Киевская губерния — это вам не Киевская область
А начать следует с того, что Киевская губерния в 1906 году имела мало общего с современной одноимённой областью. Как тогдашний Киев находился на правом берегу Днепра, так и управляемый из него регион был за рекой. Все левобережные районы нынешней Киевщины были в Полтавской (Переяслав и Борисполь вместе с аэропортом, например) или в Черниговской (Чернобыль и зона отчуждения вокруг АЭС) губерниях. Зато большая часть губернии — это нынешняя Черкасская область (без Золотоноши, та тоже через речку) и часть Житомирской, где выделялся Бердичев.
Существенные отличия были тогда у жизни на разных берегах Днепра. Первое из них — это польское землевладение. Как ни боролись с засильем шляхты генерал-губернаторы, совсем искоренить эту проблему не удалось даже самым жестким и активным из них — неугомонному Дмитрию Гавриловичу Бибикову и решительному Александру Романовичу Дрентельну.
Теперь же Владимиру Александровичу Сухомлинову предстояло заниматься тем, чтобы панство не получило заметного представительства. Результат — налицо. Лишь землевладелец из Радомысльского уезда Станислав Горватт и сахарозаводчик из Васильковского уезда Генрик Здановский прорвались в Думу. После революции они вынуждены были уехать в Польшу, а один из сыновей Здановского в 1940 году был расстрелян в Катыни.
Вторым отличием от левого берега был обострённый до крайности «еврейский вопрос».
Ведь этой публике сколько ни ставь административных рогаток, а она плодится с не меньшей скоростью, чем православные крестьяне. В отличие от других губернских городов Черты оседлости, в Киев попасть еврею, а тем более поселиться там было, как говорил неудачливый кандидат во II Думу Владимир Ульянов, архисложно. Эдакий анклав в глубине Черты, который, понятное дело, раздражал окрестных евреев и раздражался сам, видя и слыша эту публику.
И погромы были. Вот какие аргументы «патриотической общественности» Шолом-Алейхем вложил в уста сельского старосты Ивана Поперило:
«Дело, видишь ли, вот какое. Мы, правду сказать, против тебя, Тевль, ничего не имеем. Ты хоть и жид, но человек неплохой. Да только одно другого не касается, бить тебя надо. Громада так порешила, стало быть пропало! Мы тебе, хоть стекла повышибаем. Уж это мы непременно должны сделать, а то, — говорит, — неровен час, проедет кто-нибудь мимо, пусть видит, что тебя побили, не то нас и оштрафовать могут…»
Проблемы для евреев возникали и на этапе избирательных собраний. Впрочем, не только для них. Вот как их описывает адвокат и общественный деятель Арнольд Марголин:
«В Киевском губернском избирательном собрании моя кандидатура снова оказалась наиболее приемлемой для крестьянской курии. Наибольшее количество голосов на предвыборном собрании из 15 кандидатов блока получили В. М. Чеховский (будущий председатель Совета министров в период украинской Директории) и я.
Однако киевские административные власти не дремали; наши избирательные цензы по Черкасскому уезду были «разъяснены», — и мы оба не были допущены к окончательной баллотировке. По поводу этого «разъяснения» был послан, по инициативе крестьянской курии, протест губернского избирательного собрания председателю Совета министров, переданный затем в Государственную думу».
Тем не менее, несмотря на все эти преграды, от Киевской губернии в Думу прорвались и два еврейских депутата! Это врачи — трудовик Мейлах Червоненкис из Бердичева и кадет Семён Френкель из Умани. И если судьба Червоненкиса не прослеживается с 1924 года, когда он работал помощником областного врача водно-санитарного управления в Ростове-на-Дону, то Френкель стал профессором-радиологом и умер своей смертью в Москве в 1937 году.
Но если вы думаете, что дело только в поляках и евреях, то вы сильно ошибаетесь. И сами выборы, и их результаты были нерадужными для генерал-губернатора Сухомлинова. Православная общественность, «сеятели и хранители» проголосовали вовсе не так, как им положено свыше.
Крестьяне во сне и наяву
Крестьянин образца 1906 года — и депутат, и избиратель — был не тем стонущим возле сохи персонажем, которым его представляли классики той литературы, что «за народ». Вот как двоих избранников от киевской губернии описывал националист Дмытро Дорошенко:
«Меня, как и всех нас, всего интересовали украинские депутаты-крестьяне, среди которых, как я уже слышал, были очень умные, интеллигентные и сознательные национально деятели. Скоро я получил возможность узнать их поближе.
