В эти дни мы обсуждаем 30-летие распада СССР. Это было время, изменившее жизнь сотен миллионов людей, и тогда произошли события, продолжающие влиять на ход мировой истории и сегодня. То, как виделись тогда, тридцать лет назад, и чем стали эти события сегодня, издание Украина.ру решило выяснить у своих постоянных авторов и экспертов. Публикуем новую беседу этого цикла — с Александром Ходаковским.
— Александр, в декабре 1991 года, на момент распада Советского Союза, где находился Александр Ходаковский, сколько ему было лет, чем он занимался?
– Мне было 20 лет, я находился в славном городе Кострома, и проходил срочную службу в Костромском полку Тульской воздушно-десантной дивизии.
— В каком звании?
– Я был старшиной роты. И должность, и звание. Это была срочная служба.
— Не зам командира взвода?
– У меня в военном билете написано: должность по штату — старшина, звание по штату — прапорщик. Но я был срочником, поэтому у меня было звание — старший сержант.
- И вот, ты узнаешь, что Советский Союз почил, и какая у тебя реакция? Ты же сам из Донецка, а Украина уже независимая, самостийная. Какие у тебя возникли мысли?
– Во-первых, мы знали, что к этому идёт. Мы же были участниками путча в Москве в августе 1991. Когда случился путч, в 20-х числах августа, наш полк был передислоцирован в Москву, на Тушинский аэродром, и мы должны были штурмовать Белый дом, который на тот момент оборонялся "Альфой" КГБ. Белый дом, где находился Борис Ельцин. Мы представляли десантников, единственные, кто представлял живую силу, потому что тульские ребята притащили технику, БМД, они самые ближние. В общем, мы участвовали в путче.
Никакого штурма по понятным причинам не произошло, потому что на тот момент Горбачёв принял решение перейти на сторону Ельцина, ну и штурм, который планировался ночью, был отменён. Мы до утра просидели в машинах и к обеду следующего дня уехали по местам постоянной дислокации. Конечно, мы уже в декабре понимали, к чему всё идет. Понимали, это в воздухе висело, все ощущали, но конкретно с нами было связано следующее обстоятельство — после того, как Союз развалился, всем сразу было предложено отправиться по национальным квартирам, по месту прописки.
И наступил момент выбора — мы отправляемся на Украину, или остаёмся здесь, в России? Я скажу, что некоторые воспользовались этой возможностью, написали рапорты и уехали на Украину дослуживать. Слабо представляю, куда их распределяли. Некоторых, кому оставалось служить немного, растолкали по военкоматам, и они формально, при военкоматах, заканчивали срочную службу, а те, кто остался, включая меня — это всё люди, которые более серьёзно относились к Советскому Союзу, к понятию триединства, для меня было вообще непонятно, как это — взять и прервать службу, уехать на Украину только в силу того, что Союз развалился. Мы своим сознанием объять этого не могли на тот момент. Происходят какие-то события, какие-то случаются обстоятельства, это носит какой-то формальный характер.
Но надо понимать, что воинская служба, особенно — срочная служба, она достаточно законсервированная. Мы живём в рамках своего подразделения, в рамках своей роты, больше в рамках своего полка, и плохо себе представляем всё, что происходит за границами этой территории. Но когда все происходящие события до нас добрались, мы стали перед выбором — как нам поступать. Когда наступил момент выбора, пришлось помучаться, потому что выбор был болезненным. Пока мы наблюдаем всё, что происходит наверху, все события, связанные с задержанием Горбачёва на Фаросе, ГКЧП, разгром ГКЧП, нас это касалось постольку поскольку.
Мы в этом не участвовали, мы тянем свою лямку, солдатская служба идёт. Но тут вопрос уже коснулся непосредственно нас, нашего выбора, нашего решения. И эта ситуация заставила задуматься, мы остро почувствовали, что действительно произошло что-то непоправимое, необратимое. В сознании не укладывалось, что страна, которая нас родила и вырастила, призвала служить, вдруг перестала существовать. Сознание отказывалось это воспринимать, несмотря на то, что были какие-то информационные потоки. И мы в своём маленьком армейском коконе продолжали служить той присяге, которую мы приняли. Мы никакой новой присяги не принимали.
