Плоды Просвещения
Дмитрий Богров появился не из ниоткуда, а вырос в уважаемой киевской еврейской семье, в силу своего состояния защищённой от унижений «Черты оседлости». Если проследить несколько ее поколений, то можно увидеть историю выхода из местечка (штетла) и полной интеграции в российскую жизнь.
Прадед его Ицхак Бехарав был раввином в Полтаве. Его сын Григорий (1825-1885) получил обычное еврейское образование, а затем самостоятельно освоил русский и ряд европейских языков и, представьте себе, стал писать романы не на идиш и даже не на иврите, а вполне даже по-русски.
В 1860-е гг. он немного переделывает фамилию в «Богров» и пишет на русском языке «Записки еврея», автобиографическое произведение, подробно рисующее быт «Черты» середины позапрошлого века. Эта книга вызвала одобрение Николая Некрасова, опубликовавшего ее в журнале «Отечественные записки» в 1871-73 гг. «Записки» Богрова пользовались популярностью среди русских читателей и были переведены на немецкий язык.
В повести «Пойманник» (1873) также воссозданы картины еврейского быта. Богров с симпатией изображает евреев, но отрицательно относится к традиционному иудаизму. В 1876 г. у Григория Богрова вышел исторический роман «Еврейский манускрипт».
Григорий Исаакович принимал участие в издании журналов «Русский еврей» и «Рассвет». Еврейские национальные проблемы решал в духе «эмансипированного космополитизма» или, попросту говоря, ассимилянтства. То есть того, что впоследствии Исаак Бабель вложил в уста Лёвы Крика: «Еврей, который сел на лошадь, перестал быть евреем и стал русским». В повести «Маниак» (1884) он выступает против палестинофильской идеи, а «Накипь века» (1881) — еврейский антинигилистический роман.
Писатель Богров работал в банке «Лионский кредит» и в немолодом возрасте встретил свою любовь. Как сообщала газета «Киевлянин», он бросил жену и трёх сыновей и ради создания новой семьи крестился. Было это незадолго до его смерти.
В отличие от родителя, отец террориста выкрестом не был и, более того, оставил в иудаизме своих детей. Вот как его характеризовала газета «Русское слово»:
«Отец покушавшегося, Григорий Григорьевич Богров, — известный в городе присяжный поверенный, член дворянского клуба. Сейчас он находится за границей. Богров-отец известен как чрезвычайно счастливый игрок в азартные игры. Его состояние оценивалось до миллиона. Однако несколько лет тому назад фортуна стал изменять ему. Во время поездки в Петербург он проиграл в одном из клубов более ста тысяч рублей. С этого момента он потерял хладнокровие, стал играть без выдержки, азартно, и вскоре проиграл почти все деньги, нажитые за несколько лет удачной игрой. Выстроенный им на Бибиковском бульваре громадный дом пришлось заложить».
Вот что пишет об отце Владимир Богров — брат террориста.
«Отец был весьма состоятельным человеком — его имущество оценивалось в сумму около 500 000 рублей — был видным членом киевского общества, в частности еврейского, пользовался всеобщим уважением, как хороший юрист и весьма отзывчивый человек, всегда готовый прийти на помощь нуждающемуся.
Несмотря на господствовавший антисемитизм, он был долголетним членом киевского Дворянского клуба, где он и имел возможность встречаться с видными представителями киевской администрации и магистратуры. Благодаря этим знакомствам отцу нередко удавалось выхлопотать смягчение участи и освобождение арестованных или осужденных революционеров.
Так как эти услуги оказывались, конечно, бесплатно, то кабинет отца постоянно осаждался ищущими у него помощи. По политическим своим убеждениям отец ближе всего примыкал к левому крылу кадетской партии, хотя официально в нее записан не был».
Детские годы Богрова-внука
Эх, знал бы отец русских славянофилов Сергей Аксаков, как зловеще потом станет звучать начало его автобиографического романа!
