На банкнотах красовались: два русских князя (Владимир и Ярослав), два казацких гетмана (Хмельницкий и Мазепа), два литератора (Франко и Шевченко). И только одному человеку не нашлось пары — историку и политику Михаилу Грушевскому, которого поместили на купюру в 50 гривен («дороже» только сам Шевченко — 100).
Это гордое одиночество Грушевский заслужил по двум причинам. Во-первых, он, собственно, и придумал описанную идею национальной государственности (от киевских князей, через казацкие времена к национальному революционному движению), а во-вторых, довел эту идею до логического конца, превратившись, пусть и на короткое время, из общественного деятеля в главу государства.
Эта трансформация случилась с Грушевским в 1917 году, а начало ей положила поездка, о которой далее и пойдёт речь.
Откуда есть пошла Украина-Русь
Михаил Грушевский родился на польских территориях, входивших в состав Российской империи. Его родной город Холм при Николае II стал центром отдельной губернии, выделенной из состава Царства Польского, поскольку большинство ее населения составляли не поляки-католики, а православные русины. Или, как считал сам Грушевский, — украинцы.
Это мнение он окончательно сформировал под влиянием подлинного основателя украинской национальной историографии, урожденного польского шляхтича Владимира Антоновича. Еще гимназистом (а детство его прошло на Северном Кавказе) он читал работы Антоновича, а затем, поступив в Киевский университет Святого Владимира, Грушевский обучался под его руководством.
Вскоре молодой историк-украинофил перебрался во Львов, где получил пост профессора в местном университете, сохраняя, впрочем, и русское подданство, и православное исповедание. Здесь во Львове Грушевский окончательно сформировался как украинский деятель, но скорее общественный, чем политический. Тогда же в 1890-х годах начали выходить первые тома гранд-нарратива Грушевского — «Истории Украины-Руси».
После революции 1905 года Грушевский стал часто бывать в России, подолгу останавливаясь то в Киеве, то в Санкт-Петербурге, участвуя в организации украинских периодических изданий, обществ и политических объединений. Однако, начало I Мировой войны застало его на Галичине, и он выбирался в Россию кружным путём через нейтральные страны.
Власти усмотрели в украинском деятеле австрийского агента и сперва даже поместили под стражу, в знаменитую Лукьяновскую тюрьму Киева, а затем отправили в ссылку. Первоначально планировалось отправить Грушевского в сибирский Томск, но по ходатайству коллег — русских историков, он оказался в Поволжье. Сперва в Симбирске, на родине Ленина, а затем в Казани.
В 1916 г. недруги Грушевского во Львовском университете наконец добились его увольнения из числа профессоров. Это, с одной стороны, лишило его значительной части доходов, но с другой — позволило заступникам историка вновь ходатайствовать за него перед российскими властями и добиться возможности из провинциальной Казани перебраться в Москву.
Возможностью этой Грушевский воспользовался сполна, переехав в Первопрестольную в сентябре 1916 года.
Здесь он много работал. Посещал архивы и библиотеки, букинистические магазины, собирая материалы для очередных томов своей «Истории Украины-Руси». И сдал для набора в типографию 3-ю часть VIII тома, в которой рассматривались события эпохи Богдана Хмельницкого.
«Как голодный цыган на паску»
Такими словами Грушевский выразил свой энтузиазм по поводу открывшейся возможности участвовать в полнокровной общественной жизни. Его московский период деятельности наиболее подробно описан в «Споминах» («Воспоминаниях»), на которых и построено дальнейшее описание.
В годы Мировой войны, как с сожалением констатировал Грушевский, «украинская жизнь» (т.е. деятельность общественно-политических организаций соответствующей направленности) в Киеве, да и по всей Украине переживала глубочайший спад. Единственным плюсом было то, что украинские деятели в это время приобретали практический опыт и полезные связи в различных гуманитарных организациях, связанных с помощью фронту, беженцам, раненым и т.п.
В этих обстоятельствах Грушевский понял, что изменить ситуацию могло бы создание в Москве (где собрались лучшие силы украинства) периодического издания, которое не позволило бы национальной идее захиреть окончательно.
Журнал решено было назвать «Промiнь» (Луч) и сделать номинально еженедельным, но на первых порах выпускать в два раза реже сдвоенные номера.