А когда встал вопрос выбора, тогда мы остро ощутили на себе все произошедшие события. Каждый принимал решения из того набора мыслей, ощущений, которые в себе носил. Кто-то спокойно снялся, уехал на Украину, в какую-то Винницкую область, а мы, нас было несколько человек с Донбасса, мы все однозначно остались служить в России, потому что для нас не было понятия Украины как таковой. Для нас был Советский Союз.
Олицетворением Советского Союза тогда для нас была Москва, и, соответственно, Россия. Вот мы и остались служить, по нашему незрелому сознанию, продолжать служить Советскому Союзу. Мы ещё не до конца осознали, что находимся уже в России, и по инерции продолжали служить Советскому Союзу, той присяге, которую мы принимали. Надо учитывать, что нам тогда было по 20 лет, мы все еще были достаточно незрелыми, чтобы по-взрослому оценивать происходящее.
- Саша, а сколько тебе оставалось дослуживать?
– Мне оставалось служить около полугода.
- Я бы хотел возвратиться к путчу — ты тогда был на стороне путчистов или на стороне Белого дома и Ельцина?
– Мы все были на стороне Советского Союза. Путчисты для нас ассоциировались именно с Советским Союзом. Они не были какой-то хунтой, которая вдруг решила взять власть в свои руки, это были люди, которые в какой-то степени были консерваторами, и они выступали против зарождающегося либерализма, который олицетворялся Ельциным на тот момент. Фигура Ельцина была для нас абсолютно непонятной.
Да, у нас в расположении роты висел телевизор, мы видели, что происходило в обществе, мы видели какие-то политические дебаты, новые тенденции, но то, что происходило, мы этого не понимали, потому что мы были в подавляющем большинстве представителями советской глубинки, советской провинции, а в провинции взгляды всегда консервативные, или консервативнее, чем в столице. Когда мы ехали в Москву, а мы тарахтели из Костромы 11 часов, мы ехали с одной мыслью — что мы едем укреплять устои Советского Союза. Пока мы ехали, мы ещё не знали, куда мы едем.
Задачи поставлены не были. Но когда мы приехали в Москву, и увидели происходящее, а мы наблюдали колонны транспорта, которые стояли на подъезде к Москве и непосредственно в окраинных районах Москвы, какие-то ДТП, которые случались по вине заторенности проездных путей, когда гражданский транспорт сталкивался с военным, мы видели всю эту напряженность, которая сложилась на тот момент.
А потом, на следующий день, после размещения на Тушинском аэродроме, когда мы там палатки расставили, мы выезжали на патрулирование окраинных районов Москвы. Тогда мы уже понимали, что мы приехали туда не на парад. Костромской полк — парадный, и на парад выезд осуществляется за два месяца до парада, потому что проходит длительный этап подготовки. И мы предполагали, что мы, возможно, едем на парад, потому что все происходило в режиме серьёзной конспирации.
А когда мы уже по прибытии на место поняли, какие перед нами стоят задачи, мы все считали, что мы приехали защищать Советский Союз. Растерянный президент, который не отдает никаких распоряжений, ну и какой-то генералитет, который, как свойственно генералитету, берёт ответственность и отдаёт команды, включая нашего командующего ВДВ Грачёва, который был для нас тогда самым главным гуру. А все последующие события — это уже ломка сознания, никуда не денешься.
- Саша, скажи пожалуйста, вы все были сторонниками СССР, а перестройку ты не принимал? Ты был удовлетворён жизнью в СССР, партийной верхушкой, ты был против многопартийности, против частной собственности, ты был коммунистом, или ты наоборот был демократом, социал-демократом. Кем тогда ты был, какие у тебя были убеждения?
