— Зачем, по-вашему, была устроена эта провокация, и к чему она приведет? Каковы будут последствия этого «шоу» и для Бабченко, и для Украины?
— Это всё гадание на кофейной гуще. Мы можем вообще никогда не узнать деталей этого дела, но суть всё-таки проста.
Первое: Аркадий плотно лежит под СБУ, собственно, он их агент. Это раз. И вертеть они им могут как угодно. В России он жил и ничьим агентом не был, а там, раз, и стал.
Второе: естественно, это задумывалось, как операция, направленная против России, но что-то пока идёт не так: даже Шендеровичу и Божене Рынске не нравится случившееся, а представьте себе милейших людей, которые успели ему скинуться на похороны. Британская пресса — и та пишет, что это позорище какое-то.
Так что, учитывая немедленную и, по итогам, глупую реакцию первых лиц украинского государства на «убийство», они там ещё и друг друга таким образом подставляют.
По итогам: если завтра СБУ не предъявит миру офицера ФСБ с ледорубом, европейские заинтересованные лица переглянуться и скажут: о, это особенные ребята, эти украинцы, надо с ними аккуратнее, кажется, они не в себе.
Когда Европа всё-таки решится переложить на Путина эту проблемную территорию, клоунада с Бабченко будет одной из битых монет, которая качнёт чашу весов в момент спора: ещё поматросить или слить уже, наконец.
— Что почувствовали, когда узнали о том, что Бабченко «застрелили» в Киеве?
— Недоумение, потому что не предполагал, что с ним это может произойти. Не испытывал ни радости, ни злорадства. Но и огорчения, естественно, тоже.
Хотя нет, чувство легкого недоумения. Все-таки это моё поколение. Этого человека я знаю 14 лет. У нас с ним разнообразные были отношения. Я это воспринял, как выстрел не в своего противника и оппонента (врага, говорить не буду, слишком для Бабченко это будет пышно), а как в какую-то часть нашего поколения, пусть даже и заблудившегося.
Мы встречались неоднократно, я не помню, чтобы у нас когда-нибудь была бы душевная близость. Первое, что приходит в голову о нем: помню, что Аркаша любил пить на халяву. У него никогда не было денег, и он всегда искал того, кто напоит его пивом. И я делал всегда это с удовольствием. Мне было не жалко.
— У многих, читавших омерзительные посты о жертвах трагедии в Одессе, катастрофы Ту-154, мирном населении в Донбассе, он ничего, кроме ненависти и чувства гадливости, не вызывал. А у вас?
— Вторая мысль, которая пришла мне в голову, когда я прочел новость о его гибели, была такая. Хочу корректно ее сформулировать. Да, находясь на фронте, воюя, можно убивать людей, но вот радоваться смерти врагов, противников или оппонентов, это противопоказано с точки зрения, прошу прощения, но другого слова не нахожу, кармической. Этого нельзя делать.
С того момента, как он начал это делать, и началось его убийство вне зависимости от того, кто его убил. Я убежден, что это украинские спецслужбы, но вне зависимости от этого он начал копать себе могилу, потому что то совершенно аномальная, античеловеческая, нездоровая, шизофреническая радость его с жизнью была несовместима.
Я знаю много людей, которые в процессе боевых действий, убили много себе подобных, но у меня есть твердое ощущение того, что с большинством из них ничего не случится в течение жизни, потому что это часть их жизни и часть их работы. А то, что делал Бабченко, было безумием в чистом виде.
— Зачем, по-вашему, он делал то, что делал, и писал то, что писал?
— Я помню его как в меру здорового и достаточного независимого человека в суждениях. Это было в 2005, и в 2008 году, и даже в 2013-м. В нем была какая-то черта, которая в момент 2014 года гомерически разрослась, когда он приехал на Евромайдан. Там он неожиданно обрел дичайшую популярность. Просто аномальную. У него росло количество подписчиков просто как на дрожжах.
