полагают себя ангажированными в какое-то справедливое дело, еще десятки раз разочаруются в нем, десятки раз пересмотрят эту ситуацию. У меня есть серьезные сомнения в искренности очень многих из этих людей.
Поэтому отрекаться от моей территории — моего Запорожья, которому я обязан своей памятью, я ни в коем случае не готов.
— Гарик, вы взяли себе псевдоним «Граф Хортица». Уверен, что большинство ваших московских слушателей, которые не знают украинских реалий, не знают, что это имя указывало на знаменитый остров Хортица, где обитали запорожские казаки. Сейчас это территория города Запорожья. Вы его еще Чортовым островом (через «о») часто называете. Поэтому вопрос об Украине. Чем она для вас является? Вы сейчас живете на два города — Запорожье и Москву? Или уже окончательно обосновались в Москве?
— К сожалению, я живу на два города. Я хотел бы жить большей частью на один город, потому что я все равно люблю Украину и Запорожье. Запорожье для меня Украина. На Украине есть масса интересных мест. Но я, конечно, своеобразный феномен, чисто запорожский, а не «всесоюзного масштаба». И Запорожье для меня такой же феномен. Мне интересны все печальные метаморфозы, связанные с исчезновением.
Мой любимый советский прозаик Юрий Трифонов. Он очень точно до самой смерти отслеживал все эти банальные мелочи, которые происходят в жизни человека, пока он жив. Они становятся загадочными, непостижимыми. По ним можно отследить, как он жил, чем занимался.
Запорожье действительно мой родной город. Я по нему всегда остро тоскую. Я очень много времени провожу на улицах. Я люблю то, что называется, глазеть с перекрестка на противоположную сторону, на какие-то фрагменты прежней архитектуры.
— А какие любимые места были в Запорожье? Длиннющий проспект Ленина?
— Любимые места, конечно же, те, в которых и посей день обитают призраки моего воображения. Когда-то в моем кругу его считали отражением Млечного пути, отпечатком галактического витка… Это, так называемая, старая часть города, но иногда, когда мне еще удавалось гальванизировать энтузиазм моих друзей, подруг и, может даже, собутыльников, мы отправлялись в долгие пешие экскурсии, которые не имеют ничего общего с классическим краеведением. Точно также как я не «мовознавэць», я не владею украинским языком, хотя с удовольствием читал и читаю украинскую классику — прозу и поэзию. Это отдельная тема. Я все это любил еще до того, как это стало мейнстримом.
Это всегда чувствовали люди. Был один такой — Леонид Сэмэнович Донэць, мой классный руководитель последних двух школьных лет. Я учился очень скверно. Вел себя очень скверно. Но у нас с ним было полное взаимопонимание. Он меня считал своим человеком.
Мне очень интересно видеть места фолкнеровским, бунинским, шукшинским взглядом. Видеть этих шукшинских чудиков. Видеть этих гоголевских диковинных людей. Монстроидов. Я не вкладываю в это понятие современного смысла, которое в нем видит что-то уродливое. Я под этим словом понимаю что-то диковинное. Я понимаю его в средневековом смысле. Это нечто необычное и не вписывающееся в церковные каноны с христианской точки зрения. Несколько лет тому назад ты мог встретить какого-нибудь художника-выпивоху и поговорить с ним о ком-то из музыкантов, и он мог поддержать с тобой разговор. Потом ты снова встречаешься с ним и называешь ему имя какого-то музыканта или саксофониста, в ответ он говорит тебе: нет, его я уже не застал, я знаю другого. А через три года ты уже не встречаешь ни художника, ни саксофониста, ни гитариста, а видишь только воздух, угол дома на противоположной стороне проезжей части проспекта, откуда он тебе махал рукой. Может, махнет и сейчас.
Мой местнический, селянский, иррациональный патриотизм совершенно необъясним. Он не представляет собой ни интереса, ни пользы для людей.
