Перед Новым Годом я оказался в Одессе. Только прошла метель, и город белел, занесённый снегом. У меня был почти день, и я хотел осмотреть зимнюю Одессу, в которой до этого был лишь в тёплое время года.
Не знаю, правильно ли это: идти сначала не на Дерибасовскую или в Городской сад, а к Дому профсоюзов, но я поступил именно так. Слишком глубокой оказалась рана.
Прежняя Украина кончилась 2 мая 2014 года. Когда людей сожгли заживо. А после не признали их жертвы. Жизнь страны разделилась на до и после одесской трагедии. Гибель людей стала поворотным пунктом, после которого в сознание миллионов людей тревожными ударами застучало: «Всё уже не будет, как раньше. Конец прежнего. Начало нового». Не Евромайдан, не аннексия Крыма, а сожжённые заживо, в мирное время, люди отметили на линии украинской жизни точку невозврата, разросшуюся до чёрной дыры, ставшей вратами ада. Дальше — инфернальная вакханалия, где не отыскалось места человеческому. Донбасская война стала адом, одесская трагедия — его первым кругом.
Тем сильнее ощущение, когда стоишь у Дома профсоюзов, а с правой стороны от тебя — купола Пантелеймоновского собора. Возможно, когда-нибудь его колокольный звон разгонит бесов, но пока, кроме прочего, к ним прилепились мелкие гнусики. Одни до сих пор упиваются «сгоревшими колорадами», другие пиарятся на горе, ваяя писульки и киношки о трагедии, не имея, похоже, ни мозгов, ни совести, чтобы смолчать, а если и говорить об этом, то говорить талантливо.
Но здесь нельзя обойтись без молчания в память о погибших, хотя жизнь, как говорят, продолжается. И несколько человек перед входом очищают скамейки и дорожки от снега. Сам Дом профсоюзов обнесён забором. На нём изображены флаги и лозунги, но не разобрать, какие именно — их замазали чёрным. Дежурят милиционеры.
— А внутрь можно попасть?— спрашиваю у одного из них, хотя и так знаю ответ.
— Нет, — милиционер приветлив. — Да и там всё закрыто металлическими пластинами. Не пройти…
Окна первого этажа и, правда, заколочены ржавыми листами. Но, в целом, это здание почти не хранит следов трагедии. Если бы не сердце, душу защемляющая энергетика.
— Очистили его, да?— спрашиваю у подошедшего бородатого мужчины. — Копоть же была.
— А, да, — он как-то обречённо взмахивает рукой. Закуривает.
— У вас взрывы на днях были, да?
— Да, у нас тут вообще, — он пускает дым, — неспокойно…
Мы стоим. Он рассказывает о событиях 2 мая, очевидцем которых стал. Вообще, если верить словам, здесь многие ими были. И у каждого, так мне видится, неподдельная боль.
— Всё было спланировано. Я слышал их говор. Половина в масках. Их завезли к нам из других городов…
Курит одну за другой. Переходит к событиям нынешним.
— Они и сейчас по офисам ходят. Молодые пацаны в масках. Говорят, ты неправильно живёшь. Живи, как надо…
Мы стоим у доски памяти. На ней два десятка фотографий погибших в Доме профсоюзов. Под некоторыми — только имена, фамилии, у других — подробные биографии. Кого-то я знал раньше, как поэта Вадима Негатурова, например. Разные возраста, разные социальные происхождения. Есть совсем дети: 92-го или 96-го года рождения.
Написано, где родились. И как были убиты. Пулевые, колющие раны. Смерть в результате удушения. Эта доска памяти — антагониста официальной украинской версии. Той, в которой в Доме профсоюзов погибли граждане России и Приднестровья. Погибли от несчастного случая.
— Охраняют, — показывает мне на милиционеров другой собеседник, одетый, точно для подъёма на Эверест, — улики скрывают. Никто ничего не говорит. Предатели!
За те полчаса, что я стою у доски памяти, к ней подходит больше десятка человек. И я понимаю, чувствую, что все эти люди — определённых взглядов и убеждений. А здесь — их точка сбора, общения. Только заговори.
Нет, подходящие необязательно поддерживают Новороссию или выступают за сепаратизм — наоборот, разные взгляды, от адекватных до безумно-конспирологических, но всех их объединяет одно: они не могут простить одесской трагедии.
— Пусть это провокация ФСБ, — говорит мне женщина, выгуливающая лабрадора, — пусть так, но почему нет никакого расследования?
Она попадает в «яблочко». Из него вываливается червяк лжи. До сих пор нет никакого внятного заявления официального Киева по одесской трагедии 2 мая. А прошло уже больше полугода.
И ведь, если по справедливости, это не должны быть просто слова. Покаяние — вот, что нужно. Иначе — ложь, пустота, морок. А он развеется, он обречён. И Украина рухнет в бездну, расколется, не соберёшь. Нельзя упускать, забывать, оставлять такое. Как чёрная точка на оке, которая уже затмевает взгляд, а со временем разрастётся, превратится во что-то чудовищное, неизлечимое.
Я приехал в Одессу из Киева. На Хрещатике и Площади Независимости уже нет напоминаний о Евромайдане. Всё вычистили. Но на Европейской площади — мемориальная доска: фото погибших, горящие лампады, живые цветы. На улице Институтской — её хотят переименовать в улицу героев Небесной сотни — напоминание за напоминанием. Через каждые метр-два. Встречаются и беркутовские щиты, и заграждения, и кресты.
И это так контрастирует с тем, что я увидел в Одессе. Здесь только доска памяти и одна потушенная лампадка. Возле неё — короб для сбора средств пострадавшим 2 мая. И это всё. В месте, о котором хотят забыть.
Дурно, когда выборочно чтят память погибших. Потому что такая избирательность отдаёт подлостью. И обречённостью.
Осмысление произошедшего в Одессе жизненно важно для спасения всей нации. Там, в Доме профсоюзов, уничтожили, сожгли не просто двести человек, а саму идею инакомыслия, право на альтернативную точку зрения.
— Это было запугивание, да?— говорю я знакомому актёру, когда мы сидим в одесском кафе.
— Нет, мы не боимся — мы сосредотачиваемся…
Я не спрашиваю, на чем и для чего. Потому что в трагедии при всех её высших сакральных смыслах первично человеческое горе. И его нельзя плодить, множить. Особенно сейчас. Когда эшелоны смерти забиты под завязку. Идут друг за другом нескончаемой кровавой рекой.
Но рано или поздно придётся поставить точку. Вопрос — сколько трупов будет положено перед этим. Одесса же стала началом, точкой отсчёта украинского ада.
