Вот что писала гимназистка Ирина Кнорринг (впоследствии — героиня Французского Сопротивления), жившая возле концлагеря, в своём дневнике о последних днях перед приходом белогвардейцев:
«24 июня 1919 г. Вторник. Сижу на балконе и слушаю выстрелы. Добровольцы в Мерефе. (Слышны мелкие выстрелы). Большевикам (залп) все пути отрезаны. За последнее время Саенко (залп) особенно (залп) жесток. Он расстрелял 197 (залп) человек. Их расстреливали (залп) у стены нашего дома (залпы сильнее), так что на стене (залпы) осталась запекшаяся кровь и на ней волосы. На днях этот Саенко у себя в (залп и выстрелы) кабинете (выстрелы) на глазах жен (пулемет) зарезал двух офицеров и окровавленные руки вытер о портьеры. Ему некуда бежать. Он говорит: меня все равно повесят, так я хоть сейчас буду наслаждаться убийствами (мелкие залпы). И наслаждается. Я не видела человека более злого».
Поэт Велимир Хлебников рассказывал: «Специальностью харьковского ЧК, где действовал Саенко, было, например, скальпирование и снимание перчатки с кистей рук».
Убитых и замученных сбрасывали в Кошачий яр (обрыв между Нагорным районом и Журавлёвкой). Там было обнаружено 286 тел. Причем среди них были люди, хорошо известные всему городу — военные, профессора и предприниматели.
Те, кого не успели пустить в расход, отправились вместе с Саенко в Сумы. Судя по некрологам в белогвардейской прессе, родственникам предпринимателя Сергея Николаевича Жевержеева было сообщено, что там он был «зверски замучен большевиками в ночь на 18 июня» (1 июля по новому стилю) 1919 года. «На шее у него имеются глубокие сабельные раны», — сообщали газеты.
И Покко, и Саенко пережили и белых, и Ленина, и Сталина. Степан Саенко прожил долгую жизнь и умер в 1973 году. На 2-м кладбище до сих пор можно увидеть его могилу с эпитафией «Спи спокойно, дорогой Стёпочка». Там же неподалеку лежит и Сильвестр Покко.
24 июня примерно в 19.00 первые части Добровольческой армии вошли в Харьков. На следующий день харьковские газеты сообщали:
«Войска Добровольческой армии в составе Стрелкового и Дроздовского полков под командой полковника Гравицкого вступили в Харьков. Первою была занята часть города, прилегающая к Чугуевскому тракту, на котором передовые отряды добровольцев налетели на отставший обоз красноармейцев и разбили его. Большевики, не оказывая особого сопротивления, поспешно отступили к центру города, а затем к вокзалу…
К 9 часам центр города был уже занят войсками Добровольческой армии. Дальнейшему их продвижению было оказано сопротивление большевиками, засевшими на Холодной горе, где ими были установлены орудия и скрыты в зелени горы пулеметы…
После недолгой перестрелки добровольцы орудийным огнем заставили замолчать батареи красноармейцев и шаг за шагом под пулеметным и ружейным огнем очистили гору от последних отрядов большевиков. Остатки красной армии отступили по Григоровскому шоссе, так как все железнодорожные пути были перерезаны еще утром. Этим объясняется та поспешность, с которой запоздавшие комиссары покидали днем в автомобилях Харьков».
Вечером 25 июня в центре Харькова произошел знаменитый инцидент с броневиком «Товарищ Артем»:
«На Московской улице броневик большевиков «Артем», оказавшийся в тылу наступающей добровольческой цепи, открыл пулеметный огонь, коим было убито и ранено несколько человек. После того как был открыт ответный огонь, прислуга броневика, оставив его, бежала и пыталась скрыться на чердаке одного из домов по Рыбной улице, но была захвачена добровольческим отрядом».
Генерал Антон Туркул вспоминал:
«Команда «Товарища Артема» сдалась. Это были отчаянные ребята, матросы в тельниках и кожаных куртках, черные от копоти и машинного масла, один в крови. Мне сказали, что начальник броневика, коренастый, с кривыми ногами, страшно сильный матрос, был ближайшим помощником харьковского палача, председателя чека Саенко.