Редакция «Украинского вестника» задумала сделать анкету: как смотрят украинские депутаты-крестьяне на земельный вопрос. Мне было поручено посетить каждого из них. <…> Я пошел к Гавриле Зубченко. Это был человек уже старше меня, волостной старшина с Киевщины. Когда я объяснил ему цель своего визита, он сказал: «Хорошо, я вам сразу напишу. Подождите, если есть время». Я согласился, но подумал: «Что он понапишет? Пожалуй, будет море ошибок!» Писать надо было на русском языке.
В гостях у Зубченко я застал гостя — крестьянского депутата из Киевщины Степана Тарана и разговаривал с ним, а Зубченко писал, то и дело вставляя слово другое в разговор. К моему удивлению, Зубченко возвратил мне через полчаса листок, написанный хорошим русским литературным языком, с очень интересным оригинальным содержанием. Редакции не пришлось делать никаких поправок, и рукопись была сдана непосредственно в типографию».
Вот такой, как бы сейчас сказали, разрыв шаблона.
Отставной фельдфебель, владелец трёх десятин в Чигиринском уезде Филипп Смыченко во фракции не входил. Как написал о себе вернувшийся домой после роспуска Думы бывший депутат, «состоял под гласным надзором полиции, а в настоящее время состою под негласным надзором ингушей, урядников и стражей графа Бобринского. Причины знать не могу; по всей вероятности за то, что был членом первой Государственной Думы и за произнесение на предвыборных собраниях речей, клонящихся во вред черносотенцам и в пользу своих идей».
Позднее он подвергался тюремному заключению в административном порядке. Подобно Зубченко и Тарану, его судьба после 1910 года неизвестна.
Неизвестна и последумская судьба примкнувшего к кадетам крестьянина села Крылов Чигиринского уезда, владельца 2,5 десятин земли Михаила Филоненко. В Думе он был незаметен, разве что высказался против национализации земли.
Выходцем из волынских крестьян был и мировой судья Звенигородского уезда Андрей Григорьевич Вязлов, но он окончил юридический факультет киевского университета св. Владимира и был вполне респектабельным членом партии кадетов. В украинском вопросе он твёрдо стоял на позициях автономизма, затем сотрудничал с «Просвитой» и «поступовцами» (товариществом украинских прогрессистов — тайной организацией с 1908 г. Занимавшейся координацией украинского движения; в 1917 г. членами ТУП была создана Центральная Рада. — Прим. ред.).
Во время Февральской революции Вязлов вышел из Конституционно-демократической партии и примкнул к украинскому национальному движению, вступив в Союз украинских автономистов-федералистов. Это не помешало ему стать губернским комиссаром (так именовался губернатор) Временного правительства, а затем и УНР на Волыни. Он приветствовал приход гетмана Павла Скоропадского, и стал сначала начальником тюремного управления, а затем и министром юстиции.
Петлюровщину Вязлов не принял и стал уполномоченным Украинского Красного Креста в Киеве, затем в Каменце-Подольском. В начале 1919 в составе делегации от украинских партий он заявил протест Директории против еврейских погромов. Умер Андрей Григорьевич от тифа в Каменце-Подольском 16 октября 1919 года.
Политтехнолог Урицкий и его соратники
Были среди депутатов и пролетарии. Рабочий черкасской мельницы Д. И. Березинского Трофим Нестеренков прибился в Думе к «трудовикам» (вместе с Зубченко, Тараном и Червоненкисом). Это уж потом, в марте 1917 года он станет первым председателем Черкасского совета рабочих депутатов, примкнёт к большевикам и доживёт персональным пенсионером до 1956 года.
Еще один рабочий был сначала «трудовиком», а затем крайне левым — столяр в каретной мастерской Смелы Захарий Выровой. Продвигал его в думу будущий начальник петроградской ЧК Моисей Урицкий. Однако потом этот большевик очень пожалел о своём выборе.
Оказалось, что еще до думских выборов Выровой стал осведомителем полиции. Согласно показаниям заведующего Заграничной агентурой Департамента полиции Александра Красильникова в 1908 году и до октября 1909 г. Выровой действовал под кличкой «Захар», позднее «Орлик» и «Кобчик». Его оклад, как агента, составлял 350, а позднее 400 франков ежемесячно, пока он находился во Франции.
28 июня 1926 года Захарий Иванович Выровой был приговорён Коллегией ОГПУ по обвинению в негласном сотрудничестве с царской охраной к расстрелу. 2 июля 1926 «высшая мера социальной защиты» свершилась.
Предметом безудержного восхищения, перешедшего затем в столь же сильное разочарование, стал вышедший из крестьян Сквирского уезда киевский рабочий-железнодорожник Аркадий Грабовецкий.
