Джаз, Донбасс — не просто музыка, не просто территория войны. Это еще и необыкновенно острые воспоминания.
«Во поле берёза стояла»
1988 год, я была такой маленькой, что мне подставляли крошечную табуреточку под ноги, чтобы я могла выводить пальцами по клавишам старого черного фортепиано «Україна» детские одноголосые песенки. Тоненьким голоском я подпевала березе и Чижику, огромный и разыгранный до меня маститыми пианистами инструмент радостно откликался на каждое касание. Папа сидел рядом и неодобрительно качал головой, если я начинала фальшивить. С папой мы много говорили о войне. Конечно, не о той, которая сегодня изувечивает мой родной край, а о той, с которой вернулся Героем мой дедушка, — Михаил Ревякин.
Мы жили в еврейском доме, в еврейском квартале, конечно, это был не совсем классический еврейский дом, но евреев вокруг меня маленькой было так много, что я привыкла к звучанию их прекрасных говорящих фамилий в нашем дворе: Верховские, Горелики, Задовы, Лившиц и т.д. Кто-то из наших соседей паковал чемоданы в Израиль, кто-то в США, кто-то в Германию. На дворе стояли святые 90-е. «Нацисты уничтожили шесть миллионов евреев, это ровно половина от всего еврейского народа!» — рассказывал мне папа. «Папа, а почему они не уехали? Почему сейчас уезжают, стремятся куда-то, почему тогда не спаслись?» — спрашивала я. «Аня, у меня есть ответ на этот вопрос, но сейчас надо сделать домашнее задание по музыкальной литературе, а потом мы будем ужинать, а после ужина я тебе всё расскажу!» — отвечал папа.
«Террикония»
В эти праздничные дни народного единства в маленьком городе Горловке в Донецкой Народной Республике прошёл джазовый фестиваль «Террикония», организованный моим другом Сергеем Ивановым. Сергей Иванов — пианист, концертмейстер, полмира исколесивший с концертами, родился в Клайпеде (Литва), позже с родителями перебрался в Донбасс, здесь учился, работал в филармонии, 11 лет плавал на круизных американских и немецких судах: три кругосветки, два оборота вокруг Африки, два оборота вокруг Южной Америки, Гренландия, Антарктида и т.д.
«Мне легче сказать, где я не был, — хвалится Сергей, — но речь ведь не обо мне, а о «Терриконии». Два дня играли, первый — пьесы из моего сборника «Не только джаз», второй — горловский камерный ансамбль и джазовый квинтет «Донбасс». Концерты у нас часто, но двухдневный джазовый фестиваль с таким количеством гостей впервые. Фестиваль проходил под флагом Донбасса, «Терриконией» назвали! Тоже всё это впервые!» О, как же он произносит название фестиваля, раскатисто произносит, слышно, что гордится! И я горжусь вместе с ним, но даже не фестивалем, а тем, что знакома с Сергеем. Я помню тот момент, когда он решил, что фестивалю — быть. Горловку нещадно обстреливали, а Сергей фестиваль задумал: «Война — это война, а музыка вечна!»
Музыка войны. Громко — это не forte
«Горловка горло сжимает ловко» — писала я о Горловке в 2012 году, не зная, что спустя всего-то несколько лет горло будет перехватывать от животного страха при одном лишь упоминании имени города, находящегося на передовой войны. Жуткий липкий ужас охватывает все мое тело, когда я читаю сообщения от Сергея Иванова (4 ноября 2018 года): «2:54 Активна украинская арта со стороны Дзержинска. Несколько разрывов на западе. Всем западным и юго-западным районам в укрытия. Остальным районам быть предельно осторожными. 2:58 Еще несколько тяжелых разрывов. Западу и юго-западу красный! 3:19 Притихло, но не спешите расслабляться! 3:23 Громко! 3:26 Район 6/7 — разрывы. 3:40 Продолжаются прилеты по району 6/7 — ртутный завод (Курганка). Всем близлежащим районам красный. 3:48 Разрывы в районе шахты имени Гагарина…»
За четыре с половиной года войны в Горловке было так мало тихих дней, так мало ночей, сыгранных piano. Страшными forte и fortissimo звучит украинская артиллерия, отрабатывая по городу, в котором живет более двухсот тысяч людей, загоняя этих людей в подвалы собственных домов. «Страшно, что это слышат дети! Разве это должны слышать юные души, взрослея?— задается вопросом Сергей Иванов и добавляет: — Всё равно им нас не сломить!»
