— Я вернулся в Киев как раз 26 апреля 1986-го года из села, сажал там у матери картошку на огороде. На следующий день смотрю, а в городе ни машины не ездят, автобусов почти нет, троллейбусов как-то маловато. Я жил тогда в общежитии, пришел туда, а там почти никого из моих ребят нет. Уже вечером, где-то часов в восемь, нас, водителей, собрал Меняев, наш заместитель по безопасности движения и говорит:
‑ Будем ехать на Припять.
Он строгий такой у нас был, коммунист ярый, ответственный. Если водитель пришел на смену после «этого дела» — ни за что в рейс не пустит. Стоит он, значит, и говорит, обращаясь ко мне:
— Сашко, давай собирай вещи, еду, водички возьми, мы ночью в рейс уходим.
Я ему:
— Товарищ начальник, у меня ж еще выходной!
‑ Какой выходной, беги в парк, за машиной. Колонной выстраиваемся и поедем в колоне.
Колонна, как сейчас помню, из ста автобусов, строилась где-то до двух часов ночи. Я начальнику говорю:
‑ А ничего, что я вчера в селе выпил немного?
Меняев мне на этот раз отвечает:
— Ничего, из колонны не выпадешь.
‑ Вам разве никто и ничего не сообщил об аварии?
‑ Нам тогда никто ничего вообще не сказал. Сперва нам стали говорить, что идут какие-то учебные военные действия. Мы долго тогда стояли. Наша колонна отправилась в три часа ночи с улицы Пражской в сторону Чернобыля. А среди водителей уже пошли разговоры, что на станции что- то случилось, но при этом нам ничего не говорилось открыто.
Утром приехали в Припять, день такой был теплый, совсем летний, как сейчас помню, рассвет такой изумительный начинался. Если повернуть в Припяти с трассы, то сразу видно АЭС, ее контуры. Тогда этих контуров видно не было, а со стороны реактора валил черный дым. Мы так и стояли в колонне до двух часов дня, причем нам опять никто ничего не объяснил. Хлопцы — водители молодые, они устали стоять и полезли на крыши автобусов — загорать. И вот этих ребят, моих друзей закадычных: Коли, Юры, Володьки Кучерявого — их уже нет в живых. После двух часов автобусов стало еще больше. Они прибывали из Киева. В два часа дня к нам стали подходить военные, которые дали задание: ехать в саму Припять и забирать оттуда людей. Мы увозили в Киев жителей Припяти. Все они ехали без вещей: с детьми, маленькими сумочками, целлофановыми кульками и лица их были очень растеряны. Вот так, вахтовым методом, мы начали перевозить людей из Чернобыльской зоны. Очень жалко было детей и страшно было за них.
— А какими были спецсредства, средства защиты?
— Нам, простым водителям, вообще никаких средств защиты не давали. Уже прошла неделя после аварии, о которой мы узнали из газет, и только тогда нам выдали марлевые повязки. В 1987-м году, когда я стал туда ездить снова, нам уже выдавали рабочие хлопчатобумажные робы, а когда заезжали на АИК, то там стояли так называемые «зайчики» — аппараты, которые звенели, если уровень радиации был выше нормы. Начальник требовал робу менять или выбрасывать, а мы не меняли, а только стирали, но ничего не выбрасывали. Если машины ломались, то всё приходилось везти в Киев на ремонт, хотя все это железо звенело, аж зашкаливало. Но на КПП на это закрывали глаза.
— И у вас даже дозиметров не было?
— Дозиметров у нас, киевлян, долго не было, а вот когда приехали россияне, то мы стали тоже требовать дозиметры, потому что те у них были. Дозиметры у нас появились в 1987-м году. Вот, помню, как в 1986 году, в первые дни аварии даже командировочных не выписывали, а 1987-м году очень много путевок, командировочных просто сожгли, чтоб потом мы не использовали. Это был тогда негласный приказ КПУ — уничтожить по максимуму документы, словно тех и не было.
— Вы помните, Александр, своих товарищей, с кем тогда работали?
