Мастер был заряжен на романтику человеческих отношений. Этим он, дебютировавший в середине пятидесятых, выгодно отличался от череды режиссеров-пропагандистов, которых столь обильно растила сталинская эпоха. Хуциев пришёл в кино, когда оно вернуло себе пушкинский, гоголевский интерес к «маленькому человеку», к его будням, трудам, любовям и горестям. Слова Горького о русских писателях «мы все больны любовью к человеку» можно смело ставить девизом жизни и творчества режиссера Хуциева.
Марлен и оттепель
Дело было в 1956 году. Это удивительный год ХХ съезда и лавинообразного осуждения культа личности Сталина, массовой реабилитации репрессированных в предвоенные годы. В нем же, откликнувшись на свежие веяния в культуре, советский кинематограф показал, что умеет снимать не только «Кубанских казаков». Партийная опека, разумеется, никуда не делась, но на нее стали меньше оглядываться.
Один за другим в этот судьбоносный для страны год выходили на всесоюзный экран «Бессмертный гарнизон», рассказавший стране о подвиге Брестской крепости, «Павел Корчагин» с Василием Лановым, «Солдаты» (первый советский «окопный» фильм), «Сорок первый», «Первые радости», «Искатели», «Человек родился», «Карнавальная ночь». Что ни фильм — то прорыв в светлое будущее, в другую реальность, в которой человек действительно «звучит гордо». Этот ряд уникальных картин нового советского кинематографа не смогли омрачить даже откровенно «просталинские» «Тайны двух океанов» и «Старик Хоттабыч». Потому как тоже шедевры.
И все-таки у «Весны на Заречной улице» в этом ряду совершенно особое место. Кстати, о нем. С 1953 по 1958 год, практически сразу по окончании ВГИКа Хуциев работает на Одесской киностудии художественных фильмов, где они с Миронером и взялись ставить свой в общем-то простецкий фильм о любви паренька с рабочей окраины к учительнице из вечерней школы. Место киностудии предопределило и выбор натуры. Большая часть сцен была снята, как известно, в Запорожье, на одном из гигантов первых пятилеток — «Запорожстали». Металлургический гигант сильно пострадал во время войны, его долгое время восстанавливали. К моменту съемок «Весны» на предприятии только-только началась масштабная реконструкция, и это очень хорошо видно благодаря мастерской операторской работе Петра Тодоровского, для которого это тоже была первая серьезная работа в кино.
Марлен и современники
В том же году в «Советском писателе» массовым тиражом была напечатана повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», давшая название тогдашнему отрезку жизни страны. Оттаивали не только порядки в государстве, строгости и чрезмерная жестокость уходили из бытия советского народа, оттаивали и отношения на производстве, и души людей.
Новый советский человек, показывала «Весна на Заречной улице», — он качественно другой, идеалы гуманизма волнуют его в той же степени, как и выполнение плана на заводе, и хорошая песня под гитару, и милое лицо любимой девушки. Заслуга Хуциева (и не только перед кинематографом, искусством, но и перед всем народом) в том, что он создал объемный, многогранный образ современника. Он сделал комсомольца, передовика производства не роботом с идеологически правильными речевками в устах, а живым, страдающим и любящим человеком, которому есть дело до всего в стране, до всего в себе и в окружающих.
Кстати, говоря, Хуциеву с друзьями удалось соблюсти баланс между «правильным», так сказать, старо-партийным методом в изображении пролетариата, и новаторским, где-то хулиганским, молодеческим способом показать то, как русские умеют воевать, работать и любить.
Этого, кстати, говоря не хватило Александру Зархи, выдавшему в следующем, 1957 году новый производственный любовный роман со ставшим бешено знаменитым Николаем Рыбниковым в главной роли — фильм «Высота». Разве что песня в нем столь же хороша, как и в «Весне».
Марлен и лирики с физиками
Этот метод Хуциев углубил в следующих своих шедеврах — в «Двух Федорах» и особенно — в «Заставе Ильича» («Мне 20 лет»). Конец пятидесятых — шестидесятые стали своего рода вторым Серебряным веком русской поэзии. Поэтому в «Заставе Ильича» у Хуциева так много поэзии в прямом и переносном смысле. Возможно, поэтому, после того как в «эпоху застоя» поэтика строительства коммунизма, которая звучит в самом имени режиссера (Марлен — акроним: «Маркс/Ленин»), романтика индустриальных побед и полетов в космос стали уходить на второй план жизни страны, Хуциев перестал снимать свои шедевры. У него появились должности и почетные звания, правительственные награды, иной раз он выдавал крепкое, очень правильное кино. Но иссяк источник вдохновения, ушло и романтическое кино шестидесятников.
В «Заставе Ильича», которую стараниями раскритиковавшего фильм с партийных позиций Хрущева хорошенько порезали, главный герой, пришедший со службы в армии сын погибшего на фронте Великой Отечественной солдата, спрашивает себя — зачем, для чего он живет, к чему должно стремиться его поколение? У Саши Савченко в «Весне» не было сомнений. Его рабочая дорога была пряма и понятна. У Серёги Журавлева из «Заставы» девять лет спустя вопросы разрушают радость повседневного бытия. В этой картине, похоже, Хуциев, опередил время: страна не готова была к экзистенциальным поискам и метаниям главных героев. Может, поэтому «Весну на Заречной улице» посмотрели в год выхода на экраны 30 миллионов человек, а «Заставу Ильича» — только 9.
Марлен и вечность
Усвоенным на юге романтизмом проникнут и еще один замечательный фильм Хуциева — «Июльский дождь». Но в этой последней части своеобразной тетралогии («Весна на Заречной улице», «Два Фёдора», «Застава Ильича», «Июльский дождь») уже видна глубокая печаль художника, обманувшегося в ожиданиях, заметен переход от неореализма к искусству ради искусства. Кто-то из критиков новейшего времени заметил по поводу снятого в 1967 году «Июльского дождя», что он предвосхитил немоту советских творцов после Праги-68. С этим можно спорить, но очень трудно.
Прощаясь с дожившим до глубокой старости Марленом Мартыновичем Хуциевым, мы прощаемся с эпохой, в которой было все — надежды на обновление, глубокий патриотизм, тонкий психологизм и гуманистические идеалы. Не было только одного — логического оформления всего этого богатства в стройную картину жизни. При этом от нее, как и от творчества Хуциева, остается мягкий свет извечных вопросов, без которых нет человека, — кто мы и куда идем?