– Я был, во-первых, комсоргом класса, во-вторых я входил в комитет комсомола школы, соответственно, я носил комсомольские убеждения. Во-вторых, всё что происходило в перестроечное время, было спущено сверху, и мы тоже это воспринимали как разнарядку партии. Вот теперь думать положено вот так. Политчасы, которые проводились раз в неделю классным руководителем, они касались просвещенческой стороны.
Нам рассказывали, что такое перестройка, за что она. Это была не революция снизу, а своего рода реформа сверху. Когда там, наверху, решили, что нужно внести какое-то разнообразие в нашу повседневную жизнь, хотя наша повседневная жизнь в этом разнообразии вовсе не нуждалась, потому что мы жили обычной своей, человеческой жизнью, мы ведь не занимались развитием каких-то передовых политических направлений. Мы просто реализовывали тот курс и то направление, которые до нас реализовывали наши родители.
Мы ничего не понимали в происходящем в верхах. И нам спустили разнарядки — думать так, говорить так, о плюрализме мнений, о том, что у нас теперь гласность, теперь мы можем смело говорить о тех проблемах, которые были в Советском Союзе, появились книги вроде как "Детей Арбата", когда мы читали о сталинских репрессиях, мы расширяли своё представление об истории Советского Союза, всё это, в принципе, воспринималось не революционно, а эволюционно. Ну да, мы доросли до этого, мы начинаем говорить о каких-то проблемах, которые имели место быть.
Это наверное правильно, справедливо. Ничего в этом крамольного нет. Да, были и тёмные пятна в нашей истории. Но в то же время это не подрывало в нашем сознании основы того строя, в котором мы жили, и которому мы в той или иной мере служили. Ничего такого не было на уровне нашей глухой провинции. Мы это воспринимали как норму. Мы не предполагали, что то, что навязано сверху, может привести к каким-то необратимым последствиям, что контроль будет утрачен, что все события и обстоятельства начнут как снежный ком нарастать, и в конце концов приведут к развалу Советского Союза. Это менталитет провинциала, когда смотрим наверх и принимают всё, что нам ниспошлют, соглашаемся с этим и реализуем на местах.
- Если бы тогда Грачёв не перешел на сторону Ельцина, а отдал бы приказ о штурме Белого дома, то ты в составе своего подразделения пошёл бы на штурм Белого дома, правильно я понимаю?
– Мы однозначно бы пошли на штурм Белого дома. То, что этот штурм захлебнулся бы сразу, без каких-либо сомнений, потому что — кто мы такие? Мы же ведь пороху не нюхали, кроме как выполняя на полигонах контрольные стрельбы, во время зачётно-проверочных занятий, или во время тренировок. А там сидели люди-профессионалы, они сидели в обороне, у них здание выполняло функцию укрытия. А что мы? Что 18-и, 19-летние пацаны могли понимать об условиях боя в городе?
Нас построили в 11 ночи, командир полка, который сейчас, кажется, до недавнего времени был зам командующим сухопутных войск, генерал-лейтенант Ленцов, а тогда он был полковником Ленцовым, командиром Костромского полка. Построил, задал вопрос: "Кто не готов выполнить любой приказ — выйти из строя". Никто даже не осознавал ни степени угрозы, ни рисков, которые нас ожидали: все остались стоять в строю.
Потом этот же вопрос задал командир батальона, когда нас развели по батальонам. Потом был отдан приказ командиром отделения, получить боепитание из расчёта по два магазина на стрелка, по 20 патронов на снайпера и по два гранатомётных выстрела — один осколочный, один кумулятивный на гранатомётчика. Мы это получили и расселись по автомобилям по команде и сидели там до пяти утра, ждали выезда.
Три раза трогались за ночь, что отражает сомнения, которые наверху происходили, отдавали приказ, потом отменяли приказ, и в итоге крайние машины так за ворота Тушинского аэродрома не выехали. Мы так и остались стоять построенные в колонну. Конечно, мы бы штурмовали. Просто от неосознанности, просто от непонимания того, с чем нам придётся столкнуться, так чаще всего происходит, когда люди не осознают степень риска и угрозы, они с лёгкостью идут, пока не получат первой встречной очереди и пока не увидят первых валяющихся рядом товарищей, истекающих кровью. Так что это всё было нормально.
