- Сергей Олегович, в каком состоянии российский кинематограф сейчас? Вы как-то сравнивали кинематограф с рискованным земледелием. Если продолжить эту аналогию, то как сейчас с «земледелием» дела, у нас орошение, заморозки или что-то другое?
- Что вы имеете в виду? Совсем все плохо?
— Когда почва не орошается, когда господь не дарует дождей, она превращается в такыр. Есть великое произведение писателя Платонова одноименное «Такыр», когда проезжает всадник, эта почва звенит, настолько она высушена. А сухостой и все это происходит от многих факторов. Нельзя назвать одну причину болезни, я из врачебной семьи и прекрасно знаю, что, когда ставится диагноз, когда тяжелое заболевание, это всегда огромные периферические проблемы. Как безумный доктор, который лечит от онкологического заболевания до родильной горячки все одной таблеткой, так нельзя, но у нас, собственно, это и происходит. У нас таблетка — это финансирование Министерства культуры.
Плюс к этому критерии оценки, которые заложены в нормативные документы, в основе всего — ее величество касса, которой по факту и нет, потому что не приносит дохода отечественное кино, и это нормально. Оно не может быть доходным тотально. Во-первых, для этого есть, еще раз, не очень приятная, но объективная причина — отсутствие проката. Предыдущий министр пытался что-то там сделать, какие-то манипуляции с выдачей прокатных удостоверений, раздвижение временных окон, для того чтобы национальное кино «пошло», а сейчас я даже таких действий не вижу.
Помимо кассы среди критериев оценки фильмов — премии на международных фестивалях, а нас там не ждут, нас там не смотрят. Я лично знаю отборщиков нескольких фестивалей категории «А», это люди, по неизвестным мне причинам ненавидящие мою страну под названием Россия, народы, которые населяют эту огромную страну. Эти отборщики поощряют фильмы обвинительные по отношению и к стране моей, и к моему народу, и к тому, что здесь сейчас происходит.
Я не занимаюсь политикой, мне это глубочайшим образом не интересно, но по факту премии фестивалей остаются критерием оценки фильмов. Недавно министр культуры как величайшее достижение, как полет Гагарина в космос, объявила о том, что на Каннском фестивале в программе «Особый взгляд» три российские картины. Она их смотрела?
А министр похвасталась, что какой-то наш сериал купила Бразилия. Я с глубочайшим уважением отношусь к Бразилии, огромной, интересной стране, в которой, кстати говоря, был огромный и замечательный кинематограф, которого мы сейчас не видим. И вот туда продали сериал, победа невероятная, как говорят на Украине, «перемога»! Вот что, собственно, происходит.
У нас сейчас кинематографа два — американский и что-то такое, отдаленно похоже, карикатурно на американское, которое называется российским кинематографом. Я был как-то на фестивале в маленьком городишке французском, богом забытым, Онфлер, на побережье. Там население десять или пятнадцать тысяч, и вот там почему-то проходил фестиваль российского кино: в каком-то натянутом шатре, какие-то собрались равнодушные старушки…
И вот там одна французская киноведка рассказывала про страшное состояние российского кинематографа, потому что «у нее есть ее знакомый, который был вынужден (о, ужас!) под гнетом этого репрессивного путинского режима снимать картину о Менделееве». Вы можете себе представить? Он не хочет, а его рылом! Это говорилось со всей серьезностью. Я не выдержал и сказал о том, что в это время был юбилей Менделеева и шла борьба в Минкульте, чтобы получить деньги на юбилейный фильм, сделать его художественным или документальным. Что вообще-то это великий ученый! Великий, с огромной судьбой, удивительная личность! И знаете, что мне ответил отборщик Каннского фестиваля? «Но Мандельштама-то расстреляли»! Это я к чему? Это критерий ценности российского современного кино.
- Что мы можем сделать, чтобы что-то изменилось? Какие вообще могут быть варианты?
— В моем представлении, я об этом говорю с упорством дятла, у нас в стране многоукладная экономика. Она подразумевает и государственную экономику, и государственные предприятия, и в том числе частную инициативу, а весь кинематограф сейчас отдан на откуп вот этой частной инициативе. Теперь каждый может стать продюсером, кем угодно. Это самозванцы.