Вместе с полтавчанином Николаем Онацким он выступал с трибуны Таврического дворца на суржике. Как то в Думе обсуждался вопрос о снятии самостоятельности с Войска Донского. Было высказано опасение, что казаки взбунтуются. Грабовецкий по этому вопросу выдал: «Тут нам говорят, что будет, если взбудоражится патриотизм? Я бачу, что будет, як он взбудоражится, то будет идиотизм!»
Однако и выбор фракции, и дальнейшее поведение возмутили и крестьян, и деятелей украинства. Будущий министр просвещения УНР и епископ-автокефал Иван Огиенко так высказал его:
«Мы теперь хорошо поразмыслим, как будем выбирать, чтобы вдруг человек, которого выберем, не стал потом оборотнем, либо не прибился к панскому гурту, вот как, наш трубивский Аркадий Грабовецкий.
Надо правду сказать, что большая часть крестьян очень недовольна бывшим депутатом Грабовецким. Не понравилось крестьянам, что он присоединился к кадетам, а не к трудовикам, не понравился и взгляд его на главнейший — земельный вопрос. А после разгона Думы, крестьяне очень были возмущены Грабовецким, когда узнали, что он не подписал Выборгское воззвание».
Недовольны им были потом и большевики, репрессировав его в 1926 году. По выходе из лагеря он жил в Смеле, а перед освобождением от нацистов бежал в Германию. Известно, что в 1946 г. он находился в лагере перемещенных лиц в окрестностях Мюнхена, а далее его следы теряются.
«Не народ», но очень важные лица
Со времён народников повелось, что все, кто не обрабатывает землю своими руками, к народу не принадлежит. Марксисты, правда, допустили в эту гордую общность тех, кому «нечего терять, кроме своих цепей», то есть лишённых собственности пролетариев, а потом, уже в Сталинской конституции — и всех остальных.
Националисты же упорно не желают включать в «народ» инородцев. Дескать, у них есть свой и в другом месте, а кто этого не понимает, то пусть, как сказал нынешний киевский мэр, «готовится к земле».
Итак, рассмотрев заведомо ненадёжных инородцев и бесспорных выходцев из народа, мы переходим к тем «представителям эксплуататорских классов», которые не вызывали отторжения ни у властей (поначалу), ни у деятелей украинства (и тогда, и потом). Все они представляли партию кадетов.
Один избранник отказался от депутатского мандата. Это профессор-химик Владимир Фёдорович Тимофеев. Небогатый полтавский дворянин, он рано лишился родителей и остался на попечении сестры Анны, преподававшей в харьковской Мариинской женской гимназии. Сам он окончил 3-ю харьковскую мужскую гимназию, а в университете учился у профессора Николая Бекетова. Затем преподавал там же и в технологическом институте, пока его не пригласили читать курс физической химии в киевском политехническом институте императора Александра II.
Причиной отказа стало назначение директором института. В 1908 году Тимофеев вернулся в Харьков, где преподавал, основал коммерческий институт и умер в 1923 году.
Евгений Густавович Шольп был православным, в более поздних исследованиях произведён в украинцы и, возможно, так бы и отметил себя в переписном листе 1926 года, но не имел такой возможности, поскольку умер десятью годами ранее. А в 1906 году отставной артиллерийский офицер и выпускник военно-юридической академии работал в Уманском окружном суде с 1903 года, после переезда из Красноярска.
За короткий срок он организовал в Умани Общество грамотности, стал председателем городской библиотеки, отделения Красного Креста и Уманского комитета Конституционно-демократической партии. Там он вплотную работал и подружился с заведующим уманской еврейской больницей Семёном Френкелем, с которым в Думе будет сидеть рядом.
Кадетскую фракцию он и представлял в Думе, входя при этом в «Украинскую громаду». 26 июня депутат Шольп сделал с трибуны Таврического дворца доклад по «казачьему вопросу».
Он довёл до сведения думцев заключение комиссии, рассмотревшей заявление № 103 о запросе по поводу незаконной мобилизации полков 2-й и 3-й очереди и использования их для внутренней полицейской службы. Всего было мобилизовано 40 казачьих полков и 50 отдельных казачьих сотен, то есть ещё, если свести их в полки, 8 полков, как минимум. Из мобилизованных 24-х донских полков только 4 воевало с японцами, остальные 20 со своими, русскими людьми.
Еще одним киевским перводумцем стал выдающийся археолог Николай Федотович Беляшевский. Его труды по сей день имеют определенную ценность, а мемориальные комнаты в каневском музее природы привлекают внимание посетителей.
