Его отец всю жизнь работал лесничим, а потом, вплоть до 1947 года, смотрителем киевского ботанического сада.
В детстве Сергей мечтал стать военным. «Я надел военный костюмчик и красивую фуражку с вензелем киевского имперского Александровской гимназии. Но в моих мечтах военная форма имела совсем другой вид: красные эполеты с инициалами I.K., воротник с позолоченной каймой — униформа Первого кадетского корпуса. Я мечтал быть солдатом, кавалеристом: стройный высокий красавец на белом, как снег, коне, лихо скачущий во главе идущего в атаку эскадрона», — вспоминал он.
Гимназист Серёжа также пел в церковном хоре в соборе Святой Софии в Киеве: «Я пел во время всех церковных служб. Родители гордились моими музыкальными успехами, но не позволяли ходить в театр. В их глазах театр являлся символом беспорядка и соблазна, которые могут сбить с дороги неоперившегося юнца».
Когда в 1914 г., война началась Сережа Лифарь мечтает завербоваться в армию, где уже служили двенадцать его родственников: «Я проводил время, мечтая о военных передвижениях и придумывая планы побега на фронт — такой таинственный и такой искушающий».
Как и в миллионах других судеб все изменил 1917 год. Свержение монархии, падение республики, отделение Украины. Затем мир в Бресте, германские войска, ликвидация Центральной Рады, и дальнейшая калейдоскопическая смена флагов и властей.
Дед Сергея по матери, Василий Дмитриевич Марченко, участвовал в съезде хлеборобов и голосовал за избрание Скоропадского гетманом. Этот самый дед, по словам С. Лифаря «часто собирал внуков и рассказывал о прошлом Украины… Видел я и пожелтевшие, выцветшие грамоты с восковыми печатями, которые дали Лифарям украинские гетманы и кошевые атаманы большого Войска Запорожского». Однако поиски этих документов в украинских архивах успехом не увенчались.
Видимо дедовских стараний оказалось недостаточно для пробуждения любви к мове. «Официальные документы должны были составляться на неестественном и непонятном для народа языке», — вспоминал Лифарь. Подросток потрясён ужасами наступившей смуты: «Немцы размещали пулеметы на огневых позициях вблизи восставших деревень и не оставляли ни одной живой души. Запирали жителей в хатах, а затем поджигали. Пользуясь этим, коммунисты, рассеянные по окрестностям, подбивали мужиков на мятежи. В отместку за сожженные дома селяне нападали на немецких солдат и бросали их в огромные кипящие котлы».
Вот как он вспоминает красных в городе после бегства Петлюры. «Летом 1919 года там установился самый черный террор. Вокруг нас поджигали дома, убивали заложников, изуродованные пытками трупы бросали на грузовики, как забитый скот. Во мне бурлила безудержное негодование.
Именно тогда в Киев приехал выступать Троцкий. Учеников гимназии выстроили перед трибуной. Я видел совсем близко этого мрачного человека с кудрявой шевелюрой в пенсне на ленте — чтобы случайно не потерять его в порыве ненависти. С его толстых грубых губ слетали только злобные призывы к насилию, к слепому фанатизму. В моем еще детском сердце вызревало отчаянное решение: надо заставить замолчать этот голос, уничтожить эту злую силу. Оказалось, что многие мои друзья тоже хотели этого. Мы нашли неразорвавшиеся гранату, но бросить ее на трибуну не удалось, потому что на тот решающий момент Троцкого заслонили охранники».
Трудно сказать, был ли эпизод с гранатой в реальности, или это только плод пылкого воображения, однако можно представить себе, что испытывал киевский гимназист, услышав слова, произнесенные на том киевском митинге Троцким: «Насилие рабочих есть священное насилие. Этого не замечает только мелкобуржуазная тварь, которая мечется между борющимися сторонами. Историю делают рабочие массы, с одной стороны, и контрреволюционная сволочь, в лице колчаковцев, деникинцев и других, с другой. Между ними же путаются под ногами соглашатели различных толков».
Потом в город пришли белые. «Киев стал переходным местом, лагерем гражданской войны и лагерем для каникул — танцем на вулкане, который соответствовал веселому и артистическому нраву наших соотечественников. К тому же самого блестящего из моих однокурсников в консерватории, заявившего о себе на выпускных концертах, звали Владимир Горовиц», — вспоминал он. Сначала Сергей Лифарь вольноопределился в Добровольческую армию, но послужить так и не успел. И все же детская мечта его сбылась, в армии он оказался. В Красной Армии. Ему лишь 16 лет, но он сразу получил командирский паёк, новенькую военную форму, большой револьвер и несколько десятков «молодых хулиганов» под своё командование. Советская власть спешила вырвать неопытных подростков из среды «мелкобуржуазной твари», чтобы сделать из них «настоящих» коммунистов.