Главной проблемой журнала была цензура. Но не столько потому, что там публиковалось что-то недозволенное, сколько по техническим причинам — в Москве не нашлось цензора, который знал бы украинский, и потому «Промiнь» вычитывал обрусевший поляк, который уже надзирал за московскими польскими изданиями. Периодически он удалял из номера целые статьи, в которых не содержалось ничего даже потенциально крамольного. Судя по всему, цензор просто не мог понять их содержания.
В Москве украинская общественная деятельность кипела куда активнее чем в Киеве или любом другом из городов, на власть над которыми вскоре будет претендовать возглавляемая Грушевским Украинская Центральная рада.
С 1911 года в Москве жил Симон Петлюра, который работал бухгалтером и издавал здесь русскоязычный журнал «Украинская жизнь». С началом Первой Мировой он окунулся в деятельность Союза земств и городов. Эта структура, созданная для оказания многообразной помощи тыла фронту, к 1917 году превратилась в главную внепарламентскую оппозиционную силу в стране. С Грушевским Петлюра в Москве разминулся, перебравшись с семьёй в том же 1916 году в Минск, поближе к штабу Западного фронта, в санитарной службе которого подвизался.
В годы Великой войны в Москву перебрался Владимир Винниченко, который также, как и Грушевский встретил её начало в Галиции, а затем вернулся в Россию. Но в отличие от мэтра, вероятно не считался властями опасной фигурой и полулегально жил по большей части в Москве по подложным документам, о чем было прекрасно известно полиции.
В целях конспирации «поднадзорный» Грушевский и «нелегал» Винниченко большинство вопросов, связанных с изданием журнала, обсуждали по телефону. В квартире Грушевского своего аппарата не было, и он звонил Винниченко из дворницкой. Насколько такие меры были способны укрыть «украинскую жизнь» от глаз полиции читатель может сделать вывод сам.
Так все три вождя украинской национальной революции — Грушевский, Винниченко и Петлюра — встретили её за пределами Украины: в Москве и Минске.
Но сперва ни о какой революции Грушевский и не помышлял. Все его мысли традиционно были заняты научными изысканиями и украинской общественной деятельностью.
Московские встречи
Пользуясь тем, что в Москве жило немало ученых — выходцев с территорий, которые Грушевский считал украинскими, он решил создать здесь украинское научное общество, аналогичное львовскому НТШ — научному товариществу имени Шевченко.
Он стал обходить одного за другим интеллектуалов: заведующего этнографическим отделом Румянцевского музея Николая Янчука, своего земляка с Холмщины, директора библиотеки МГУ волынянина Антона Калишевского, педагога полтавчанина Степана Сирополка, свояка Петлюры, социолога киевлянина Богдана Кистяковского и его брата — состоятельного юриста.
Эффект от этих усилий был минимальный. Практически ни у кого, констатировал Грушевский, интереса к украинской жизни он не встретил. Лектор, который был приглашен для публичного выступления перед украинской молодежью плохо знал украинский язык, и уже на втором его выступлении аудитория была полупустой.
Работа над изданием украинского еженедельника впервые близко свела Грушевского с Владимиром Винниченко, ранее они были знакомы лишь мельком. Более тесное знакомство оставило неприятное впечатление о соратнике, хотя, по словам Грушевского, Винниченко и ранее был замечен в неконструктивном критиканстве и даже финансовой нечистоплотности.
«Каждый раз, в моих тогдашних попытках объединить, организовать и поднять украинскую московскую колонию, была очень неприятная такая его настороженность и отстраненность» — сетовал историк. Грушевский характеризует его личные качества как «мелочно-амбициозную, болезненную на этом пункте натуру, которая даже в мелочах не терпела, чтобы кто-то противоречил ему из его окружения».
Впрочем, как это часто бывает, в этом описании самого Грушевского не меньше, чем Винниченко. Вот как характеризует историка российский либеральный исследователь Александр Дмитриев: «О заметном честолюбии, амбициозности и нетерпимости даже к малейшей критике — об оборотной стороне огромной энергии, настойчивости и разнообразных, в том числе и организаторских талантов Грушевского — упоминают даже весьма уважавшие его современники».
Что касается сугубо политической жизни, то, пожалуй, наиболее серьезным её проявлением были разговоры о том, что неплохо бы выдвинуть Грушевского в депутаты от Киева на ближайших выборах в государственную Думу. Предполагалось, что за него будут не только украинцы, но и все либералы и даже, по словам Винниченко, социал-демократы. Впрочем, и этого альянса могло не хватить, а потому обсуждалось не лучше ли будет баллотироваться не от самого Киева, а от Киевской губернии.