- Вот как раз наши зрители спрашивают, что сделать с этой «льющейся отовсюду пошлостью»? И вы в одном из интервью говорили, имея в виду современных режиссеров, что «это люди с родовой травмой, пустые внутри, которых либо переучивать, либо селекционировать самыми российскими методами». Что мы можем с ними и со всей этой ситуацией сделать? Законодательно запретить?
— Как продавец водки видит искусство, таким оно у него и получается. Нас во Всесоюзном государственном институте кинематографии при советской власти учили быть художниками в первую очередь. Профессию мы обретали позже, когда становились ассистентами и по нескольку лет познавали этот кинопроцесс изнутри. Кому-то везло, кто-то становился ассистентом у выдающегося художника, кому-то меньше везло. Я был режиссером-стажером у великой барышни Надежды Кошеверовой, автора «Золушки». Она, кстати, была замужем за гениальным Николаем Павловичем Акимовым, создателем Ленинградского театра комедии, после смерти которого Георгий Александрович Товстоногов сказал: «Вот теперь, после смерти Акимова Ленинград превратится в театральную провинцию». И был прав, а это было сказано в конце шестидесятых годов.
Я работал ассистентом у Авербаха, это совсем другой художник, но это значимые люди! Я так познавал, пока меня не выпустили в самостоятельную постановку. Не торговец водкой, а Авербах и студия «Ленфильм» меня выпустили в самостоятельную постановку! Я им всем обязан!
Воспитывает атмосфера! Неужели это непонятно? А сейчас большая засуха. Из каждого советского писателя, режиссера, живописца, скульптора делали мессию, и мы боролись не против советской власти, помните, как говорил Довлатов, «у меня с советской властью эстетические разногласия». Мы боролись за человека, за улучшение человеческого качества, за будущее. Так нас учили. И мы выходили оттуда, может быть, иногда не очень умелыми, может быть, не очень талантливыми, но гордыми, потому что мы несли миссию. Миссию! А теперь состояние кинематографа, особенно сериального, делает из режиссера лакея, который выполняет волю ничтожеств по сути, бескультурных, так называемых продюсеров.
Сейчас Фонд кино — как несчастные хрюшки перед корытом, которое им вынесли из Минкульта. Они расталкивают друг друга, за какие-нибудь несчастные двадцать миллионов, на которые по определению невозможно снять кино. А еще и критерии выдачи этих денег непонятные, непрозрачные! Для того чтобы это исправить, надо немедленно восстановить государственные студии, потому что только они внутри, с мощной редактурой, с художественным советом, с атмосферой смогут воспитать режиссеров. Торговец бараньими тушами не может создать эту среду!
Я преподавал пять лет. Из мастерской в пятнадцать человек, которые учились у меня семь лет назад, семь человек — это просто люди, поцелованные ангелами по таланту. Они до сих пор не могут в Санкт-Петербурге получить работу! И не получат, потому что уничтожена киностудия «Ленфильм», потому что киностудия «Фильм» отдана в аренду. Все накрылось, из этого города ушел кинематограф. Культурная столица России. Имитация! Миф! Ложь!
- Сергей Олегович, а зрители не тем же путем идут? Что сейчас люди готовы смотреть? Легкие фильмы ни о чем или серьезные типа «Похороните меня за плинтусом»?
— Это народ, огромный народ! Народ разнообразный. И народ — суть носитель культуры. Вы знаете, он затаился. Вы чего думаете, мы его испортили? Он затаился! Кажется, все, темнота, а так присмотришься — где-то теплятся огоньки, где-то ярче, где-то не так ярко. Надо раздувать эти огоньки душевные, это делается только разнообразием, только серьезностью.
Сейчас все залито компьютерной графикой нижайшего качества. Все залито! Кинематограф — дело сложное, вымирает эта благородная профессия, потому что исчезли зеркала, которые нам говорили о том, как мы заблуждаемся, что у нас есть хорошего, глупого… то есть у нас нет сообщества, мы не собираемся вместе, не спорим, не обсуждаем!