Толпа уже ходила ходуном вокруг кучки пленных. Я впервые увидел здесь ярость толпы, ужасную и отвратительную. В давке мы повели команду броневика. Их били палками, зонтиками, на них плевали, женщины кидались на них, царапали им лица. Конвоиры оттаскивали одних — кидались другие. Нас совершенно затеснили. С жадной яростью толпа кричала нам, чтобы мы прикончили матросню на месте, что мы не смеем уводить их, зверей, чекистов, мучителей. Какой-то старик тряс мне руки с рыданием:
— Куда вы их ведете, расстреливайте на месте, как они расстреляли моего сына, дочь! Они не солдаты, они палачи!..
Но для нас они были пленные солдаты, и мы их вели и вывели команду «Товарища Артема» из ярой толпы. Проверка и допрос установили, что эти отчаянные ребята действительно все до одного были чекистами, все зверствовали в Харькове. Их расстреляли».
Население города ликовало.
«Мы спросили «нашего» офицера, трудно ли было им взять Харьков? «Нет, — отвечал он, — одно удовольствие, сразу сдали. Наших убито только семеро». Вдруг толпа закричала: «Деникин, начальник Деникин». Мы все кинулись туда. Но Деникина, кажется, не было. Я это не совсем понимаю. Это проходил полк, и у всех на шапках жасмины. Его приветствовали криками «Ура!», бросали вверх шапки. Потом подъехал автомобиль, в нем ехал какой-то важный капитан, ему опять кричали «Ура!» и бросали шапки. Он поднял руку, все замолчали…
Это было так хорошо, так хорошо. Было уже начало первого, а народу — тьма. Я пережила такой счастливый момент, которого не забуду. И в самом деле, Харьков 2 года не был русским… А теперь он стал опять настоящим русским городом, спасибо вам, добровольцы, вы — герои!!!» — писала в дневнике Ирина Кнорринг.
А вот что позднее рассказывал актер Вадим Шверубович (сын знаменитого Василия Качалова):
«Началось с того, что харьковское актёрство, которое возглавлял отдыхавший под Харьковом на своём хуторе, оставленном ему советской властью, В.А. Блюменталь-Тамарин, решило устроить большой праздник в честь прихода добровольческой армии. Затеяны были грандиозный концерт в цирке и ряд вечеров в других театральных помещениях… Блюменталь-Тамарин верхом на белом цирковом коне с огромным трёхцветным флагом на пике, с большой церковной кружкой у седла разъезжал по городу, собирая пожертвования на подарки «освободителям родины. («Люди театра. Из воспоминаний», «Новый мир», 1968, №2, с. 100).
Другие свидетели сообщают, что Блюменталь-Тамарин ехал не на коне, а на слоне.
И в нашей семье помнили этот день. Дедушка Яков Федорович Губин рассказывал мне, что прадед надел свои боевые награды и повёл детей смотреть на праздник. Было много музыки. Дедушка, учившийся тогда в 1-м реальном училище, встретил своего соученика, будущего архитектора Душкина, и они радостно обсуждали ожидаемое возобновление занятий.
Учеба возобновилась и в Институте благородных девиц. Татьяна Морозова, автор воспоминаний об этом заведении, опубликованных в 1990-х в журнале «Новый мир», вспоминала, как получила послание от своей одноклассницы Оли Феттер: «В институт надо брать по 3 тарелки. 1 глубокую, 2 мелких. Ты одну мелкую не бери, так как я тебе отдам ту, что я разбила. Книги у нас в целости и невредимости».
Кадетская газета «Свободная Речь» так характеризовала отношение харьковцев к Добрармии:
«К Харькову из всех освобожденных за минувшее лето городов скорее всего может быть приложено название «добровольческого» по преимуществу. Здесь отряды освободителей встретили с самого начала восторженный прием, молодежь тысячами хлынула в ряды войск, самое занятие города прошло очень гладко, совместная работа власти и общества сложилась сносно. Этому, вероятно, немало способствовала наличность в Харькове, в отличие от других южных городов, довольно обширных кадров русской культурной интеллигенции, способной воспринять добровольческую идею в полной ее чистоте, без ограничительных оговорок областного или национального происхождения».26 июня на Соборной площади в полдень состоялся парад деникинских войск, который принимал генерал Май-Маевский. Вот что писал об этом событии «Южный Край»:
«К 12 часам дня все тротуары и прилегающие улицы были буквально переполнены народом, желающим присутствовать на параде. На окнах пассажа, присутственных мест и ближайших домов, равно как и на крышах предсоборных построек, также расположились группы граждан. Войска были построены в каре, среди которого возле входа в присутственные места разместились броневики (в их числе захваченный от большевиков броневик «Артем», ныне переименованный в «полковника Туцевича»)».