— Чувствуется, что для вас книга даже в эпоху компьютерных игр и видео остается, по-прежнему, важна.
— Смотрите, сколько выбрасывается книг. Я, например, коробками собираю выброшенные книги. И если мне дарят книги, то нет ни одной книги, которую бы я, по крайней мере, не просмотрел бы или бы не пролистал, не пометил бы карандашом несколько смешных, или фантастических, или удивительно талантливых, или страшных абзацев. Причем, речь идет о книгах обычных советских писателей, чьи имена вообще уже никто не помнит, и чьи приличные фотографии уже невозможно найти.
Вы вот Богомила Райнова качественного фото не найдете. Их всего несколько. А любой современный автор, занимающийся тем, чем ему положено заниматься, то есть созданием шедевров или академических проектов, «зафиксирован» на десятках носителей. А много ли мы имеем записей с голосами Блока и Северянина? Или Михаила Кузмина и Есенина? Это крупицы. Или песни 60-х годов под гитару, записанные радиолюбителями. Это секунды. Это действительно позывные из космоса. Это следы пришельцев. Это смешно и нелепо выглядит. Это такая плохая фантастика со слабыми спецэффектами.
Сейчас фильмы снимают лучше, сейчас возможностей больше. Они более интересны зрителю, чем фильмы прежних эпох, которые не так многим и интересны. Вот так и мой местный патриотизм, о котором я вам говорил выше, не представляет интереса. Это подвижничество в старом, в средневековом смысле слова, когда человек, прожив, занимаясь какими-то архивным, совершенно иррациональным, абсурдным изучением каких-то бессмысленных мелочей, оказывается в полной пустоте, как в замечательном стихотворении «Вечеринка мистера Флада» английского поэта Эдвина Робинсона. В нем одинокий человек, возвращающийся с бутылкой в город, стоит на холме и допивает ее. И нет никого, кто был бы его готов принять в этот час с распростертыми руками.
Вот точно также какой-нибудь святой раннего Средневековья, оставшись в полном одиночестве, произнося свою последнюю исповедь, чувствуя, что он вот-вот должен покинуть этот мир… И вдруг камни отвечают ему «Аминь».
Был вечер; в одежде, измятой ветрами,
Пустынной тропою шел Бэда слепой;
На мальчика он опирался рукой,
По камням ступая босыми ногами, —
И было все глухо и дико кругом,
Одни только сосны росли вековые,
Одни только скалы торчали седые,
Косматым и влажным одетые мхом.
Но мальчик устал; ягод свежих отведать,
Иль просто слепца он хотел обмануть:
«Старик! — он сказал, — я пойду отдохнуть;
А ты, если хочешь, начни проповедать:
С вершин увидали тебя пастухи…
Какие-то старцы стоят на дороге…
Вон жены с детьми! говори им о боге,
О сыне, распятом за наши грехи».
И старца лицо просияло мгновенно;
Как ключ, пробивающий каменный слой,
Из уст его бледных живою волной
Высокая речь потекла вдохновенно —
Без веры таких не бывает речей!..
Казалось — слепцу в славе небо являлось;
Дрожащая к небу рука поднималась,
И слезы текли из потухших очей.
Но вот уж сгорела заря золотая
И месяца бледный луч в горы проник,
В ущелье повеяла сырость ночная,
И вот, проповедуя, слышит старик —
Зовет его мальчик, смеясь и толкая:
«Довольно!.. пойдем!.. Никого уже нет!»
Замолк грустно старец, главой поникая.
Но только замолк он — от края до края:
«Аминь!» — ему грянули камни в ответ.
Поэтому я думаю, что лучшим отбоем и финалом моего радиоспектакля будет этот тихий «Аминь» запорожских камней, булыжников, которые скрыты сейчас под асфальтом. У меня в нескольких рассказах вот эта тема булыжных фрагментов, по которым проезжали тележки еврейских тряпичников, обменивавших на конфеты вторсырье. Я это еще застал. «Язык булыжника мне голубя понятней» Мандельштама. Мне было приятно услышать этот тихий «Аминь», хотя на тот свет я, конечно, не тороплюсь.
