В этом году ему должно было исполниться целых пять лет. Отличный возраст. К этому возрасту ребёнок совершенно точно умеет называть своё имя, фамилию, сколько ему лет, город, в котором он живёт, свою страну. В этом возрасте дети уже хорошо катаются на велосипеде и самокате, лазают по верёвочной лестнице, бросают и ловят мяч, прыгают и стоят на одной ноге. В этом возрасте речь ребёнка всё больше приближается к речи взрослого человека, малыш уже умеет грамотно строить предложения, словарный запас ребёнка такого возраста насчитывает около двух тысяч слов.
Две тысячи слов, одно из которых «война». Слово, которому Владика не учили ни мама, ни папа, ни бабушка. Слово, которое его убило.
В начале войны в разгар страшной зимы 2014/15 года мой сын подошёл ко мне и сказал: «Мама, если я умру раньше тебя, похорони меня, пожалуйста, с Тобиком». Тобик — небольшой плюшевый пёс-компаньон, с которым сын спал, ел, беседовал, ездил к бабушке. Бабушкин дом — это не только про уют, но и про безопасность, а ещё про шалости и про сладости. В бабушкином доме всегда очень вкусно пахнет: булочками, вергунами, пышками. Мой сын, когда был маленьким, мечтал стать поваром. Хотел открыть ресторан, готовить, приглашать гостей. Мы смеялись, а про себя думали, что нам такой удивительный мальчишка достался, который хочет вкусно людей кормить.
Сейчас сын вырос, ему почти восемнадцать лет, поступил в донецкий вуз, поставил Тобика на полку, уже не кормит своего пса, не устраивает обеды для «друзей», не насыпает камешки и бусинки в пластиковую посуду, не воображает, не подаёт к столу борщ из листьев или шашлык из каштанов. Восьмой год идёт война, мой сын вырос на этой войне, она стала его частью. «Саш, ты помнишь весну и лето 2014 года, хоть немного, тебе же уже десять лет было, ты должен помнить. Что ты помнишь о нашей довоенной жизни?» — спрашиваю я. «Мам, честно, я почти не помню, раньше помнил, а сейчас забыл», — отвечает он.
Нет на свете таких слов, которыми можно передать горе женщины, потерявшей ребёнка. Их нет, совсем, ни одно не подходит, но иногда можно сказать стихами. Сказать так, что на секунду и за секунду станет понятно, каково это. Мама Владика — Екатерина. Молодая женщина в чёрном платке дрожит крупной дрожью и говорит, что хочет верить, что всё это не зря, что смерть её ребёнка изменит ситуацию, чтобы больше не гибли дети. Другие дети. Мать надеется, что так её сын защитит других детей от гибели.
За восемь лет я слышала это несколько раз. Многие мамы Донбасса, потерявшие детей, отчего-то верят, что смерть их ребёнка остановит зверя, что после смерти их ребёнка что-то точно изменится, люди одумаются и перестанут убивать детей. Нет, не одумаются и не перестанут. Смерть Владика ничего не изменит, как не изменила смерть десятимесячной горловчанки Киры Жук. Как не изменила смерть Кирюши, Даши и Насти Коноплёвых. 12 февраля 2015 года украинский снаряд оборвал жизни сразу всех детей семьи Коноплёвых. Мы ставим нашим погибшим детям памятники и называем их ангелами Донбасса. Второго апреля стало больше на одного ангела.
До конца жизни бабушка Владика Наталья Терентьева будет винить себя и нести этот крест. Проигрывать раз за разом ситуацию, что могла остановить внука, что могла выйти первой, что могли вообще не пойти на улицу, поиграли бы в доме. Тысячи других вариантов, каждый из которых был бы про жизнь, а не про смерть. Как ей после этого жить? Так же, как живут родственники сотен других погибших донбасских детей. В горьком горе. У смерти, как и у истории, нет сослагательного наклонения.
«Прости меня, родненький, — говорила бабушка над закрытым белым гробиком, похожим не то на большой деньрожденческий торт, не то на огромное пирожное, — прости, дорогой, миленький мой. Ты казал: "Я буду вкусно готовить, ко мне все будут идти кушать". Владик, мы все пришли! Прости, что я в эту минуточку тебя выпустила. Я ж не знала, что так будет. Тебя даже нельзя открыть. Тебя даже нельзя поцеловать. Родненький мой…»
Через несколько минут белый гробик опустили в рыжую страшную пасть кладбищенской земли. Начали бросать землю. Горстями. Рыжая некрасивая жирная земля на белой ткани обивки. Господи, как страшно. Кто делает эти маленькие нарядные гробики? О чём этот человек думает? О том, чтобы они никогда никому не пригодились.
Полное имя Владика — Дмитриев Владислав Сергеевич. Несколько лет назад я разговаривала с дончанкой Ириной Горбань, которая скрупулёзно собирает истории детей, которые погибли или же были ранены в Донбассе. Ирина тогда сказала мне, что очень важно записывать, чтобы не забыть, это нельзя забывать, у жертв должны быть имена. У жертв — да! Но мне бы хотелось, чтобы имена были у убийц. Конкретные имена. И я совсем не хочу, как бабушка Владика, посылать фото мальчика матери его убийцы, чтобы она посмотрела, за что её сын деньги получает, я хочу, чтобы убийца был наказан. Мне, женщине Донбасса, восьмой военной весной уже не поверить в то, что на другом берегу есть сострадание, что можно кого-то заставить взяться за сердце, при условии что оно есть, что через жалость и открывание глаз можно заставить убийцу перестать целиться.
Недавно мне рассказали историю про то, как слон несколько лет выслеживал убийцу своего слонёнка. В итоге выследил и отомстил. Меня очень впечатлила эта история. У слонов феноменальная память, а ещё они единственные из всех животных хоронят своих умерших. Конечно, я понимаю, люди не слоны. У нас есть законы, мы находимся внутри правовой системы, мы, люди, не можем так просто самостоятельно расследовать и мстить. За нас это должно делать правосудие, международное право: защищать слабых, наказывать убийц. Но оно не работает, к сожалению: смерть маленького донбассовца и смерть французского ребёнка, например, или американского малыша — это совершенно разные истории. Нам только кажется, что одинаковые, но нет. Кажется, донбасские дети — это слонята в глазах «цивилизованного» мира, одним больше в Африке, одним меньше, кто их там считает…
***
Мы — подвальные, мы — опальные,
кандалы наши тяжелы.
Мы — идея национальная,
мы — форпост затяжной войны.
Чёрной совести боль фантомная,
боль, что мучает по ночам,
эта домна внутри огромная,
наша ненависть к палачам.
Мы священные, мы убогие,
мы у Боженьки в рукаве.
И глаза Его слишком строгие.
И следы Его на траве.
Утром встанем, пересчитаемся,
похоронимся, поревём.
Эх, война-война — девка та ещё!
Частоколы да бурелом,
заминированы окраины,
человеческий Страшный суд.
Авель помнит, что всюду Каины,
только высунешься — убьют.