Однако война-войной, но в таком возрасте есть занятия и поинтересней. В 1920 году при содействии товарища по колледжу Серж Лифарь знакомится с балетной секцией Брониславы Нижинской, сестры знаменитого в то время русского хореографа и танцора Вацлава Нижинского.
«Я забивался в угол комнаты, моё сердце неистово колотилось, я ощущал небывалый восторг: ученики мадам Нижинской танцевали Шопена и Шумана; я открывал прекрасную гармонию между музыкой и их телами, обожествлёнными ритмом; музыка вдохновляла танец и находила в нем свой завершающий венец. Танец-любовь овладевал моей жизнью», — писал впоследствии Лифарь.
Искушение побегом появляется после простой телеграммы из Парижа на адрес студии Б. Нижинской: «С.П. Дягилев запрашивает для своей труппы пять лучших учеников мадам Нижинской». Лифарь сам добровольно вызывается. Худо-бедно его родители смогли найти иноземные деньги и наличные, чтобы оплатить проезд сына до Варшавы.
Контрабандист должен помочь ему пересечь советскую границу, однако побег печально проваливается. Лифарь оказывается за решеткой, но ему удается бежать и он прыгает в товарный вагон. Вторая попытка оказалась удачной. За 50 миллионов рублей он покупает билет в вагоне 3-е класса. На санях через леса ночью он пересекает польскую границу. После нескольких недель бродяжничества в Варшаве с двумя попутчиками, он, наконец, получает деньги от Дягилева для оплаты поездки до Парижа.
13 января 1923 года Лифарь прибыл в Париж: « Я вспоминаю, как одним зимним утром, когда легкое солнце просвечивается сквозь туман, я спускался по Елисейским полям, впервые в жизни радуясь от уверенности, что опасности больше нет; я был свободным человеком вселенной в самой свободной из столиц, — писал он в 1965 году, — В небольшой группе людей, направляющихся к нам, я замечаю огромного мужчину в плаще и фетровой шляпе, который кажется колоссом; он приближается, помахивая своей тростью. Я вижу, как на его розовом, немного пышном лице, увенчанном белыми прядями волос, что напоминает сенбернара, блестят ласковые карие глаза, в которых смешались живость, мягкость и что-то вроде грусти».
Почти год Лифарь будет упорно избегать сближения с Дягилевым. Сам Лифарь с первого взгляда понял, что сердце его и талант вскоре будут принадлежать только ему — Сергею Дягилеву: «До 1923 года в моей душе царствовала, владычествовал она, женщина (Нижинская — Д. Г.), околдовавшая мое детство, после 1924 года он — Сергей Павлович Дягилев, от которого неотделимо мое второе, духовное отрочество…»
Дягилев беспрестанно подозревал юношу в связях с «девками», но Лифарь, как впоследствии кинозвезда Жан Марэ, тогда переживал роман с известным парижским гомосексуалом Жаном Кокто. «Если вы не желаете слушать меня, то можете уходить из труппы и хоть каждый день сидеть в первом ряду кресел с Вашим Жаном Кокто», — угрожал Дягилев.
Первая попытка соединиться в однополую семью произошла в Версале, когда Лифарь попросил у Дягилева на память программку Версальского спектакля. Тот пригласил его к себе в номер. «Почему ты не пришел ко мне тогда за программой! Все было бы иначе, и ты не потерял бы напрасно год!», — скажет Дягилев Лифарю в 1924-м.
Первый раз на сцене Лифарь появился в балете Игоря Стравинского «Свадебка». Репетиции проходили под контролем великого композитора, который сам садился за рояль и пел надтреснутым голосом: «Стравинский передавал нам свою страсть, свой талант созидания и мы начинали по-настоящему танцевать».
«Он всегда меня смешил — то, что многие мужчины уже забыли, как делать. Когда он видел, что я грустна, он начинал рассказывать кучу историй о своем детстве в России, о своих родителях. Он настоящий русский: посмотрите только, как он пьет свой чай, предварительно положив в рот кусочек сахара», — вспоминала о Лифаре Коко Шанель.
Серж последним из фаворитов Дягилева, который сказал о нём: «Лифарь ждёт собственного подходящего часа, чтобы стать новой легендой, самой прекрасной из легенд балета». С 8 августа и вплоть до 19 августа 1929 года, когда Дягилев умер, находился при нём в Венеции, ухаживая за ним.
После кончины Дягилева и развала его антрепризы был принят в балетную труппу «Гранд-Опера», где в 1935 году поставил балет Артюра Онеггера «Икар». Жан Кокто писал об этом спектакле: «Танец бросает вызов небу. Танцовщик прилагает все земных сил, чтобы взлететь ввысь. Миф ломает ему крылья, но гений танца спасает его и оставляет герою шанс быть человеком. Лифарь идет в воздухе, как боги, ходят по волнам».
В 1939 году, несмотря на начало войны, Лифарь остаётся в Париже, где продолжает работать в театре. «Наступил 1939 год и война, уже показавшая свою гнусную морду, разразилась», — пишет хореограф в своих «Воспоминаниях Икара».
