- Именем или позывным представляем?
- Да без разницы, я не прячусь. Все мои данные на "Миротворце". Меня недавно туда добавили – десятого ноября. Я там как "военный преступник ЧВК "Вагнер", виновный в уничтожении города Бахмут".
- И как ты дошел до жизни такой?
- Да совершенно случайно. Устроился в "ФАН" обыкновенным оператором и однажды мне предложили командировку в Судан. А я всегда горел фотографией, снимками американских фотографов, снимавших в Африке. Я и подумал, что в Судане должно быть фактурно. Вся эта нищета, трущобы. Так и согласился, решив, что это прекрасная возможность поснимать наконец то, что давно хотел.
В Судане пробыл недолго. Там какое-то интервью с президентом было… не вспомню уже. Но редакции понравилось, как отработал задачи, и меня отправили уже в Сирию. Так я впервые попал на боевые действия. Тогда, по-моему, Хан-Шейхун брали. Впервые попали мы под обстрел и ничего не поняли. Весело, забавно, интересно. Ездили как бомжи: бронежилеты какие-то на месте уже нашли, касок не было, ничего не было.
Так и понеслось. В Донбасс приехал где-то в середине марта, когда еще бои за Мариуполь шли. Войну как таковую мы уже не снимали, поскольку войска забирали последние районы и никого туда уже толком не пускали. В основном тогда снимали истории людей, пострадавших от всего этого.
И вот с началом СВО… если раньше это было чем-то вроде хобби, к которому возвращался раз в полгода, когда отправляли в командировки, то здесь это превратилось не в работу даже, но в образ жизни.
- Каково было приехать из теплых краев в холодный мартовский Мариуполь? Совсем ведь другая война. Артиллерия куда плотнее работает.
- Было не то, чтобы страшно. Было дико. У арабов ведь какие проблемы? Тебя может либо смертник какой-нибудь взорвать, либо кто-то будет куда-то стрелять и зацепит тебя. Арты, как таковой, там почти не было. Нет, прилетали какие-то мины, но это невозможно сравнивать с тем, что происходит здесь.
Первое – непонимание происходящего. Ты уже поездил, поработал и уверен в своих навыках, но приезжаешь, а тут все совсем по-другому. Если отвечать на твой вопрос конкретно, то первые эмоции – это мрак, обида и страх.
- Почему обида?
- Потому, что страдает наш русский народ. Причем страдают именно мирные жители. В Сирии людям тоже сочувствуешь, но не настолько. Здесь же все люди ничем не отличаются от твоего соседа по лестничной клетке. Это не кто-то там, а мой сосед, твой родственник, друг, сват, брат. Ты смотришь и не понимаешь, как вышло, что подобное творится на твоей земле.
Что же до плотности артиллерийского огня – ну да. Впервые угодив под замес, мы радикально изменили свое отношение. В той же Сирии попробовал бы кто-то заставить меня шлем надеть. А здесь куда-то без шлема выходить – вообще не вариант.
Первый раз мы попали в Попасной и сильно попали. Сначала угодили под пулеметы, потом 120-е мины рвались в 50–70 метрах от нас. Мы с морпехами долго сидели в подвале, по которому накладывали. А когда перестали накладывать, мы решили уходить оттуда, и тогда по нам стал работать танк. Весь БК по нам выпустил, а мы бежали по улочке в частном секторе. То перелет, то недолет. То перелет, то недолет. Нам просто очень повезло, что танк по нам не попал. И все это за два-три часа. Таким здесь был наш первый выезд на передовую.
- Зато мгновенно акклиматизировался.
- Да, сходу. Нам потом уже объяснили. Сразу ведь не понимали, что это такое летит. Первый раз в тот день по мне танк стрелял. А ребятам потом рассказали, что нас "птичка" спалила, и танк навесом с шести километров работал.
- Уже тогда БПЛА доставляли массу проблем. Журналистам – в том числе. Теперь их стало значительно больше, появились дроны-камикадзе и много чего еще. Насколько сильно это влияет на работу журналиста?
- Работать стало крайне сложно. Я бы сказал, что каждый выезд – это уже конкретный риск. Примерно пятьдесят на пятьдесят. Мы сейчас не говорим о второй или третьей линии. Берем конкретно первую линию обороны, поскольку на "ноль" сейчас не пускают. Разве что ты на сто процентов доверяешь людям, с которыми идешь. Если очень давно их знаешь, то можно попробовать.
Первое – FPV. Второе – "мавики". Если раньше мы шутили, что больше трех человек собираться нельзя, то сегодня и двое, и один – это уже цель. Сегодня я езжу либо в темное время суток, либо в очень плохую погоду. Потому, что белым днем да без сильного ветра ничего ты не снимешь. Ты будешь сидеть в укрытии, поскольку в это время по тебе будут работать либо FPV-дроны, либо артиллерия.