- После армии ты возвратился в Донбасс, который был тогда в составе Украины, с какими реальностями ты тогда столкнулся, украинская независимость уже была видна, или все продолжалось, как при Союзе?
– Ничего уже не продолжалось, как при Союзе. Почему-то эти разбежавшиеся по национальным квартирам республики быстрее трансформировались, чем Россия. Это не было анти-Союзом, но признаки Советского Союза с улиц исчезли. Остались только названия улиц, площадей, остались памятники. В целом — поменялась символика, поменялись денежные единицы — первое, что бросается в глаза. А всё остальное — управленческий аппарат, силовики, даже те, кто служил в спецслужбах — это же вчерашние сотрудники КГБ СССР, окончившие Высшую школу КГБ. Практически начинка осталась той же, а обёртка поменялась. Хотя люди какое-то время продолжали жить советскими взглядами, традициями.
Приватизация только-только начиналась, начинались внедрения ваучеров, сертификатов имущественных. Всё это происходило достаточно плавно и малозаметно для нас, потому что мы столкнулись с нуждой. После развала ведь была жутчайшая инфляция, девальвация. Люди не успевали получать эти заменители денежных знаков, как они через две недели обесценивались полностью. В итоге количество получаемых знаков росло в геометрической прогрессии. С сотен тысяч быстро перешли на миллионы.
Все с этим столкнулись — и Россия, и мы, все переживали примерно одинаковые процессы. Единственное что — для нас, для тех кто должен был строить собственную судьбу, предстояло сделать выбор — как дальше? Я был изначально заряжен на военную карьеру (перед армией я поступал в Алматинское пограничное училище, но в силу обстоятельств так и не поступил — провинциальный военкомат так и не прислал вызов, и я просто прождал — документы были собраны, медкомиссия пройдена, вместо этого мне предложили пойти в армию, а оттуда уже поступать в военное училище).
Ну не судьба. В голове сидела военная карьера, и надо было ориентироваться на местности — как, куда дальше, когда всё стало совсем непонятно. Надо было получать образование, искать способы реализации своих амбиций, планов, замыслов. Обычные житейские проблемы, на которые накладывалась ещё и общегосударственная неустроенность.
- Понятно. Саша, скажи пожалуйста — вот ты сторонник Советского Союза, а ты думал тогда, размышлял — а почему СССР развалился, какие были причины, кто в этом виноват? И можно ли было сделать что-то, чтобы его сохранить?
– Я не скажу, что я сторонник Советского Союза, потому что сейчас становится понятно, что советская модель нежизнеспособна. Это был хороший эксперимент, хорошая попытка, но, к сожалению, она напоролась на человеческую природу. И то, что пытались реализовать идеологи…ну, наверное, в своём замысле это вполне неплохо, но, к сожалению, любые хорошие идеи разбиваются о человеческую сущность. Человек не может быть идеальным.
Невозможно построить на несовершенной системе какое-то общество, которое соответствовало бы идеалам коммунизма. Человек небескорыстен, человек завистлив, человек в любом случае склонен к преступлениям, к воровству — это его природа. С точки зрения христианства — это его естественная, базовая основа, греховность. И это всё вступило в конкуренцию с теми идеями, которые предлагались человеку в качестве освоения. "Стань вот таким", но не в процессе перерождения.
Христианство две тысячи лет пытается переродить человека, но не в состоянии этого сделать, потому что природа человека настолько не перешибаема, что ни христианству, ни советским идеологам этого сделать невозможно. Поэтому, конечно, как сам замысел это привлекательно. Но нежизнеспособно. В силу этого я не являюсь сторонником Советского Союза. Да, я ностальгирую по тому периоду жизни, потому что тогда я был молодой, проживал нормальный, активный, здоровый период жизни.