Факт лишь в том, что Григорий Богров-сын зарегистрировал своих сыновей в синагоге и дал им вполне русские имена. Так что измышления о том, что настоящее имя Дмитрия — Мордка, разбиваются выдержкой из метрической книги киевской синагоги.
Итак, будущий убийца родился 10 февраля 1887 года и учился в той же 1-й киевской мужской гимназии, что и впоследствии Михаил Булгаков и Константин Паустовский.
«Образование Дм. Богров получил наилучшее, какое было возможно: наряду с посещением гимназии обучался иностранным языкам и занимался самообразованием, составив себе обширную и ценную библиотеку по социальным наукам. В гимназический период он ежегодно уезжал на летние месяцы за границу с матерью», — вспоминал брат Владимир.
Дмитрий поступил на юридический факультет в Киеве, потом отбыл на учебу в Мюнхен, и, наконец вернувшись в Киев окончил университет св. Владимира в 1910 году.
Как сообщал брат Владимир, «университет в Мюнхене он посещал мало, а занимался главным образом и очень усердно своим самообразованием, пользуясь обширной университетской библиотекой. Пребывание заграницей чрезвычайно тяготило Дм. Богрова.
Он не мог примириться с той мыслью, что покинул Россию в особо тяжелое время, в минуту напряженной политической борьбы, пред назревающими серьезными политическими событиями. Он рвется всеми силами обратно в Россию и уже в декабре 1906 года окончательно возвращается в Киев.
Через год, осенью 1907 года, у Дм. Богрова был произведен первый безрезультатный обыск. У производившего обыск жандармского офицера имелся приказ об его аресте, в зависимости от результата обыска. Дм. Богров арестован не был. Об этом обстоятельстве я не встречал упоминания ни в одной из статей о Дм. Богрове, хотя оно имеет, как мы увидим далее, большое значение. В виду установленной за ним после этого обыска усиленной слежке, он решает в декабре 1907 года временно уехать в Баку, к дяде, откуда возвращается в феврале 1908 г.
Хотя Дм. Богров и любил карты, как игру, как азартный спорт, так же, как любил шахматы или спорт, но ни разу в его жизни не было случая, чтобы из-за карт он забыл о каких либо своих обязанностях, попал в денежные затруднения, имел неприятности…».
Газета «Будущее» (№ 24 от 31 марта 1912 г.) опубликовала статью «К характеристике Дм. Богрова», где говорится:
«С ранних лет Дм. Богров выдается своим умственным развитием и начитанностью, интересуется историей, географией, войнами, биографиями великих полководцев, Суворовым и Наполеоном. Он упивается с детства игрой в солдатики, а впоследствии всеми видами спорта.
Он был прямо-таки блестящий шахматист, но заметив, что шахматные увлечения мешают серьезным занятиям, решил внезапно бросить игру и бросил. Наряду с этими качествами он отличался душевной чуткостью, отзывчивостью и добротой…
Осенью 1905 г. Дм. Богров поступил в Киевский университет вполне сформировавшимся эсером.
Во время избиения в литературно-артистическом обществе публики, собравшейся на реферат Водовозова, он чуть ли не один остался в зале, где неистовствовали городовые, защищаясь деревянной палкой от шашек, которыми таковая и была перерублена пополам. Вся публика в панике ринулась из залы, а Богров не растерялся. Он сам рассказывал, что это был первый опыт самообладания.
Действительно, перед лицом непосредственной опасности он не терялся: у него являлась поразительная выдержка. И замечательно: это качество сочеталось у него с большой экспансивностью его натуры…
Тонкая духовная организация, душевная мягкость, отсутствие какой бы то ни было обывательщины, отсутствие рисовки, благодаря полной атрофии чувства тщеславия — вот что располагало к нему всех и делало его душою всякого общества, начиная с рабочего и кончая великосветским. К этому нужно добавить: огромную инициативу, блестящее остроумие и находчивость.