«Фальшивая нота любит быть услышанной!»
— Почему вы остались в Горловке?— спрашиваю я Сергея.
— Я здесь потому, что я горловчанин. И точка! Ты не обо мне пиши, — слышу в голосе сердитые ноты, — ты о фестивале напиши, пожалуйста, обо мне писать не надо.
— Я и пишу о фестивале, но вы же его родитель, о вас тоже надо сказать! — успокаиваю я Сергея.
— И не забудь написать, что твоя картина с терриконами стала афишей для нашей «Терриконии»! — беспокоится собеседник, и снова я слышу эти «рраскаты» близкого мелодичного грома.
— Вы объехали весь мир, 11 лет странствий, диковинные далёкие страны, а тут Горловка, химический завод, война. Почему вы остались?— снова спрашиваю я. И в этом момент временная петля захватывает меня и переносит в 90-е: «Папа, почему они не уехали, почему они позволили сделать это с собою? Ровно полнарода».
Горловка. Наши дни. Сергей снимает очки, начинает тереть переносицу, на секунду закрывает глаза и медленно отвечает: «У меня квартира в Горловке — хорошая квартира. Здесь мой дом. Но дело, конечно, не в квартире. Понимаешь, рояль у меня дома — хоть и кабинетный, но занимает почти всю комнату, а ещё у меня библиотека, очень много книг, я их всю жизнь собирал…»
Донецк. Начало 90-х. Папа подходит ко мне, сидящей на крутящемся стульчике перед фортепиано, хлопает по плечу, берет с пюпитра сборник с этюдами Черни, вертит его в руках и говорит: «Понимаешь, Аня, тебе ведь знаком образ еврейского мальчика со скрипочкой? Узнаваемо, не так ли? Евреи очень музыкальный народ, почти в каждой семье имелись клавиши — фоно или рояль. Уехать из дома, конечно, можно, а уехать из дома с роялем невероятно трудно. Его же никуда не увезешь, инструмент. Это их и якорило, в определенной степени, любовь к музыке сыграла с ними злую шутку. И это не пьеса».
— Папа, а если честно, не в рояле ведь было дело? Разве можно из-за какого-то рояля безропотно принять смерть?— снова спрашивала я папу.
— Думаю, что они просто не могли поверить в то, что это реально происходит с ними, не сразу сообразили, что надо бежать со всех ног, до того это было дико в Европе в XX веке, а потом бежать уже было поздно. А про рояль всё равно запомни, возможно, что когда-нибудь тебе пригодится это знание, но, конечно, дай-то Бог, чтобы не пригодилось, — отвечал мой мудрый ясноглазый папа.
Пригодилось…
***
Мы уходим в осень и в комендантский час,
в бесконечные стрельбы, в длинные разговоры.
Мы уходим в беззвучный — одними губами — джаз.
Мы уходим в город.
Оставляем на память море и камешек на груди,
мой куриный бог пахнет солнцем и крепким чаем,
осень медленно листья скручивает, словно на бигуди,
на ветру качает.
Этот милый посёлок, где простыни во дворах,
белоснежные простыни, деревянные от крахмала.
Эти спелые сочные фрукты до оскомины на зубах,
аромат сандала.
И сандаловый цвет во всю кожу в рассоле дней,
и сандалий рыжих истёртые поворозки.
Мы уходим в город, который всего важней,
его улицы, перекрёстки.
Его жёлтые скверы, бульвары, солнечные лучи,
сентябрит здесь мягко, щадяще, нежно.
Мы уходим в ещё одну осень, звенят ключи
от города между.
Между небом — высоким пронзительным голубым —
и асфальтом, брусчаткой, травушкой, чернозёмом
есть одно лишь счастье прижаться плечом к живым
и сказать: «Я дома!»
