И лучше начинать об этом думать уже сейчас, считает военный эксперт, научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН Илья Крамник.
Об этом он рассказал в интервью изданию Украина.ру.
Сейчас российская и украинская пропаганда транслируют два противоположных тезиса относительно того, кто заранее проиграл в ходе военной кампании.
Украинская сторона утверждает, что Россия заранее проиграла, потому что допустила ошибки на стадии планирования операции. Российская сторона уверена, что Украина обязательно потерпит поражение, поскольку российский оборонно-промышленный комплекс лучше подготовлен к большой сухопутной войне, в отличие от ОПК США и Запада.
— Илья, уместно ли говорить о том, что кто-то проиграл заранее? Или все еще может поменяться?
— Дело в том, что по ходу этого конфликта неприятную правду о своей оборонной промышленности узнали обе стороны. И российская промышленность оказалась не настолько хорошо готова к противостоянию, как нам бы этого хотелось. И западный оборонный комплекс оказался не в том состоянии, чтобы выдерживать подобные затяжные конфликты.
Особенно это касается расходов боеприпасов. Потому что ситуация, когда за неделю Украина может выстрелять годовое производство боеприпасов США мирного времени, никем не предусматривалась.
Более того, она и самими американцами не предусматривалась для себя. В итоге они вынуждены пересматривать свои уставные нормы и обратно вносить в параметры боевой мощи такой параметр, как «огневая мощь» и способность вести огонь на подавление.
Это даже не новация. Это их возвращение к старой истине, что огневая мощь имеет решающее значение для боевой мощи в целом, было вызвано в том числе ходом конфликта на Украине.
Но внести изменения в устав легко. Подписать какие-то документы о намерениях тоже легко. Но реализовать эти планы будет очень сложно. И реализовать их будет сложно всем.
Трудности разных стран выглядят по-разному. Наша основная трудность известна — у нас проблемы с электронными компонентами. Причем это довольно тяжелая и значимая трудность, поскольку чем современнее оружие и чем больше у него возможностей, тем больше оно зависит от электроники.
Еще в большей степени это касается систем управления и связи. И здесь, к сожалению, многие продукты, которые у нас объявлялись импортозамещенными, на поверку оказываются зависимыми от иностранных поставок. Да, их могли разработать и собрать здесь, но комплектующие все равно в огромном количестве завозятся из разных стран, в том числе из стран НАТО.
Эту проблему приходится решать методом параллельного и серого импорта. Приходится искать обходные пути и фирмы-прокладки. Не вдаваясь в детали, скажу, что это очень серьезная организационная сложность, которая препятствует быстрому наращиванию производства оружия.
Более того, само по себе быстрое наращивание очень многим казалось невозможным и ненужным, поскольку локальные конфликты, которые вели крупные державы, не предполагали необходимости быстрого производства оружия. Это касалось всех. И нас, и США, и других стран.
Правда, у нас действительно сохранились большие мобилизационные возможности промышленности, поскольку многое осталось по инерции или сознательно было сохранено, потому что мы так или иначе опасались полномасштабного конфликта.
Но говорить о полной готовности к нему одной из сторон нельзя. Запасы заканчиваются у всех. У всех они рано или поздно покажут дно. Все будут вынуждены думать, как нарастить производство до уровня, который был немыслимым после 1945 года.
— Когда примерно эти запасы могут закончиться? Сколько времени сторонам понадобится, чтобы их восполнить?
— Ни одна из сторон предпочитает не делиться данными о своих запасах. Но если в целом говорить о заявленных объемах расходов боеприпасов, мы сможем с комфортном провоевать еще года три.
Предполагается, что за эти три года у нас производство поднимется. Но даже значительный подъем производства все равно не обеспечит того объема расхода боеприпасов, о котором мы знаем.
Для него потребуется не просто увеличение производительности, а изменение самой структуры промышленности. Нужно вовлечение в оборонное производство тех предприятий, которые сегодня в нем пока никак не заняты.
Это уже делалось в Великую Отечественную войну, когда планировалось и проводилось наращивание военной промышленности за счет увеличения гражданской промышленности, которая по своему технологическому процессу подходила для тех или иных операций. Будь то изготовление артиллерийских снарядов или даже танков, которые производились на паровозостроительных заводах.
Пока же речи о привлечении именно гражданского сектора не идет. Но если мы продолжим расходовать боеприпасы в сегодняшнем объеме, то об этом придется думать. И лучше начинать об этом думать уже сейчас.
Что касается Запада, то у них ситуация хуже. У них запаса снарядов меньше и производство их значительно меньше. По некоторым данным, мы в мирное время делали снарядов в десять раз больше, чем США.
Другое дело, что этого «в десять раз больше» нам все равно не хватает. Наши показатели перед началом конфликта примерно в двадцать раз меньше того, что мы уже израсходовали.
Я уже говорил, что Украина могла за неделю выстрелить годовое производство снарядов США. А мы в пиковые дни летом иногда за сутки могли выстрелить больше, чем США производили за год. Надо вдуматься в эти цифры и понять, что, даже если мы производим в 10 раз больше, чем США, это нас все равно не спасает. Потому что в случае пиковых расходов нам этого объема хватит на 10 дней.