Пройдёт не так много времени, и станет ясно, что во власть можно прийти вообще без всяких выборов, а Государственная Дума России уйдёт в небытие.
Одними лишь украинскими общественно-политическими контактами да встречами с либеральными профессорами Грушевский не ограничивался. Он некоторым образом был вовлечен и в общероссийскую повестку.
Вся оппозиционная публика России во время Войны разбилась на два лагеря.
«Пораженцы» (их Грушевский считал «щирыми демократами») считали, что только через поражение в войне Россия придет к чаемым демократическим реформам, ссылаясь при этом на опыт неудачи в Крымской войне и последовавших за ней «Великих реформ» Александра II. Аналогичный опыт созыва Государственной думы на фоне поражений от Японии и вспыхнувшей революции у этого лагеря уже был. В случае же победы России это только укрепит монархический режим, избавив его от необходимости что-либо менять.
«Пораженцам» противостояли «оборонцы», которые занимали патриотическую позицию, полагая, что защита Родины в конечном итоге принесёт и свободу.
Грушевский, естественно, принадлежал к «пораженцам». Однако в этом лагере, подчеркивал историк, «к украинству интереса не было никакого, мною интересовались более как человеком оппозиционного направления, а не как украинцем».
Одним из лидеров этого оппозиционного течения был Максим Горький, который собирался открыть большую ежедневную газету с собственной типографией, опираясь на «капитал иностранного происхождения». Под предлогом того, что в газете планировался и «украинский раздел», пролетарский писатель встретился с Грушевским. Горький «изложил свою платформу: объединение действительно оппозиционных, то есть пораженческих течений, начиная от левых либералов и далее до социалистов». Впрочем, из проекта газеты так ничего и не вышло.
Другой знаковой встречей московского периода Грушевского, стало присутствие на собрании, организованном Керенским, который «хотел создать единый оппозиционный фронт, как и Горький, только без ясного пораженческого характера». Открывая собрание Керенский представил публике «видных борцов с царизмом» — Михаила Грушевского и революционерку Веру Фигнер. В своём выступлении Грушевский акцентировал внимание на том, что никакое объединение оппозиционных радикалов невозможно без четкого отношения к войне.
Так в библиотеках, редакциях и московских салонах тянулись последние месяцы жизни Грушевского в Москве и последние месяцы жизни старой России. Оборвались они для всех внезапно.
«Первое завоевание революции»
По словам самого Грушевского, смутные известия из Петербурга о революции дошли до московских украинцев 26 февраля (11 марта), когда они собрались почтить память Шевченко, в очередную годовщину его смерти (интересно что киевские власти на аналогичное собрание разрешения не дали).
И хотя во всём дальнейшем описании он и пытается доказать, что максимально оперативно включился в бурно закипевшую общественную жизнь уже в новых условиях, сквозь многочисленные оговорки сквозит растерянность. Впрочем, вполне естественная в тех условиях. Во всей стране мало кто понимал происходящее и еще меньше было тех, кто знал, что действительно необходимо делать.
Слухи о волнениях в столице «не произвели особого впечатления». Затем «пошли сведения о формировании думского министерства», революционный комитет, «засевший» в московской городской думе, отстранил губернатора, и взял власть в городе на себя, восставшие разоружали полицию «временами и со стрельбой».
Всё это Грушевский описывает глазами рядового обывателя, наблюдающего со стороны за историческими катаклизмами. Никаких признаков собственной политический активности он не проявляет. Уже сформировано временное правительство, а будущий глава Украины как ни в чем не бывало ходит в редакцию и библиотеку.
Там, за работой над статьёй о федерализме Костомарова, от библиотекаря Грушевский услышал о том, что «берут Кремль», после чего преспокойно направился обедать. Также сторонним наблюдателем он пересказывает восторги москвичей от того, что «осточертелых держиморд» на страже общественного порядка сменили «маленькие гимназистки».
И только вызов в полицейский участок, где засевший там революционный активист вернул Грушевскому паспорт, заставил Грушевского задуматься о возможности возвращения в Киев. Не до конца осознавая смысл происходящего, «наученный горьким опытом — пишет Грушевский — (…) я попросил написать в паспорте, что мне его возвратили в участке». «Это было первое конкретное завоевание революции — я стал легальным гражданином», — резюмирует он.