Но сейчас появляются люди из нового поколения, которым все это интересно. Они слушают радиоспектакли. Они в них для себя находят какие-то интересные вещи.
Я хотел бы оставить не восторг, не экстаз, не сиюминутные острые ощущения, я хотел бы оставить интерес и память к вещам, которые все труднее найти.
— Вы сочетали в своих программах, казалось бы, несочетаемое: Оззи Осборна и Аркадия Северного, Карела Готта и Хэнка Вильямса. Вы были тем, кого принято называть постмодернистом.
— В 60-е, когда этот термин еще не был известен, сказали бы «психоделическое барокко». Я вот под постмодернизмом понимаю такую ситуацию, когда люди, исчерпав свой местный, туземный ассортимент нарядов, обычаев, ритуалов, начинают их заимствовать из-за границы. Начинают шастать в секондхэнд по блату, когда еще не все тюки распакованы. И там у каждого есть свой человек: один тайный поклонник Гитлера, другой — кубинской модели, третий — Алистера Кроули, четвертый — Ницше. У каждого из них должен быть по блату свой философ, свой идеолог: выбирай, что хочешь. Так у советской дамочки были свои знакомые в доме быта, в гинекологии, в КГБ…
Хотя, если честно, вместо постмодернизма мне ближе подходит формулировка «экспериментальная эклектика», возникшая в более отдаленные от современности времена.
— Я знаю, что в нулевые писатель и ведущий с радио «Свобода» Дмитрий Волчек издал вашу книгу «Товар для Ротшильда».
— Это был большой подвиг с его стороны. Дмитрий отважный человек без комплексов.
— А вы читали такого автора, как Масодов, которого, кстати, с моей помощью также издал Волчек? Я первым опубликовал рукописи этого автора в Интернете.
— Я слышал о нем много хорошего, но должен признаться, что не читаю русскоязычную готику. Мне в русской литературе близки Трифонов, Шукшин, Бунин, Гладилин… Я люблю такую прозу, где нет потустороннего. Человек приходит в пустую квартиру, надевает «пустые» тапочки или, наоборот, видит «пустые» тапочки и не видит туфель. Но знает, что хозяин квартиры не ушел. Это как старый голливудский фильм «Седьмая жертва».
Был такой продюсер Вэл Льютон (его настоящая фамилия Левентон), брат голливудской актрисы Аллы Назимовой. Так вот, он снимал такие фильмы, которые считаются шедеврами жанра фильмов ужасов, в которых нет ни монстров, ни крови, ни какого-то наглядного насилия, нет даже психологического садизма. Он вообще полностью отсутствует. Там присутствуют самые реальные бытовые предметы. Мне это очень понятно, потому что в моей комнате, в моей родной квартире в Запорожье, куда я надеюсь еще попасть, есть вещи, которые рядом со мной простояли в том же положении всю жизнь. И я от этого постоянства, надеюсь, умом не повредился. Меня они не угнетают, мне за ними дьявольски интересно наблюдать, я всегда рад их видеть в прежнем положении. Поэтому я не читаю готику и не люблю вторжения потусторонних сил в повседневную жизнь — самое магическое времяпрепровождение.
— Вы сейчас кто: писатель, музыкант, радиоведущий? Какая из этих ваших творческих ипостасей является превалирующей?
— Я жду вдохновения, и когда оно меня посещает, я пытаюсь, как можно короче, точнее, яснее сформулировать какую-нибудь миниатюру. Я сторонник малых форм. Один из моих любимых американских авторов — Фредерик Браун. Он писал рассказы не больше трех-четырех страниц. Там то же самое. Вот и я так же подходил к чтению. Не важно, что там написано. Это может быть брань, ворчание по поводу погоды или политики. Это психологический портрет. Зарисовка современного человека, который пребывает в своем одиночестве, впав в оцепенение, и ждет следующего момента, чтобы выйти в эфир и послать кому-то свои позывные.