Что произойдёт дальше? Интересный вопрос. Западу тоже нужно наращивать свое производство сильнее, чем нам. Но у них есть преимущество, потому что у США есть союзники, производящие снаряды в большом объеме и способные это производство наращивать, такие как Южная Корея, Пакистан или страны Восточной Европы, сохранившие военную промышленность.
И еще один интересный вопрос: могут ли Штаты политически привлечь своих союзников, чтобы они покрыли этот острейший дефицит, который на них надвигается так же, как и на нас?
Причем у них он станет острым быстрее, чем у нас, поскольку объем дотаций меньше и объем производства мирного времени тоже меньше.
— Вы сказали о наших проблемах в электронике. Но может быть, есть какая-то надежда, что у нас улучшится ситуация со средствами разведки, чтобы мы меньше расходовали боеприпасов и били точнее?
— Это было бы очень хорошо. Но надо понимать, что средства разведки наиболее электроноемкое. Если на боевой самолет вам требуется одно количество процессоров, то на серьезный разведывательный борт вам потребуется их в десятки раз больше.
Если искать наши ошибки в военном строительстве мирного времени, то одна из наших наиболее крупных ошибок как раз заключалась в низком приоритете разведывательных средств по сравнению с боевыми. Ударные средства у нас действительно хорошо развивались.
У нас действительно есть лучшие в своем классе боеприпасы и средства доставки. Но разведка — это то, в чем мы отставали. Ее модернизация шла медленно. К сожалению, мы не можем похвастаться хорошей технической разведкой ни в плане спутников, ни в плане самолетов.
Очень хочется надеяться, что ситуация изменится. Юрий Борисов, который сейчас руководит «Роскосмосом», заявил, что мы планируем запускать по одному спутнику в сутки. Даже если мы начнем запускать один космический аппарат в сутки, это будет намного больше, чем сейчас, но этого все равно может оказаться недостаточно.
Понятно, что одна ракета за один пуск может вывести на орбиту до несколько десятков спутников. Но само по себе изготовление спутников очень сложно. Вопрос в том, сможем ли мы изготавливать сотни спутников в год, учитывая то давление, которое на нас оказывает Запад, ограничивая нам доступ к современным электронным компонентам.
Повторюсь, у нас прикладываются огромные усилия, чтобы этот дефицит восполнить и найти обходные пути импорта. Но держать пари на то, как быстро и в каком объеме мы сможем этот дефицит восполнить, невозможно.
— Если в целом оценивать наши удары по энергетической инфраструктуре, то эффект есть, но эти удары могли бы быть более интенсивными. В чем причина? Дело в политических ограничениях? Или действительно у нас не хватает ракет и организовать такой налет технически сложно?
— Это прежде всего политическое решение. Даже те средства, которые расходуются сейчас, могли бы расходоваться по-другому. Все военные специалисты, с которыми я говорил, считают, что могло бы быть более жесткие сценарии воздействия на украинскую инфраструктуру, причем не только энергетическую. И начать реализацию этих сценариев можно было бы гораздо раньше.
Отдельно стоит отметить, что пока никак не подвергается огневому воздействию украинская транспортная инфраструктура.
— Думаете, мы сможем разрушить все мосты ковровыми бомбардировками?
— А зачем? Речь идет не о разрушении мостов. Мы должны максимально осложнить противнику перемещение. Это можно сделать, не разрушая мосты.
Можно выводить из строя отдельные пролеты мостов, провоцируя перед этими мостами многокилометровые пробки. Такой вывод из строя даже нескольких мостов уже серьезно осложнит транспортное сообщение между востоком и западом Украины. Напомню, что географически Украина разделена пополам Днепром. Это самая ее уязвимая часть коммуникаций.
Насколько это можно реализовать сейчас, с учетом многотысячного расхода ракет, который мы уже имеем, — это отдельный вопрос. Но это точно можно было организовать в самом начале.
Того запаса ракет, который мы уже выпустили по Украине, хватило бы, чтобы в разы осложнить противнику перемещение грузов с запада на восток. Без этого перемещения Украина была бы вынуждена прекратить сопротивление, поскольку с лета она критически зависит от западных поставок вооружений и боеприпасов.
— Могут ли США предоставить Украине много-много «Хаймарсов» и других дальнобойных систем, чтобы реализовать описанный вражеской пропагандой идеальный сценарий, когда мы останемся без складов с боеприпасами и коммуникаций?
— То, что уже предоставлено, представляет для нас определенные проблемы. Хотя средства противодействия тоже есть. Противнику уже не так серьезно удается воздействовать на наши склады. Но нужно понимать, что само по себе решение проблемы уже несет определенную проблему.
Когда у вас крупный склад находится близко к линии фронта, то им удобно пользоваться. Когда противник его обстреливает, он уже вынуждает вас отказаться от крупного склада и делать много мелких складов подальше от линии фронта, а это уже неудобно.