К собственной жизни он относился настолько же легко, насколько бережно (да, именно бережно) обходился с жизнью другого. Своя жизнь, говаривал он, не стоит, чтобы ее тянуть. И потому свою жизнь он сознательно прожигал. Зато когда к нему обращался товарищ-рабочий за рублем на жизнь, которого у самого Богрова не было, потому что он даже свои деньги отдавал на партийные нужды, он сам обегал всех знакомых, чтобы достать нужное. Это могут удостоверить многие».
Был настоящим стукачом
В письме от 1 декабря 1910 года Д. Г. Богров утверждал: «Я стал отчаянным неврастеником… В общем же всё мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело».
Хорошо знавший Богрова анархист Иуда Гроссман-Рощин составил о нем такое мнение:
«Был ли Дмитрий Богров романтиком? Нет. В нём жило что-то трезвенное, деляческое, запылённо-будничное, как вывеска бакалейной лавочки… Я очень легко представляю Богрова подрядчиком по починке больничных крыш, неплохим коммивояжёром шпагатной фабрики… И он бы серо и нудно делал нудное дело.
Но точно так же представляю себе и такой финал: в местной газете, в отделе происшествий появляется петитом набранная заметка: «В гостинице „Мадрид" покончил самоубийством коммивояжёр шпагатной фабрики Д. Богров. Причины самоубийства не выяснены».
Однако в биографии этого персонажа не всё так гладко.
Документы показывают, что Д. Богров добровольно предложил свои услуги Киевскому охранному отделению и в качестве платного агента (агентурный псевдоним Аленский/Капустянский — для внутреннего употребления среди сыщиков) сотрудничал с охранным отделением до 1910 года, выдал ряд анархистов и эсеров, получая в месяц до 150 рублей. В частности, по его доносам в конце 1907 — начале 1908 года было арестовано большинство членов анархо-коммунистической группы Сандомирского — Тыша.
В 1923—1924 гг. Борис Струмилло опубликовал серию документов, из которых следовало, что Богров был агентом, выдававшим своих товарищей за вознаграждение в 100 —150 руб. в месяц. В конце мая или начале июня 1910 г., докладывал начальник столичного охранного отделения Михаил Фридрихович фон Коттен директору департамента полиции в сентябре 1911 г., им была получена телеграмма из Киева с сообщением, что в Петербург выехал «секретный сотрудник по анархистам Аленский», который должен к нему явиться. Он действительно явился и оказался помощником присяжного поверенного Богровым.
«Аленский» сообщил фон Коттену, что он уже несколько лет работает в Киевском охранном отделении, «причем сначала работал по социалистам-революционерам, а затем перешел к анархистам». После одной из «ликвидации» положение его «несколько пошатнулось, ввиду чего он временно отошел от работы. Последнее время ему удалось рассеять все возникшие против него подозрения, и он находит вполне возможным возобновить свою работу».
Выяснилось, что никаких явок в Петербурге Богров не имел, но он «рассчитывает приобрести таковые либо среди социалистов-революционеров, либо же, на что он более рассчитывал, среди анархистов». При втором свидании выяснилось, что Богров «работать по анархистам в Петербурге не может, так как определилось, что таковых в Петербурге не имеется, что вполне совпадало с имеющимися в отделении сведениями».
Что касается эсеров, «то Богров с уверенностью заявил, что ему удается завязать с ними сношения». Поэтому было решено, что он будет «работать по эсерам» с месячной оплатой в 150 рублей. «При дальнейших свиданиях с Богровым он никаких существенных сведений не дал», — писал фон Коттен.
Убийство в опере и путь на Лысую гору
Брат Богрова позднее свидетельствовал:
«Окончив университет, в феврале 1910 г. он уезжает в качестве молодого помощника присяжного поверенного в Петербург, откуда возвращается в ноябре того же 1910 г. Чувствуя, что здоровье его пришло в расстройство, он решается последовать совету родителей и уезжает в декабре 1910 г. отдохнуть на Ривьеру, в Ниццу, откуда возвращается домой в феврале 1911 г.