Меня с некоторых пор стала интересовать поэзия, и я помимо сатирических стихотворений пишу какие-то лирические вещи. Опять же в старой манере, потому что мои вкусы… я не могу назвать их консервативными, скорей всего это просто заурядные опыты.
Люблю Никитина, Кольцова, Сурикова. Люблю поэтов 19 столетия. Фофанова. Пьющих семинаристов. Я люблю Шевченко. Для меня он как Роберт Джонсон, которого обвиняли в пьянстве, в серости.
— Это вы сейчас намекаете на покойного Олеся Бузину, который писал о Шевченко, как о пьянице, жмоте, грязнуле и неблагодарном человеке?
— Да и не только Бузину. Я был уверен, что нечто подобное с Шевченко случится, когда Тарас Григорьевич станет государственным культом. Соответственно, появятся и ревизионисты, готовые, рискуя репутацией и здоровьем, к пересмотру этого культа.
Мы ведь живем в век ревизионизма, когда на каждую трагедию, на каждого гения находится свой разоблачитель. Что любопытно, скандальный ревизионизм тоже пошел из Америки. Всё от «пиндосов» — у нас даже лезгинку спляшут только после Стивена Сигала. Потому что сплясать так, как это делали Фрунзик с Вахтангом — кишка тонка.
Так вот — в Штатах довольно давно успешно публикуются два автора — Ник Тошес (еще один злобный албанец) и Джеймс Эллрой, для которых в буквальном смысле нет ничего святого и неприкосновенного. Это очень талантливые, но — пардон, п… противные люди (у них в книгах один мат, поэтому и я так выразился).
Живописуя гнусности (на материале старых таблоидов) о звездах старого Голливуда, тот же мистер Эллрой не скрывает, даже бравирует тем, что он реформированный психопат, социопат и алкоголик, которому противопоказаны любые земные излишества, кроме тренажера и здоровой пищи. Но этого мало — главное в том, что мистер Эллрой никогда не сыграет в кино так, как обгаженный им Рок Хадсон, или на аккордеоне, как политый грязью Дик Контино.
Одним из пионеров этого жанра был авангардный режиссер Кеннет Энгер, оболгавший своих не менее талантливых, но более удачливых коллег в цикле пасквилей «Голливудский Вавилон». Сейчас эта книга производит жалкое впечатление, хотя в кинотворчестве этот человек гениален.
Я не был знаком с Бузиной. Не читал его тексты. Я знаю их в пересказах моего замечательного покойного друга, журналиста из Запорожья Владимира Ильича Филя. Я об этом запорожском журналисте никогда не написал ни строки. Мы с ним жили в соседних домах. Мы с ним сходились на любви к нашему советскому прошлому, которое мы имели право, возможность и эрудицию анализировать и критиковать. Он в своё время побывал в местах не столь отдаленных. Это был удивительный человек.
— И что вам говорил Владимир Филь о Бузине и Шевченко?
— Ну, что Шевченко сочинял матерные куплеты. Много пил и так далее. А я ему сказал, что на самом деле это «Прогулки с Пушкиным» Андрея Синявского.
— Бузина мне рассказывал, как во второй половине 80-х впервые услышал на зарубежных радиостанциях чтение четвертой главы из романа Набокова «Дар», посвященной разоблачениям кумира народовольцев и прочих русских левых Николая Гавриловича Чернышевского, и книги «Воскресение Маяковского» Юрия Карабчиевского, и ему захотелось поработать вот в этом жанре. Жанре разоблачения культурного идола. Вот вы делаете культ из Леси Украинки и Ольги Кобылянской, а что вы скажете на то, что они были лесбиянками и так далее. Бузина хотел быть разоблачителем разного рода официальных культов и кодов.