Вам требуется больше транспортных мощностей, больше людей и больше времени для подвоза одного и того же объема грузов. Возникает ситуация, когда подразделения с запозданием получают оружие и боеприпасы.
Та же самая проблема возникла и на той стороне. Крупные склады Украина так же не может размещать поблизости от линии соприкосновения. Она тоже вынуждена их рассредотачивать, прикрывать их и выбирать такие пути подвоза боеприпасов, чтобы максимально маскировать исходные места, где сосредоточено их оружие.
При этом они применяют такие методы, как маскировка складов под гражданские объекты. Мы об этом прекрасно знаем. Когда в такой объект прилетает, это становится поводом для обвинения России в военных преступлениях. Так что противник решает эту же проблему такими извращенными методами.
— Если говорить о мировом рынке оружия, то кто больше всего выиграл от этого вооруженного конфликта?
— Разумеется, США. Сейчас у них самый развитый на Западе ВПК. Дело же не только в поставках оружия как такового. Они поставляют технологии и комплектующие для военной промышленности своих союзников. Даже тех, кто в целом производит техники и боеприпасов больше, чем США.
Та же Южная Корея производит танки и самоходную артиллерию. Штаты серийно не производят ни того ни другого. Они модернизируют то, что у них было до того. Но Корея не может самостоятельно производить технику без американских и немецких технологий и комплектующих.
Очень многие страны Запада в этом отношении так же зависят от своих партнеров по НАТО и союзников вне НАТО. От США серьезно зависят Германия и Великобритания. Западной страной, которая в меньшей степени зависит от США, является Франция. У нее свой крупный ВПК и она гордится этой самостоятельностью.
— Каков будет ваш прогноз относительно того, что будет происходить с ВПК России и Запада в течение этого года?
— Многое будет зависеть от того, готовы ли мы и наши противники воспринимать происходящее как войну. Если у вас локальный вооруженный конфликт, это одна ситуация. Если у вас война, то это совершенно другое.
Мы используем термин «специальная военная операция», но надо понимать, что за этой формулировкой скрывается масштабный вооруженный конфликт сродни большой европейской войне, требующий многих сотен тысяч человек и многих сотен тысяч тонн боеприпасов (и даже миллионов).
Очевидно, что часть промышленности уже осознает ситуацию. Но не во всех случаях. Мы видели недовольство президента Путина, когда он критиковал министра торговли и промышленности Мантурова.
Ситуация, когда Минпромторг вошел в 2023 год, не имея полного набора контрактов, достаточно показательна. Но сейчас трудно быстро заключать контракты, поскольку ситуация меняется для всех.
Не все готовы подписываться под условиями, не зная, смогут ли они выдержать эти условия через полгода, не заберут ли у них квалифицированных специалистов по мобилизации, не разорятся ли поставщики и не останемся ли мы без западных комплектующих помимо тех, что у нас уже есть в запасе.
В этой ситуации традиционная система контрактов начинает давать сбой. Финальный промышленный сборщик, который отвечает перед Минобороны и правительством за поставку в войска конечной продукции, критически зависит от своих поставщиков.
У вас может стоять на сборочной линии 20 самолетов, но если у вас не хватает для них авионики и двигателей, то они так и будут стоять. А поставщики, не будучи прямо связанными контрактами с Минобороны и другими госструктурами, задаются вопросом: смогут ли они выполнить то, под чем им предлагают подписаться. Поэтому подписание контрактов затягивается.
Всем надо искать альтернативные решения. Возможно, какие-то образцы техники можно упрощать, от каких-то можно отказаться в пользу тех, что можно производить самим с меньшей степенью импортозависимости.
От того, насколько быстро будут найдены эти решения, насколько их будут готовы внедрять на предприятиях разных форм собственности, насколько мы будем готовы отказаться от показателей коммерческой эффективности производства, зависит дальнейшее развитие нашего ОПК.
На Западе все то же самое. У них возникают проблемы немного в других частях, но они тоже есть.
Приходят к владельцу фирмы и говорят: разверни производство, мы у тебя купим столько-то боеприпасов. Но в ВПК память долгая. Они хорошо помнят, как люди заключали контракты, а потом оказывались у разбитого корыта, поскольку вкладывались в расширение мощностей и соответствующую подготовку производства.
Они тратили и свои деньги, и брали кредиты в банках. А потом конфликт заканчивался, достигалось то или иное мирное урегулирование и выяснялось, что никому ничего не надо или надо, но в 20 раз меньше. Ваши дополнительные мощности — это ваши проблемы. Сбудете куда-нибудь.
Поэтому на Западе военная промышленность тоже осторожно подходит к контрактам, обоснованно полагая, что все может оказаться не тем, чем кажется. И с доступом к сырью и комплектующим там тоже есть проблемы, потому что цепочка поставок не из-за конфликта на Украине, а из-за экономического и энергетического кризиса (тоже связанного с этим конфликтом) будут приводить к серьезным изменениям в промышленной структуре на Западе.
И возможно, что через год мы увидим каких-то новых производителей в третьих странах, которые никак не связаны с производствами, которые на слуху сейчас.