В Киеве пытается усердно заниматься адвокатурой, посещая ежедневно кабинет присяжного поверенного А. С. Гольденвейзера, однако адвокатская работа его явно не удовлетворяет.
С 22-го июня по 5-е августа 1911 г. Дм. Богров находится с родителями на даче в местечке «Потоки» под Кременчугом, куда и я приехал с женой в середине июля из Петербурга.
После возвращения в Киев, родители 12-го августа 1911 г. уехали заграницу, я же с женой 17-го августа выехал обратно в Петербург».
Таким образом, в момент убийства Столыпина Богров оставался в Киеве один.
Перед приездом в Киев императора Николая II со свитой на торжества, посвящённые открытию памятника Александру II, Богров явился в Киевское охранное отделение с сообщением о якобы готовящемся эсерами покушении на одного из сановников. Он сообщил, что террористы остановились у его отца и он может их показать перед возможным нападением.
1(14) сентября 1911 года Богров написал прощальное письмо родителям со словами: «… я всё равно бы кончил тем, чем сейчас кончаю».
В тот же день по пропуску, выданному начальником Киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко с согласия командира отдельного корпуса жандармов П. Г. Курлова, начальника императорской охраны А. И. Спиридовича и вице-директора Департамента полиции М. Н. Веригина Богров прошёл в городской оперный театр. Во время антракта он смертельно ранил Столыпина и был схвачен на месте.
«В киевском городском театре, во втором антракте оперы „Царь Салтан", Председатель Совета Министров стоял у рампы, повернувшись лицом к публике, и беседовал с подходящими к нему лицами. Вдруг из рядов поднялся и быстро направился к П.А. Столыпину неизвестный во фраке, лет 28, и, приблизившись на расстояние двух шагов, выхватил браунинг. Раздались два коротких сухих выстрела.
Статс-секретарь П.А. Столыпин схватился рукой за правую сторону груди, затем опустился в кресло. Левая рука окровавлена. Силы покидают раненого, лицо бледнеет. Окружающие подхватывают его и несут на руках к выходу. Бледное лицо Столыпина сохраняет спокойствие. Несутся негодующие крики по адресу стрелявшего…
Под наблюдением врача раненый в полном сознании перенесен в карету скорой помощи, перевезен в лечебницу Маковского на Мало-Владимирской улице. Пуля попала ниже правого соска, засела в позвоночнике. К раненому вызваны: лейб-медик Боткин, профессора — Оболонский, Волкович, Афанасьев и другие врачи. От операции решено пока воздержаться. Столыпина посетили Министры, лица Государевой Свиты, начальствующие.
После выстрелов неизвестный, согнувшись, бросился бежать в боковой проход, но был схвачен офицером и другими лицами. При нем найдены документы на имя помощника присяжного поверенного Багрова…», — писала на следующий день газета «Правительственный вестник».
Арестованный показал: «Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров, вероисповедания иудейского, от роду 24 года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в г. Киеве, Бибиковский бульвар, №4, кв. 7. К делам политического характера не привлекался. На предложенные вопросы отвечаю: решив задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение».
Богров заявил, что пошел на убийство осознанно, считая Столыпина главным виновником наступившей в России реакции, роспуска Государственной Думы и ряда мер, наносивших вред интересам народа.
«С анархистами я познакомился в 1907 г., в Киеве, в университете через студента Татиева под кличкой „Ираклий"… Никаких преступных деяний я за все время принадлежности к анархистам не совершал. Примкнул к анархистам и искал связей с ними сначала из-за желания подробнее познакомиться с их учением, а затем (но очень короткое время) был заражен царившим там боевым духом.
С середины 1907 г. я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которой имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 г., но последние месяцы никаких сведений не давал… В охранном отделении я шел под фамилией «Аленский» и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприаций и террористических актов, которые и расстраивались Кулябко. Получал я 100-150 руб. в месяц, иногда единовременно по 50-60 руб. Тратил их на жизнь.
Никакого определенного плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может меня привести на близкое от министра расстояние, именно сегодня, ибо это был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябко, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться», — давал показания убийца.