В 1941 году специальным приказом Верховного главнокомандующего была отменена ячеистая система обороны. Что это было? Каждый солдат выкапывал себе маленький окопчик и сидел там. Он не видел ни соседа справа, ни слева. Он не знал, что рядом творится. Когда стали рыть единые окопы, и появилось плечо товарища, стало легче и наступать, и обороняться. Сейчас эта ячеистая система у кинематографа: каждый варится со своим убогим продюсером на какие-то деньги, потом это куда-то исчезает. Распределили ларьки, каждый сидит свою шаверму из собачатины фигачит, только ее никто не ест, и собаки исчезли.
- Сергей Олегович, пару вопросов по Украине. Ваша «Белая гвардия» была запрещена в 2014 году. В Госкино страны это объяснили тем, что в картине демонстрируется «презрение к украинскому языку, народу и государственности». Это сигнал чего? Всему кино российскому? Вы как это восприняли и как сегодня относитесь?
— Я воспринял этот запрет как сигнал оскотинения. Это Булгаков, это моя интерпретация Булгакова, это точные булгаковские тексты. Поэтому, видимо, раз Булгакова уже не расстроишь, поэтому переключились на картину, на Снежкина. «Переживем и это»! — как сказал один больной, которого выписали за пьянство на больничной койке.
Отмечу высочайшее качество украинских актеров. Они — наследие русского репертуарного театра. Вот это радовало необычайно! У меня была замечательная группа украинская, так называемого второго звена. Работоспособная, профессиональная. Вообще с подлостью и хамством я столкнулся один раз всего, когда готовилась съемочная площадка, я зашел в кафе и попросил чашку кофе, и мне какая-то девица сказала, что «здесь Украина, и здесь говорят на украинском языке».
- Как вы думаете, мы сможем вернуться к тому, что совместная работа снова будет доступна?
— «Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,
у каждой эпохи свои подрастают леса…
А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа».
Это Окуджава. Мне жалко той ситуации до зубовного скрежета. ВГИК был удивительный институт. Он был интернациональный, там училось всякой твари по паре, вся наша огромная страна была представлена. Вся! С обретением независимости, например, Грузия потеряла… я желаю счастья этому замечательную народу, но с независимостью страна потеряла два дружественных народа и кинематограф. С обретением независимости Киргизия, наверное, что-то приобрела, но потеряла все, что называется культурой. Абсолютно! То есть как будто в этой стране не было великого Чингиза Айтматова.
- А Украина?
— Насколько я знаю, студия Довженко представляла печальное зрелище, как будто Люфтваффе только что отбомбилось. Сейчас ее восстановили как идеологический центр и печатают чудовищного качества картины про героев украинской армии, которые из одного автомата «косят этих животных» и так далее.
Я вспомнил по этому поводу. Однажды я смотрел давным-давно плохую польскую картину, действие происходит в 1946 году, там была сцена, когда армия Крайова воюет с армией Людовой, и в итоге после боя офицер докладывает старшему офицеру о том, что «здесь лежат наши, а вот там враги». И этот офицер старший начинает плакать: «Где здесь чужие, где враги?»
Теперь рядом Украина, где уничтожают украинцы друг друга, там не плачут, там, извините, ролик делают с помощью компьютерной графики. Это же все закончится печально, плачевно, озверением. Мы уже это наблюдаем. И здесь я должен сказать об этой самой удивительной, над которой постоянно посмеиваются разные радиостанции, ответственности. Есть строка «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»… Мы обязаны предугадывать! Огромными горящими буквами на нашей профессии, на нашей судьбе должно быть написано «Ответственность за наше слово, за наши произведения»!
- Сергей Олегович, если не секрет, над чем вы сейчас работаете?
— Я заканчиваю сценарий, это отняло у меня год жизни. Это была огромная работа, я давно так не приковывал себя к галере и давно так не работал. Но это благодаря тому, что я попал удачно в руки людей, которые уважают кинематограф, понимают, что они делают, и умеют это делать. Поэтому чуть ли не каждый день у меня идет худсовет с редактурой, мы обсуждаем каждую сцену, переписываем.
Это экранизация очередная романа Богомолова «Момент истины». Он назывался «В августе 1944», но потом обрел окончательное название «Момент истины». Страшно интересно работать, потому что это соавторство. Очень многие вещи в силу цензурных обстоятельств того времени Богомолов не мог в этом романе воплотить, и мы там сохранили стилистику, естественно, идеологию романа, и вот все это соединяем, и это будет большая работа.
