В такие дни сидеть в четырёх стенах физически больно — страдает человек в четырёх стенах, за которыми плещется бирюзовое море и радуется всё живое. Не удержать южнорусского человека: чем ты его запугаешь, когда вокруг пальмы и весна? И обходных тропинок знает миллион, и лечиться предпочитает шашлыком и винами. Джигитом выглянет, украинцем шмыгнёт в кусты — поминай как звали.
Но есть город-исключение — город-герой Севастополь. Он умеет мобилизоваться, поскольку сама его суть глубоко милитарна, что чувствует любой посторонний. Приезжего вычислить легко: он с непривычки задирает голову на рёв пролетающих над городом военных самолетов. И марширующие подростки, и бравые офицеры, и сотни памятников военных эпох, ставших привычной частью городского пейзажа. Сказано очистить улицы — и они опустели, и сам город ощетинился КПП, как и шесть лет назад.
А в составе Севастополя ещё более дисциплинированная Балаклава — бывший закрытый даже для севастопольцев город моряков-подводников. Человек без медицинской маски чувствует себя здесь неуютно, будто голый (при этом масок в аптеках до сих пор нет). Причём некоторые дамы делают маски элегантным аксессуаром, каким-то образом сочетая её с элементами одежды — например, видел девушку в маске в кокетливый горошек и куртке с обшлагами такой же расцветки. Плюс абсолютное, гарнизонное спокойствие.
И посреди этого спокойствия повстречался иной. Он был без маски, без респиратора, без защитного костюма. Вместо них одет в болтающиеся штаны, рабочую спецовку, старомодная кепка на голове, на худой физиономии линялые усы… Обычный работяга, который неторопливо и спокойно шёл по своим делам. Без маски. Спокойно. Шёл пешком — по самому дисциплинированному на полуострове городу. И присутствовало в нём что-то величественное, уверенное, дающее хозяйское право идти с открытым лицом.
Это было в дневниках Юрия Нагибина: «Где-то между Раховым и Хустом увидел на перекрестье горных дорог плохонького мужичка в ватнике и стоптанных сапогах, пожилого, с пористым носом и ржаными выцветшими усами. Типичный такой рязано-владимирский обитатель. Был он, как полагается в предвечерний час русскому мастеровому человеку, под хмельком, шел по какому-то своему неважному делу и задержался, чтобы перекинуться словом со смуглым, цыганского вида парнем. Рядом румынская граница, кругом Карпатские горы, где обитают легконогие, сифилитические гуцулы, бандеровцы бродят, скрываются в каких-то щелях посланцы Ватикана — мировая кутерьма! А он стоит себе так простенько, будто на околице рязанской деревеньки, нисколько не удивленный ни странностью окружающего, ни тем, что его занесло в такую даль… Я впервые так остро и отчетливо ощутил этот жуткий и неотвратимый центробежный напор, эту распирающую энергию великого народа, которому надо и надо расширяться, хотя и своего простора хватает с избытком».
Ему маска — что намордник. С открытым лицом он встречает опасность, как те матросы Черноморского флота в 1941 году, которые отказывались переодеваться в армейское — несмотря на большие потери из-за своего приметного обмундирования. Есть те, кому маски положены по долгу службы или опасности эпидемии, и нам — обычным, слабым, смертным. И среди суетливого карнавала он — идущий куда-то своим путём, среди цветущих деревьев, едва касаясь ногами грешной земли.
P.S. И всё-таки берегите себя — оставайтесь дома.