Состоялся молебен, после которого Владимир Зенонович Май-Маевский выступил с приветствием харьковцам. Выступление прерывалось неоднократным «Ура!». Не обошлось и без эксцессов. Во время парада раклы вытащили из кармана кошелек с деньгами и контрибуционной квитанцией турецкого подданного Мыкртыч Степановича Чиньяна, на сумму 3000 рублей.
Приказом № 1 только что назначенный комендант Харькова генерал-майор Андрей Иванович Шевченко ввел в городе комендантский час и запретил распитие спиртных напитков. Судя по подробным описаниям кутежей, которые начались в белом Харькове и которые, по мнению многих белых мемуаристов, стали началом разложения деникинской армии, последний пункт приказа особенно никем не соблюдался.
Все театры Харькова в первый день после освобождения были закрыты. Работал лишь синематограф «Миньон» (на Екатеринославской улице, 1), где оперативно среагировали на изменение политической конъюнктуры и начали крутить фильму «1613 год, или Воцарение дома Романовых».
Комендант Харькова генерал Шевченко издал приказ: «На всех общественных учреждениях вывесить русские национальные флаги. Возвратить прежние надписи улицам и площадям, а расклеенные по городу большевистские плакаты и прокламации немедленно уничтожить распоряжением домовладельцев».
Начальник харьковского гарнизона генерал Владимир Константинович Витковский принял делегацию, посланную еврейской общиной губернского города. Делегация выразила благодарность Добровольческой армии. В ответ генерал «в решительной форме заявил, что никаких эксцессов против евреев он не допустит и что им уже принимаются к этому все необходимые меры».
К событиям тех дней относится харьковская городская легенда. Якобы в штаб Добровольческой армии пришли два юных творца — композитор Митя Покрасс и Толя Френкель, известный как поэт Д'Актиль. Они предложили офицерам песню русских кавалеристов. Покрасс, грассируя, запел:
«Мы — русская кавалерИя,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ».
Офицеры падали от хохота, а на словах «Ведь с нами Май-Маевский, первый русский офицер…» с ними случилась истерика. Один из них не выдержал и сказал: «Не вам, ж***вским мордам, о русской кавалерии песни писать».
Было ли такое — никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть. Но есть два показательных факта.
Дмитрий Покрасс продал белым «Марш Дроздовского полка» на слова полковника Баторина 27 июня 1919 года. Марш впервые исполнен уже 29 июня на банкете в честь занятия города Добровольческой армией (газета «Новое русское слово» (США), 6 и 14 декабря 1974 года). Затем в 1922 году на эту мелодию Петр Парфёнов написал новые слова, которые известны по сей день как «По долинам и по взгорьям», включив туда куски из Баторина.
А вот песню про кавалеристов, в том виде, в котором все мы ее знаем, Покрасс и Д'Актиль продали в 1920 году в Ростове-на-Дону будущим красным маршалам Буденному и Ворошилову, о чем Дмитрий Покрасс рассказал подробно в 1972 году.
Но вернемся в день взятия белыми Харькова. Тогда же комиссар советского 58-го стрелкового полка железнодорожной охраны Байкалов направил военному наркому УССР Подвойскому письмо, в котором говорилось:
«Сегодняшняя газета извещает нас о печальном событии, о сдаче Харькова. Товарищи! Дайте нам волю, пустите нас в битву с внешним врагом, если 58-й полк во главе со мной… будет там, Харьков будет наш… Тов. Подвойский, пустите нас, мы вырвем из клыков жадного крокодила наш революционный Харьков… Товарищи! За мной и командиром полка! Нас 1000 человек, спасем красный Харьков, пустите. Смерть всем падающим духом, смерть трусам, мы достанем мерзавца Деникина!»
Ждать пришлось до декабря.
Поначалу харьковцам казалось, что наконец-то вернулась понятная и спокойная довоенная жизнь. И у них были на то основания. Но прошло некоторое время, и освободители стали мало чем отличаться от захватчиков.
Автор благодарит Владимира Корнилова за помощь в подготовке статьи.