— Среди нас были ликвидаторы из Белоруссии и России. Мы вообще тогда не думали, где Украина, где там Белоруссия, а где — Россия, всё было единым целым. Никто ничего ее выяснял, кто и откуда родом. В 1987-м году вахтовым методом из России, в основном из глубинки, приезжало много народу на работу, но большинство ехали на свой страх и риск, по зову сердца, а кто-то, может, и заработать. Не скрою — в Чернобыльской зоне было и мародерство. Помню, как ковер висел на заборе, а потом исчез, потому что его кто-то упёр.
А вообще, у нас там дружно как-то все было, хотя и не без проблем: были стычки, частенько конфликты были на бытовой почве или по причине пьянства. В первые дни нам давали после рейса красное вино, кислющее-прекислющее, и обязательно в огромных палатках стояли фляги с питьевой водой. Считалось, что вино радиацию выводит. А водку уж сами все добывали или везли с собой. Нас после рейсов кормили обязательно, женщины местные на кухне работали и готовили борщ, котлеты. Женщины вахтовым методом тоже работали, было много медиков. Когда стал чаще ездить домой, то привозил оттуда сало, потому что говорили, что оно тоже радиацию выводит. Вот мы это все употребляли.
‑ Как вы себя сейчас чувствуете физически?
— Я почти никогда не болел, а вот в 2000-х стал неожиданно слепнуть — пришлось бросить «баранку». Каждый год надо было ложиться на обследование, чтоб подтвердить диагноз. Когда работал в автопарке, нас постоянно заставляли обследоваться. Суставы тоже стали болеть.
— Вы говорили, что чернобыльцы не различали национальностей, все были единым целым. Остались ли у вас в России или Белоруссии друзья-ликвидаторы? Поддерживаете ли вы с ними отношения?
‑ Мы очень дружили с ребятами из Калинина, ныне это Тверь. Добрые, работящие, очень спокойные были хлопцы. Там еще была и белорусская часть Чернобыльской зоны, и мы жили в одной общаге с Владимиром из Гомельской области. Он такой был бесстрашный, безбашенный и хитрый: охотился, рыбу ловил, ягоды собирал и возил в Белоруссию, домой, и продавал все там, хотя и было нельзя. Но жизнь его не пощадила: он был из тех, кто принял приличную дозу облучения и умер в 54 года. Десять лет назад он приезжал ко мне в Киев, попрощаться, вспоминал все. Рак его съел.
В СССР — нет, я бы, пожалуй, не вернулся. Тогда все было под запретом. Нигде ничего купить-достать было нельзя. Везде был дефицит всего. Я на пальто, — а у меня была зарплата 112 рублей, откладывал, как сейчас помню, четыре месяца. Коричневое пальто такое купил с каракулевым воротником. Но что хорошо было — это не было никакого национализма, как сейчас. А у нас сейчас как? Выясняют, чья нация правильная, чья — неправильная. Но мы простые какие-то были люди, доверчивые, и не знали, что нас так могут обмануть. Да я в жизни никогда кацапом не назвал никого и сам родом из Горловки, а у нас там все национальности жили как одна семья. А сейчас нет этой семьи.
- Аварию, спустя годы как оцениваете?
— Сейчас я оцениваю эту аварию иначе. Ведь в Союзе такая политика велась, что нужно было все скрывать, потому в СССР не могло быть никаких катастроф, не могло быть никаких аварий. Людям все сказали очень поздно, и виноват в этом Михаил Горбачев. Он вообще тогда ляпнул, «чтоб не разводили панических настроений».Это я хорошо помню А мы-то как водители знали, что первыми выезжали из Киева семьи членов КПУ, чиновники. Их сажали в самолеты и увозили от радиации подальше. А простые люди-то что? С нами никогда никто ни в те времена не считался, а сейчас и подавно: бесправия стало еще больше. Мы нужны нашим правителям только когда выборы. Пенсия у меня сейчас минимальная — 1400 гривен, а ведь чернобыльцам сейчас ничего не дают бесплатно.
— Вы на акции чернобыльцев ходите?
— Да, всегда ходил и пойду еще. Многих, я уже вам говорил, в живых нет, а я еще пожить хочу по-человечески, но не дают же! Пойду 26-го числа на Аллею Славы. Но там всегда официально все: деревья сажают, речи всякие. А речами людей не вернуть и больных не вылечить. Иногда мне по скайпу из Калининграда звонит родная сестра. Но мы теперь даже не знаем, о чем поговорить. Все изменилось и стало другим, не менее страшным, чем Чернобыль.