Как видите, никаких усилий это «завоевание» Грушевскому не стоило. Он продолжал плыть по течению, подхваченный бурным революционным потоком, и никакого непреодолимого стремления вернуться на Украину не демонстрировал.
Не рвался на родину и Винниченко, озабоченный тем, как бы заполучить мандат представителя украинцев в Московском революционном комитете. Второе место в выделенной квоте предложили Грушевскому.
В мемуарах он разразился тирадой о том, как без всякого энтузиазма воспринял эту винниченковскую идею, подчеркивая, между прочим, что её главным двигателем была «пани» Винниченко. Грушевский, по его словам, убеждал собравшихся не прельщаться масштабом событий русской революции, а как можно скорее перенести свою деятельность на Украину.
Правдивость этих слов ставит под сомнения предшествующая полнейшая политическая апатия Грушевского — за паспортом в участок он явился только после вызова! А если бы «молодой панок», взявший в свои руки установление революционной законности, не позаботился о вызове, то еще не известно когда бы Грушевский сам спохватился о судьбе документа, без которого не мог легально перемещаться по стране.
И более того. Даже получив на руки паспорт, и самодельную расписку в том, что документ ему вернули именем революции, Грушевский не удовлетворился.
Свой «правовой статус» он решил лично уяснить у самого Керенского, который прибыл в Москву. От свежеиспеченного министра юстиции, историк ожидал получить ответ на вопрос, может ли он ехать в Киев, а если нет, что какие формальности еще следует соблюсти. Конечно же, это подавалось лишь как повод донести до новой власти насущные чаяния всего украинства. Однако этот замысел провалился. У Керенского не нашлось времени на заслуженного «борца с царизмом».
Но и на этом Михаил Сергеевич не остановился. Им было направлено личное письмо Керенскому, о чем публику известило краткое объявление в дружественной газете «Русская жизнь». В письме излагались насущные проблемы украинства: освобождение всех жертв режима, введение украинского языка в школе и органах власти. Почему Грушевский не решился на полноценное отрытое письмо, и понадеялся, что необходимую публичность обеспечит газетное объявление можно только догадываться.
«Почтовую квитанцию я старательно сохранил, — пишет предусмотрительный Грушевский, — как документ моего первого представления новым хозяевам России и Украины».
Послание, конечно же, осталось без ответа. Грушевский уверяет, что дело тут не в состоянии почты и даже не в степени занятости едва пришедших к власти «временных» министров, а в том, что Керенский и его соратники, уже не нуждаясь в ситуативном союзе с украинской национальной демократией, встали на великодержавные позиции. Довольно странный вывод, если учесть, что несколькими страницами выше Грушевский сам пишет, что Керенский приглашал его не как украинца, а как либерала, поэтому никаким союзном с национальным движением их общение конечно же не было.
Казалось бы, не дождавшись ответа можно было бы, наконец, отбыть в Киев, где к тому времени уже находились жена и дочь историка, но тут у Грушевского разболелись зубы…
А в Киеве его уже ждали. И отнюдь не только родные.
«Огонь! Огонь!»
«Примерно» с понедельника 6 (19) марта, т.е. через 3 дня после окончательного падения монархии и 2 дня после создания в Киеве Украинской Центральной Рады, Грушевский стал получать телеграммы с призывом вернуться на Украину. Телеграмм было много, они всё приходили и приходили с непонятных Грушевскому адресов и содержали туманные формулировками о том, что его уже заждались семья и некие неопределенные «граждане».
Что же Грушевский? Сперва он «далёк был от мысли на такие неясные намёки срываться с места».
Для сравнения: в эти же самые дни Ленин в Швейцарии одно за другим пишет свои «Письма из далека» — наставления по тактике большевиков в первые дни новой буржуазной революции. Через нейтральную Швецию он переправляет их в Петроград — в редакцию «Правды», издание которой уже наладили Каменев и Сталин.
И только когда во всё новых и новых посланиях уже прямым текстом сообщалось, что Грушевский избран на руководящую должность в некоем революционном украинском органе, он, наконец, засобирался в дорогу и даже выхлопотал для себя проездные документы.