Это потом началась нестабильность — и на это наложились взрослые обязанности, когда нужно было становиться отцом, нужно было создавать семью — тут уже свои субъективные факторы. Поэтому, я считаю, что причина развала Советского Союза заключается не в том, что кто-то из правящей элиты совершил какие-то технические ошибки. Кто-то увлёкся перестройкой, кто-то дал обществу слишком много вольнодумства, появился русский рок, который начал модифицировать что-то в головах у людей — я считаю, что не в этом проблема, а в самой сути и природе человека. Идеологи замахнулись на то, что даже Богу не под силу.
Они столкнулись с непреодолимой преградой — с самим человеком. И как только внутренняя свобода получила возможность себя проявить — она себя проявила. Люди вышли на улицы, бросались под БМД, люди доказывали своё право на волеизъявление. Вопрос в том, каким было это волеизъявление, и осознавали ли эти люди, что они, в конце концов, натворили. Но с другой стороны, какая-то трансформация всё равно бы случилась. Я бы предпочёл, чтобы это была спокойная, плавная, эволюционная, а не революционная трансформация.
Не скажу, чтобы по образу Китая, у Китая нет христианства, у них свой путь развития. Но должно было бы произойти что-то более мягкое с менее трагичными последствиями, потому что мы последствия развала Советского Союза переживаем до сих пор. Они ещё не локализованы, и они ещё отражаются на нашей внешней и внутренней политике, они отражаются на всём.
Конфликт с Украиной — это последствия разрыва живой, цельной ткани. Поэтому сейчас, с точки зрения жизненного опыта, хотелось бы, чтобы реформы и трансформация этой территории происходила бы другим образом. Теперь то, что было составной частью, становится враждебным — как некоторые республики Азии, прибалтийские республики, теперь — Украина. С Белоруссией не совсем понятно, что происходит. Развал СССР таким способом, каким он произошел — это огромная трагедия для всего постсоветского пространства. Неизвестно, какими последствиями это ещё обернётся.
- И последний вопрос — за последние 30 лет, которые прошли после развала Союза, можешь ли ты назвать три своих главных достижения, твоя жизнь, условно говоря, у тебя состоялась?
– Главное — это люди, общество. Мы служили системе, но, в целом, мы служили людям, обществу. Поскольку я продолжал это делать на протяжении всей своей сознательной жизни, значит моя жизнь, в принципе, состоялась. Несмотря на то, что я не прожил её абсолютно идеально, я не могу сказать, что я о чём-то сожалею. Я вырос с точки зрения личностного роста, многие вещи осознал, и моя жизнь проходила в значительном смысле по течению — как складывались вокруг меня обстоятельства, так я и реагировал на них.
Да, я встроился в систему украинской госбезопасности, я выбрал в этой системе то, что мне больше всего по духу — я занимался антитеррором, я занимался не оперативной деятельностью, я был исключительно силовиком, соответственно, это избавляло меня от многих вещей, которые мне претят, например — агентурная работа, вербовочный процесс. Там есть свои особенности, которые не каждый человек может принять. Я избежал этих сделок с совестью, хотя в других моментах я шёл на них — это обычная человеческая жизнь. Но когда пришёл момент 2014 года, я сдавал свой личностный экзамен.
Нужно было принимать решение, оно не должно было быть основано на конъюнктурных соображениях, мы же ломали этим решением всю свою жизнь, все свои предыдущие достижения, социальные прежде всего. Своё место в социальной иерархии. Я же перечеркнул всё, чего я достиг в этом смысле, но зато я сдавал для себя экзамен — что я приобрёл и что сохранил из глобальных вопросов моего мировоззрения, моего сознания.
И то, что я в себе обнаружил и смог реализовать в этот критический, переломный момент, заставляет меня считать, что я, прошу прощения, не "скурвился" за эти годы. Сумел сохранить то важное и базовое, что сохранило вокруг меня огромное количество людей. Мы, всё-таки, находясь в режиме постоянного выживания и приспособления, сумели остаться носителями чего-то ценного, важного, главного.
Мы не стали глухими приспособленцами. Вот этот экзамен, собственно говоря, мы вынуждены были все сдавать, и каждый сдал его по-своему. Я считаю, что я сдал его на твёрдую "четвёрку".