Сын священника, он получил образование в московском университете, а затем был удостоен личного дворянства. Энциклопедия Брокгауза — Ефрона сообщала о нём: «Он исследовал стоянки каменного века по берегам Днепра и стоянки по Зап. Бугу, производил ряд раскопок в Киевской, Волынской и Херсонской губ. и Царстве Польском. Принимает деятельное участие в журн. «Киевская Старина», где с 1899 г. ведет особый отдел «Археологическая летопись Южн. России». Работы Б. помещались и в специальных археолог. изданиях. Отдельно напечатал: «Монетные клады Киевской губернии» (Киев, 1889)».
После Февральской Революции Николай Беляшевский входил во второй созыв Рады. Он остался в гетманском, петлюровском, а затем и в советском Киеве. Большевики даже оставили ему дачу в Каневе, во дворе которой его и похоронили в апреле 1926 года.
Городских избирателей Киева представлял кадет, барон Фёдор Рудольфович Штейнгель, ближайший друг профессора Беляшевского. Его отец Рудольф Штейнгель был основателем Стретенской церкви в Киеве, а Федот Биляшевский — священником там. Их дети встречались в храме.
Позднее в Варшавском университете Федор учился на энтомолога, а Николай работал в архивах. Там они сдружились еще больше. А в конце 1895 года Федор Штейнгель пригласил друга в своё имение Городок в окрестностях Ровно, чтобы организовать музей, существующий до сих пор.
Вместе они входили и в масонскую ложу «Великий восток народов России»
Штейнгель был крупной фигурой общественной жизни тех лет, и его биография заслуживает отдельного рассмотрения. В данном обзоре ограничимся лишь впечатлениями современников, которые позволят составить об этом деятеле общее впечатление.
Киевский адвокат, общественный деятель и литератор Арнольд Марголин оставил такое воспоминание о бароне Штейнгеле:
«В Киеве на выборах я познакомился с бароном Ф. Р. Штейнгелем. Его первое выступление в Государственной думе было всецело посвящено еврейскому вопросу. Вообще, во всей своей деятельности Штейнгель всегда проявлял особенный интерес и теплоту к судьбам еврейского народа. Впоследствии, при гетмане Скоропадском, он был назначен украинским послом в Германии, на каковом посту и оставался до переворота, то есть до перехода власти к Директории».
Дмытро Дорошенко отозвался о нём так: «Мало мне приходилось видеть на своем жизненном пути таких прекрасных благородных людей, как барон Федор Штейнгель. Как человек — это был джентльмен в лучшем и идеальном смысле этого слова. Иметь с ним дело было для каждого наибольшей радостью, настолько это была милый и симпатичный человек. В украинских кругах он пользовался высоким уважением и авторитетом».
После Февральской революции барон активно включился в общественную работу, при первом составе Центральной Рады был генсеком торговли и промышленности, однако дальше отказался стать генсеком финансов. После победы гетмана Штейнгель отправился послом в Берлин.
Сам Павел Скоропадский охарактеризовал его так: «В Берлин поехал барон Штейнгель, честнейший и благороднейший украинец, носил только немецкую фамилию, но даже не говорил по-немецки, что, конечно, было для его деятельности значительным недостатком».
С установлением петлюровской власти барон вернулся к себе в имение Городок, которое оказалось в составе Польши. Там он и встретил Красную Армию в 1939 году. Его имение было национализировано, а семья выселена в дом к баронской кухарке. Год спустя Фёдор Рудольфович с семьёй был выдворен в Германию в соответствии с соглашением об обмене населением.
Ирина Лукашевич, дед которой Иван Кулиш работал учителем в основанной Штейнгелем городокской школе-училище, вспоминает:
«Однажды поздно вечером к дому деда подъехала фура с лошадьми. На ней сидели барон Штейнгель с женой Верой Николаевной и сыном Федором. Все были в крестьянской одежде. Мне это показалось странным, поскольку я неоднократно приезжала с дедом в гости в усадьбу барона и видела, как они одеваются. Но ничего нельзя было спрашивать. Позже дед рассказал, что договорился с проводником, который провел барона с семьей через границу с Польшей…»
В окрестностях Дрездена он и скончался в 1946 году.
Киевская губерния в зеркале своих избранников
Социально-политический облик киевских перводумцев довольно показателен для характеристики Киевской губернии начала ХХ века.
Большинство из них (9 из 16) принадлежали к крестьянам. Однако в русских реалиях начала ХХ века крестьянин — это не род занятий, а сословная принадлежность. Поэтому среди киевских депутатов-«крестьян» можем найти ремесленника, железнодорожника, двух рабочих, банковского служащего и даже судью с университетским образованием. Однако в большинстве своём эти люди не порывали полностью с селом, сохраняя в собственности земельные наделы, что, собственно и позволяло им баллотироваться в Думу.