И уже накануне отъезда (или даже после того) в Москву с явным опозданием пришла поздравительная телеграмма от киевского земства за подписью князя Куракина, в которой Грушевский именовался «борцом за волю и счастье Украинского народа».
С временной пломбой в зубе и проездным ордером в кармане в субботу 11 (24) марта Грушевский направился на вокзал.
В его багаже, помимо личных вещей, в Киев ехали и старопечатные книги, приобретенные у московского букиниста. С одной из них под подушкой «борец за волю и счастье» уснул на верхней полке небольшого купе I класса, погружаясь в приятные мысли о возвращении в Киев, воссоединении с семьёй и новых перспективах украинского движения.
По обыкновению рано проснувшись, историк вышел в туалет и, обнаружив ожидающую своей очереди женщину, направился в другой конец вагона, где было свободно. Едва он вернулся к себе, как из соседнего купе донеслись женские крики. Кричали по-румынски: «огонь! огонь!». Быстро одевшись, Грушевский выглянул в коридор и увидел, как из открытых дверей соседнего купе валит дым и вырываются языки пламени.
В купе ехала румынская эмигрантка с ребенком и служанкой. Пока она спала, служанка поставила кружку с молоком для ребенка на горелку с сухим спиртом, а сама пошла в туалет, перед закрытыми дверями которого на нее и наткнулся проснувшийся Грушевский. Пока служанка (как потом выяснилась страдающая расстройством желудка) отсутствовала в купе, поезд дернулся, и горелка опрокинулась. Сперва занялся коврик на полу, а затем и нижняя полка.
Начался переполох, кто-то пытался тушить огонь, кто-то безуспешно искал «алярмовый» тормоз, а пламя разгоралось. Наконец поезд был остановлен. Грушевский набросил шубу, схватил попавшиеся под руки корзинку и коробку, пробился к выходу, выбросил вещи на снег и кинулся обратно, за остальным багажом. Уже и его купе было полно дыма и огня, опалившего роскошную окладистую бороду историка. Пришлось поворачивать назад. Так сгорели и его вещи — рукописи, книги, включая антикварные.
Румынскую пассажирку пришлось вытаскивать силой, она всё рвалась вырвать из огня деньги и драгоценности, видимо, немалые. Когда пассажиры-погорельцы шли по снегу к соседнему вагону, послышались выстрелы — это рвались патроны в багаже офицеров-фронтовиков, брошенном в догорающих купе. Вагон тем временем отцепили, он выгорел дотла.
Весь символизм этого эпизода Грушевский оценил уже позднее, когда всего через год пламя, стрельба и гибель имущества стала повседневностью охваченного гражданской войной юга России. Пожар в поезде по дороге в Киев стал, по словам Грушевского, «деликатным намеком» на то, что всех ожидало вскоре.
Из-за этой истории поезд, на котором ехал Грушевский, прибыл в Киев с большим опозданием. Там ему готовили торжественную встречу на вокзале, чуть ли не с конной процессией. Однако, когда стало известно, что лидер украинского движения прибудет глубокой ночью, то сперва разошлись соратники, а потом и родные. Уехал и специально оставленный шофёр. Даже извозчиков не осталось.
Оставив на вокзале спасенные пожитки, по мокрому снегу без калош, которые сгорели, в полном одиночестве Грушевский побрёл по ночным улицам домой.
Его соратник Дмитрий Дорошенко, готовивший торжественную встречу, так вспоминал эти события:
«С вокзала домой путешествовать Михаилу Сергеевичу пришлось пешком, в пальто, надетом на белье, и ночных туфлях. Таким скромным оказался приезд в Киев человека, которому вскоре пришлось сыграть такую значительную роль в случившемся в Киеве и во всей Украине».
Так и просится сравнение этой умилительной сцены, и её навязчивых библейских коннотаций (вход «украинского пророка» в «Иерусалим на Днепре»), со сценой возвращения Ленина из Швейцарии.
Через несколько недель после приезда Грушевского в Киев на Финляндском вокзале Петрограда Ленина встречала толпа, почетный караул, оркестр с Марсельезой и, наконец, броневик, на котором революционный вождь укатил в партийный штаб, расположившийся в особняке Кшесинской.
Думаю, что из этого сравнения, как и из всего изложенного выше, станут понятны многие последующие действия и поступки Михаила Грушевского, и более того — судьба всего украинского национального проекта, в лидеры которого почтенного историка вынес мутный поток русской революции.