— Карабчиевского я неплохо знал лично, впрочем не я один. Более того, я рукописи с его правками лично читал. Видел те фрагменты в его рукописи, которые вообще не имели отношение к правде, и которые он к счастью удалил. Он был очень скромным, но знающим себе цену человеком, имея друзей и в почвенническом лагере.
Но все-таки родоначальником этого жанра был Андрей Синявский, находясь в лагере, он написал «Прогулки с Пушкиным», за которые его объявили русофобом. «Россия мать, Россия — сука…».
Этот ревизионизм есть и на Западе. Один из моих любимейших авторов — музыкальный критик Альберт Голдман, ставший им уже, прославившись как интеллектуал, как блестяще образованный человек. Он признается, что в 30-е годы он слушал джаз. Потом, получив какие-то ученые степени, он стал преподавателем, в их среде было нормой слушать классику, модернистов и импрессионистов типа Дебюсси. Голдман умер проклинаемый, боюсь, всеми кроме меня. И все потому, что написал две необъективные, очень злобные биографии — Элвиса Пресли и Джона Леннона. Написаны они блистательно и увлекательно.
Этот человек остается для меня одним из самых авторитетных авторов.
В написанных им биографиях он просто злобствует. Мало того, что он перевирает многие вещи, он пытается шокировать читателя: я вам сейчас расскажу, какая это гадина, какой он садист и урод, скрытый гомик, жмот и к тому же его музыкальные способности были сильно преувеличены.
В таком подходе есть крупица истины, но нормальный человек средневековья, если видит возницу, то это возница — вот это его конь, а это его телега. Для крупиц нужны микроскопы, которых в ту пору еще не изобрели (вернее, знали, как делать, но не делали).
Достаточно посмотреть на лицо Шевченко, чтобы сразу понять, что этот человек сильно пил. Ну и что? И на Высоцкого можно посмотреть и понять, что он пил и вел себя по-разному с разными людьми.
Достаточно посмотреть на идиотские выходки Джона Леннона, когда он ударился в левый радикализм. Любившие его творчество люди могли только пожать плечами, не понимая, зачем он всем этим занимается, зная цену всем этим левакам, курируемыми соответствующими американскими спецслужбами, что потом и подтвердилось. Но зачем об этом писать большую книгу.
Однополые предпочтения Цветаевой и Украинки в наше время глупо критиковать как узкие брюки или длинные волосы — многие представительницы даже моего поколения были со мной откровенны, и многие в той или иной степени знакомы с этой формой отношений.
Я не критикую покойного. Мне хорошо знаком и понятен соблазн глумления под видом объективизма.
Я тоже знаю, что Роберт Джонсон был нечистоплотным, похотливым, малограмотным негром, которого любой политкорректный автор не сможет изобразить при всем желании положительным персонажем в книге о жизни афроамериканцев в довоенной Америке.
— Каких авторов-исполнителей из Украины, каких писателей вы бы посоветовали послушать?
— Очень хорошо, что вы затронули эту тему. Украина на сегодняшний день сильно демонизирована. Я мог бы порекомендовать многое, но мои рекомендации будут восприняты, как всегда, неоднозначно. Мне всегда импонировали «простые», первобытные и примитивные авторы из местечковых литобъединений, чья известность подчас не выходила за пределы родного города. Я всегда любил и продолжаю любить украинскую драматургию советского и царского времени — водевиль, мелодрамы. Квитку-Основьяненко, Старицького, Коломийца… Неброский кинематограф региональных (опять это слово!) студий, песни Майбороды и Поклада.
Любовь к непосредственной родине — очень интимное чувство, и я не хочу превращать нашу беседу в сеанс психоанализа.
Пройдя безобразный процесс разложения, труп превращается в скелет — безмолвный и загадочный индекс, указующий направление к сокровищам Флинта.
Беседовал Александр Чаленко