Парижская Опера была закрыта, труппу разбросало по всему свету, вплоть до Австралии. По дороге обратно Лифарь открывает для себя остров Бали и индонезийские танцы, что стало источником его вдохновения на будущее. Вот как вспоминала партнерша Лифаря Тамара Туманова: «1940 год, Австралия. В нашу с «Балле рюс» поездку туда пригласили Лифаря. Он прилетел из Италии, Муссолини дал ему специально аэроплан. Его пригласили на «Жар-птицу», «Лебединое озеро», «Видение розы» и «Сильфиды».
А дальше была оккупация. Лифарь ездил в Берлин по специальному приглашению Геббельса обсуждать от имени «французского искусства» вопросы организации зрелищ в новой Европе. Он, при осмотре Гитлером здания парижской Оперы, встретил фюрера и его свиту внизу, у парадной лестницы, и водил гостей по всему зданию. Сам танцовщик это отрицал. По его версии, власти города обращаются к нему с просьбой согласиться на руководство Оперным театром: «От вас зависит, чтобы нацистский флаг не развивался на его вершине в течение всей войны. Вы имеете полную свободу всех действий и вам решать, как вы будете действовать с оккупантами и с персоналом оперного театра, чтобы защитить и сохранить артистическое наследие». Серж Лифарь становится администратором; а также консьержем, уборщиком, телефонистом, электриком, танцором, хореографом и постановщиком балетных спектаклей.
Однако факт остается фактом: сохранилась телеграмма Лифаря Гитлеру с поздравлением с занятием Киева. Существуют свидетельства, что он материально помогал противникам или жертвам оккупации, прятал евреев и антифашистов, которые пытались добраться до свободной от немцев зоны.
Много лет спустя Лифарь признавался, что лучше бы тогда его убили в гестапо, чем вынести то оскорбительное, непереносимое унижение, которому подвергли его после войны. За деятельность Лифаря при немецкой власти французское Движение Сопротивления в Лондонe обвинило его в коллаборационизме и приговорило к смертной казни. Лифарю вменили в вину то, что он не закрыл театр и не уехал во время оккупации. Бойцы французского Сопротивления забыли, скольких евреев спас Лифарь, включив их в труппу.
После освобождения Парижа Лифарь был вынужден покинуть Францию. В 1944-1947 годах он возглавлял труппу «Новый балет Монте-Карло». Но в затем национальный французский комитет по вопросам «чистки» отменил обвинение, и балетмейстер смог вернуться в Париж. С 1947 года он вновь работал в Опере. В 1958 году был уволен из театра. Тогда же планировались гастроли в Советском Союзе, но во время посадки в самолет французская полиция придралась к неправильно оформленным документам, и труппа улетела без него. Серж узнал, что во время спектаклей его имя даже не упоминалось в афишах.
В 1959 году Лифарь сменил ориентацию и женился на своей давней поклоннице — Лиллан Алефельд-Лаурвиг. Вместе они прожили около 30 лет. После смерти балетмейстера Лиллан Алефельд передала часть его коллекции отделу искусств Публичной библиотеки имени Леси Украинки в Киеве.
В 1961 году Лифарь наконец побывал в СССР и смог посетить Киев. «Даже прекрасный блестящий Париж не смог заставить меня, киевлянина, забыть мой широкий, величавый Днепр. Я увидел Киев, который существенно отличался от моих воспоминаний, но так же купался в мягком свете. Я снова увидел родной дом, он выглядел мрачно. Я побывал на Байковом кладбище, где родители почивают рядом. Кладбище заброшено: бесконечный пустырь», — говорил он.
Хореограф Юрий Григорович вспоминает: «Я его приглашал в Большой театр. Предполагалось, что он поставит у нас "Федру". Я его возил в Министерство культуры, со всеми перезнакомил, заручился их поддержкой. Его хорошо принимали, говорили "да", а только он выходил из кабинета, как они, задержав меня на минутку, говорили: нет, ни в коем случае, он эмигрант, заигрывал с немцами и прочее.
Я возражал — как же так, человек привез в Россию автографы Пушкина, ряд вещей его переданы Пушкинскому дому. Сделайте и вы ему подарок. Ничего не стали слушать, запретили. У меня довольно много писем Лифаря, где он глубоко переживает, страдает, жалуется, спрашивает: ну что же Фурцева молчит, ничего не отвечает. У меня не хватало сил сказать ему.».
Умер Лифарь в Лозанне 15 декабря 1986 года после тяжёлой болезни, похоронен недалеко от Парижа, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
В Национальном историческом музее Украины в постоянной выставке «Жизнь в танце» является личные вещи, театральные костюмы, картины, награды Сергея Лифаря. их передала жена Лиллан. В Музее культурного наследия два зала, посвященные гениальному хореографу и танцовщикк. 20 июня 1999 в присутствии вдовы на фасаде бывшей гимназии, где учился С. Лифарь, открыта мемориальная доска.