Выходит, что днем особого смысла работать уже нет. Разве что происходит нечто запредельно интересное и крутое, ради чего стоит рискнуть. А так в основном сейчас вся наша работа вокруг артиллерии, человеческие истории и крайне редкие выезды куда-то на передовую.
- Зачем оставаться в профессии, которая предполагает стрельбу по тебе из танка?
- Многие считают, что мы зарабатываем очень много денег. Может быть, кто-то действительно много денег зарабатывает, не знаю. Обычно ведь у народа три версии: по принуждению, из-за денег или адреналиновой зависимости. Денег нам платят не то, чтобы мало, но средняя зарплата по палате…
- … хватает мест, где можно зарабатывать и больше, и без риска.
- Именно поэтому мы здесь не за деньги. Не знаю. Я так до сих пор и не понял, что именно зацепило. Сейчас у меня есть мотивация – моя страна воюет. В начале СВО было немножко иначе. Не знаю, что здесь было с 2014 года, поскольку ранее в Донбассе не бывал. Катался по Африке и так далее. А вот в начале СВО я домой приезжал и видел, что людей вообще не зацепило. Ни в Питере, ни в Москве, ни в Орле. После мобилизации – другое дело. Приезжаешь и видишь, что многие знают, понимают, переживают. У кого-то родственники там, у кого-то – друзья. Добровольцы, мобилизованные или контрактники.
Вернувшись из первой командировки, которая затянулась на три или даже четыре месяца, я понял, что у людей вообще нет понимания. Нет представления о том, что здесь происходит. Они не понимали, зачем мы в это вписались, они не чувствовали боли, которую испытывают местные. Это невозможно объяснить. Для этого здесь нужно было побывать.
Почему я остался в профессии? Потому, что для меня эта история стала родной. Многие из тех, с кем я тут познакомился и сдружился, пострадали или погибли. Поэтому я не могу сидеть там. Совсем недавно предлагали отправиться в Африку, но я отказался. Я не могу работать в Африке, пока моя страна воюет здесь.
- У многих сейчас примерно та же мотивация. И те же выходцы из ЧВК "Вагнер", которых приходилось встречать в самых разных подразделениях, говорят ровно то же самое – "наша война здесь".
- Во многих добровольческих подразделениях есть ребята из "Вагнера". Отсюда было много ребят, штурмовавших Артемовск. Многие из них были родом из Артемовска и у них была определенная мотивация. Это были не деньги, не слава, не честь, а просто долг. Они должны были забрать свой долг. Именно поэтому многие рвались туда.
Мотивация… если ты считаешь себя мужчиной и уже ввязался в драку, то просто не можешь уйти. Понятно, что ситуации могут быть разные. И вся эта война в конкретные моменты производит разное впечатление. Человек может настолько испугаться, что не захочет сюда возвращаться. И в этом нет ничего плохого. Все люди разные, но лично я считаю, что должен быть здесь.
Я хочу видеть исторические события, хочу быть участником, хочу запечатлеть их сам, а не читать о них в книгах, отредактированных какими-то редакторами. И я хочу рассказывать людям о том, что здесь происходит. Так, как есть. Понятно, что какие-то вещи мы пока рассказать не можем, но большую часть рассказать удается. Главное – не хочется торговать совестью: хвалить того, кто не достоин, и ругать того, кто достоин похвалы.
- Военная журналистика или "военкорство" - настолько популярная история, что даже школы юных военкоров создаются. Как относишься к этому?
- Слово "военкор" немножко испортилось в последнее время. Что же до молодых, то не припомню, чтобы они мешали мне работать. Да я и сам, честно говоря, не очень старый военкор. Не так уж долго этим занимаюсь. Для меня старые – это Коц, Поддубный, Сладков, Стешин. Вот это мастодонты. Следующее поколение – это мы с тобой. Дальше идут новички, но в этом нет ничего плохого. Пусть будут, пусть занимаются. Главное – чтобы отдавали себе отчет в том, что делают.
Потому, что мне в начале было просто интересно, а эта война совсем другая. Здесь такой подход ничего хорошего не принесет. Можно вляпаться в жир и потом всю жизнь страдать из-за этого. А так – почему нет? Новое поколение принесет что-то новое. Может они придумают какую-то необычную подачу, привнесут что-то в съемочный процесс? У них тоже надо учиться, смотреть их глазами.
Другое дело, что есть трушные военкоры, а есть не трушные. Есть те, кто снимает войну на войне, и те, кто снимает войну не на войне. Имен-фамилий называть не будем, но вот такое я не люблю. Такое и у старых, и у новых бывает, и у федералов, и у неизвестных СМИ. Вот я бы скорее так делил: не на старых и новых, а на трушных и не трушных.
- Снимать на полигоне – не стыдно. Стыдно выдавать это за войну.