22 сентября в камере одного из бастионов крепости «Косой капонир», началось заседание военного суда по делу Богрова. Председательствовал на нём военный судья генерал Рейнгартен, обвинял военный прокурор Костенко. Богров не просил снисхождения. Был объявлен приговор: смертная казнь через повешение. «Мне совершенно всё равно, съем ли я ещё две тысячи котлет в своей жизни или не съем», — отреагировал на него Богров.
Накануне казни к осужденному пригласили общественного раввина Киева Якова Алешковского, который продолжительное время беседовал с Богровым, упрекая его в том, что своим преступлением он мог вызвать еврейские погромы и человеческие жертвы. Богров ответил: «Передайте евреям, что я не хотел причинить им зла, наоборот, я боролся за благо и счастье еврейского народа, а великий народ не должен, как раб, пресмыкаться перед угнетателями его». Далее он заявил, что ни о чем не жалеет, и напомнил, что в древние времена честь уничтожения чудовищ принадлежала богам. Ради восстановления справедливости он пожертвовал своей честью, но со временем будет окружен ореолом мученика, который взошел на Голгофу для свободы народа.
На Лысой горе соорудили виселицу. Во втором часу ночи 25 сентября 1911 г. приговоренный был доставлен к месту казни. Там уже находились товарищ прокурора, помощник секретаря окружного суда, полицмейстер с помощниками, околоточные, городовые, врач, общественный раввин Алешковский и человек тридцать представителей правых организаций. Товарищ прокурора спросил его, не хочет ли он поговорить с раввином.
В ответ последовало: «Желаю, но в отсутствие полиции». Когда в этом ему было отказано, он спокойно произнес: «Если так, то можете приступить». Богрову связали руки, надели саван, подняли на табуретку и накинули петлю. «Голову поднять выше, что ли?» — проговорил при этом Богров.
Табуретка вылетела из-под ног. По истечению положенных пятнадцати минут была констатирована смерть. Тело опустили в вырытую поблизости яму и, засыпав, сровняли с землей киевской Лысой горы.
«Правые партии переименовали Дмитрия Богрова в «Мордко» (под этим вымышленным именем он фигурирует в обвинительном акте) и требовали еврейского погрома и разгрома революционных партий; на это евреи отвечали, что Дм. Богров — крещен, что также не соответствовало действительности; левые — клеймили охрану и требовали ликвидации охранной системы; кадеты негодовали против террористических актов с одной стороны, но с другой стороны находили для них какие-то объяснения; беспартийные требовали «привлечения к суду» виновных в попущении и допущении и пр., и пр.
Об истине никто не заботился, так как важно было лишь использовать событие в качестве политического трамплина для своих собственных целей», — вспоминал брат Владимир.
Снятое с веревки тело Богрова было захоронено на месте казни в заранее вырытой яме. На Лысой горе, прочно ассоциировавшейся с нечистой силой. Тело его жертвы упокоилось в самом святом месте города, в Киево-Печерской лавре, рядом с могилами казацких полковников Искры и Кочубея, сообщивших царю Петру о предательстве Мазепы и убитых за это гетманом. Там, где за три дня до гибели после совершения поминальной молитвы в присутствии императора Николая Столыпин произнес речь о верности монарху.
В 1913 г. в Киеве был открыт памятник Столыпину, а год спустя — Искре и Кочубею. Но простояли они недолго. Монумент премьер-министру был снесён киевской толпой вскоре после февральской революции, а скульптуры «верных малороссов» сняты с пьедестала год спустя по распоряжению властей УНР, вернувшихся в Киев на немецких штыках.
А вот до надгробия Столыпина в Лавре руки у советской власти дошли только в 1960-х годах, когда оно было демонтировано, а место расположения могилы закатано в асфальт. Однако в 1990-м году могила премьер-министра России была восстановлена.
Памятник Богрову так и не появился, хотя революционеры его и собирались поставить возле оперного театра, но раскрытие архивов охранки помешало.