Мне тогда люди из Киева и Одессы, с которыми мы тогда разговаривали и спорили про Майдан, заявляли, что Бабченко и Муждабаев — наши украинские национальные герои из России. Хотя Бабченко обыгрывал Муждабаева в разы — у него тогда стремительно выросли подписчики сначала до 100 тысяч человек, потом до 120 —150 тысяч. Он стал одним из топовых российских и даже мировых блогеров.
Он начал «кормить» эту свою припадочную украинскую замайданную паству. А это своеобразный наркотик, причем не для этой паствы, а для него самого. Он подсел на этот наркотик и каждый раз пытался сделать что-то такое, чтобы держать ее при себе, чтобы ее еще больше удивлять и вводить в состояние транса и обожания Бабченко.
Он думал, что он ее пастырь, он ее водит и держит на веревочке. На самом деле, это она водила его на веревочке и заставляла плясать. А он старался сделать всё, как можно более кровавее, как можно более гаже и чудовищнее, чтобы продолжать им нравиться.
Это даже не проституция. Он ведь этим не зарабатывал денег (на самом деле зарабатывал — ред.). Это не идеологическая привязанность, а именно наркотическая привязанность к этим массам людей, которых, как тебе кажется, ты просвещаешь, а на самом деле, все больше и больше им соответствуешь.
Вот из-за этого его цинизм в адрес и Моторолы, и доктора Лизы, и других. Он уже не знал предела.
— Вы оба воевали в Чечне, вы оба были в оппозиции. Как вышло, что у вас столь разная судьба и взгляды?
— Я хотел уточнить: когда вы говорите, что мы оба были в оппозиции, то надо помнить, что я был в лево-патриотической оппозиции консервативного, традиционалистского толка по отношению к буржуазной России, а Бабченко был в оппозиции — я даже не скажу, либеральной, хотя и работал в «Новой газете».
Помню, как в 2005-2007 годах он вообще был аполитичным (даже тогда, когда работал в «Новой газете»). Я водил в тот период его пить пиво. Он мне сам говорил: меня ничего не интересует, кроме штанги, войны и собственной дочери, которая тогда была еще маленькой. С женой у него были плохие отношения, а дочку он любил.
Сколько мы с ним тогда не встречались, но никаких политических разговоров мы с ним не вели.
Он собственно и в Чечню ездил контрактником, и потом, когда ездил на войну 08.08.08, то ему нужен был адреналин. Он хотел там ощутить себя человеком, ощутить себя живым. Предполагаю, что именно вот такими были его первичными ощущения.
Он не ощущал себя ни русским, ни антирусским, ни украинцем, ни евреем. У него не было никакой ни этнической, ни идеологической привязанности.
В «Новой газете» у него был достаточно такой живой слог. Писал он достаточно независимо. Но и тогда он не принадлежал к этому припадочному лагерю либеральных шизофреников. Этот момент у него включился в 2011 году, когда была Болотная. Вдруг его тогда начало «вштыривать».
Он почувствовал себя сильнее большинства своих либеральных сотоварищей — он больше, он упрямее, он не боится попадать в милицию. Это стало его заводить. Я это увидел, когда встретил его тогда на площади Революции. Мы пошли тогда оттуда пить пиво.
Потом этот свой наркотик он поймал на Евромайдане.
— В Википедии пишут, что вы и он являются основоположниками русской современной военной прозы. Вы согласны с таким утверждением?
— Он достойный писатель. Скорее очеркист. Он был отличный блогер с точки зрения стиля, жонглирования и верчения фразами, доступности. Это вне зависимости от его идеологических убеждений.
Он был очень строгий к себе литератор. Он написал три «чеченские» повести. Я все их читал. Они любопытны.
Это очень громкое определение «основоположники военной прозы». Что можно в России основополагать после Лермонтова, Толстого, Гаршина и Бондарева. Тут имелось в виду, то, что мы были теми, кто первыми написали о чеченском конфликте.