Нельзя не отметить, что, пожалуй, главная отрасль экономики Киевской губернии — сахарная промышленность была представлена сразу тремя депутатами: одним рабочим (Выровой) и двумя заводчиками (Здановский, Штейнгель).
Двое последних, также, как и Станислав Горватт принадлежали к наследственному дворянству и были яркими представителями крупных землевладельцев-латифундистов, типичных для Правобережья со времен Речи Посполитой.
Обладатель личного дворянства археолог Беляшевский, как и многие представители русского академического сообщества тех лет, был выходцем из духовного сословия. Однако в социальном смысле это был представитель образованных городских слоёв, так же, как и врачи Френкель и Червоненкис и судья, а в прошлом офицер, Шольп.
Что касается национальной идентичности, то как уже говорилось двое из киевских перводумцев были поляками, а двое — евреями. Представительство от поляков-землевладельцев сближает Киевскую губернию с Волынской (польским землевладельцам Подолии помешали избраться местные крестьяне в союзе с администрацией). А вот возможность попасть в Думу для евреев — показывает, что из трех губерний Юго-Западного Края, для которого характерен заметный процент еврейского населения, Киевская была куда либеральнее Волынской и Подольской, где большинство выборщиков не оставило кандидатам-евреям не единого шанса.
Барон Штейгель хоть и был одним из всего 4 перводумцев идентифицировавших себя как немец, немецкого языка, как уже говорилось, не знал и активно симпатизировал украинофильским идеям. В отличие от него Евгений Густавович Шольп даже при анкетировании не назвал себя немцем. Такая же ассимиляция немцев в местной среде характерна и для соседней Черниговщины, депутат от которой этнический немец Шраг и вовсе возглавил Украинскую думскую громаду.
Членами этого национального депутатского объединения были 8 из 16 депутатов от Киевской губернии: помимо упомянутых разночинца Шольпа и дворян Штейнгеля и Биляшевского, это были крестьяне Вязлов, Грабовецкий, Зубченко, Литвин и Нестеренко.
При этом в украинской политической партии (демократическо-радикальной) состоял только Николай Биляшевский. Представительство (пусть и незначительное) политического украинства было характерно для левобережных Черниговской и Полтавской губерний, тогда как в правобережных Подольской и Волынской шансов на выборах в I Думу не имело.
В «Союз автономистов» вошли оба киевских поляка и судья Андрей Вязлов, представлявший украинских сторонников краевой автономии
Еще одно отличие Киевской губернии от соседей по Юго-Западному краю — широкое представительство кадетов, партии, которая имела в I Думе самую многочисленную фракцию. Первоначально в ней состояло 8 из 16 перводумцев киевщины, однако затем безпартийный волосной старшина Гавриил Зубченко примкнул к трудовикам.
Кроме него в Трудовую группу I Думы входили рабочий черкасской мельницы Трофим Нестеренко(в), крестьянин, а в прошлом армейский писарь Семен Таран и земский врач Мейлах Червоненскис. Рабочий сахарного завода Захарий Выровой состоял в социал-демократической фракции. Развитие легкой промышленности и распространение интернационалистских социал-демократических идей шли в Киевской губернии, как и по всей России, рука об руку.
Таким образом все депутаты, которых избрали в Первую Думу от Киевской губернии, отражали оппозиционные настроения избирателей — при том всех сословий.
Крестьяне хотели получить помещичьи земли, евреи и поляки — равноправие, а русское образованное сословие — гражданские свободы. Некоторые из них увлеклись украинством или были толерантны к нему, и потом мы их увидим в Центральной Раде и окружении гетмана.
Однако в следующих созывах Думы настроения изменятся, и там Киевскую губернию будут представлять совсем другие люди.
Казалось бы, зачем вспоминать о каких-то депутатах? За них голосовали наши предки. Или против них. А история, увы, для многих начинается с детдома после Гражданской войны или послевоенного сиротства 40-х, а затем стала восприниматься как что-то очень отдалённое и не связанное с семейной памятью, которую зачищали сначала «Кратким курсом», а затем и самопальным творчеством украинских диаспорных коновалов от истории.
Но у каждого ребёнка были папа и мама, бабушки и дедушки и так далее. Были даже у тех, кто их не знал или стеснялся перед комсомольским собранием или на вечере Оксаны Забужко. Даже у тех, кто читает труды Бебика и ему подобных. Но если мы забудем, не вспомним или не пожелаем знать, то кто мы тогда?