- Или поджечь дом и заявить, что это прилет был только что. Слыхал я и такие истории. Такие люди… их тоже можно понять. Они это делают по разным причинам. Кто-то хочет редакции что-то доказать, у кого-то другое. Проблема в том, что они обесценивают нашу работу – тех, кто работает на передовой или около нее. А это неприятно.
Кстати! Школы военкоров, которые за деньги этим всем занимаются, лично я не очень одобряю. Тут не школа военкоров нужна, а курсы по медицинской, тактической подготовке, по ориентированию на местности. А то, как и что снимать, как рассказывать… не знаю. Лично я весь опыт получал от бойцов, либо на полигоны ездил. Вот это полезно. А семинары всякие, разглагольствование – это здесь не нужно. Здесь нужна практика.
- Но тогда мы получаем людей, которые умеют стрелять и накладывать жгут, но не знают, что спросить у артиллериста, сапера, штурмовика. Ведь нужно же какое-то базовое понимание того, как вертятся шестеренки войны?
— Ну это база. Если человек этого не знает, то он скорее не новый военкор, а просто безграмотный и не хочет учиться. Делить на старых и новых не хочу. Все мы делаем одно дело, просто кто-то делает лучше, а кто-то хуже. Кто-то собой торгует, а кто-то – нет.
- Два года назад мы с треском проигрывали информационную войну. А как теперь?
- Вообще сейчас мы заметно улучшили свои позиции в информационной войне. Не могу сказать, что побеждаем, хотя… в последнее время активно мониторю вражеские паблики, каналы, СМИ, и вижу, что их пропаганда уже не работает. В 2022–2023 они работали по натовским методичкам. Но мы ушли вперед, а у них методички все те же. Потому сейчас мы сильнее влияем на общественное мнение, чем противник.
Жаль только, что наше доблестное Минобороны не всегда позволяет делать то, что было бы полезно. Потому, что возрастной контингент на местах не очень хорошо понимает, как это работает. Тут пора бы дать дорогу молодым, которые понимают, умеют и хотят. Ну… сейчас с этим тоже стало получше.
- Буквально час назад смотрел ролик запрещенных "азовцев". И монтаж у них на высоте, и музыка подобрана, и картинка в 4K. Люди явно умеют делать контент.
- Заметь, что даже те ролики, в которых они неслабо так выгребают от наших, выглядят отменно. Типа: да, тяжело, но мы рубимся. И это люди воспринимают как нечто героическое, а не то, что они сели в лужу. Вот этого нам действительно не хватает. Вечно мы стесняемся каких-то моментов. И здесь нам не так, и тут не эдак. Это пройдет со временем. Все-таки склад ума у тех, кто решает, что должно или не должно попадать в медиа, пусть и со скрипом, но меняется. Закрутились механизмы.
- Какие воспоминания ты унесешь с этой войны?
- У меня таких несколько, но есть одно яркое, которым обычно делюсь с людьми далекими, чтобы объяснить, каково это. Это было когда мы снимали в Мариуполе. В том самом драмтеатре. Мы просто ездили по городу, искали истории и остановились у театра. Смотрю – экскаватор роет, а рядом стоит женщина. Такая… уже в солидном возрасте.
Я же понимаю, что не просто так она стоит. У нее на лице написано, что случилась трагедия и ей очень трудно. Мы решили подойти и спросить. Она стала рассказывать и… она в лице не меняется, а слезы текут. То есть состояние истерики, но человек абсолютно спокоен.
А суть была в том, что в драмтеатре находился ее сын. Была такая информация, но женщина надеялась, что его там все же не было. Он считался без вести пропавшим, а она три дня приходила и стояла там от начала и до конца спасательных работ. Притом, что ей лет семьдесят было на вид. Ей было физически тяжело стоять, но женщина не уходила.
В итоге выяснилось, что сын ее действительно погиб там. Нашли его тело. И вот когда мы с ней общались, когда она рассказывала эту историю, я стоял и плакал за камерой. Я просто не мог сдержать слез. А она будто с этим смирилась. Слезы текли рекой, а лицо никак не менялось, и эмоции не пробивались. Как говорила, так и говорила.
- Все мы здесь ищем какое-то лекарство от безумия. Ты нашел?
- К сожалению, нет. Мне пока везет, но после Мариуполя было очень тяжело. В первые два-три месяца спас вал работы. Ты постоянно работаешь и не успеваешь обдумать увиденное, не успеваешь анализировать. Снял, отправил и дальше поехал. Вот это, по всей видимости, меня и спасло – загруженность, недосып. Времени ни на что не хватало. Не ели, не пили, не спали.
А потом началась активная боевая работа и адреналин снес какую-то часть историй. Но, к сожалению, от воспоминаний не избавишься. Единственное, что помогает мне, по крайней мере, сейчас, это какая-то занятость. Главное – не сидеть на месте и не думать. Плюс – близкие люди помогают. Когда рассказываешь эти истории, тебе становится легче.