- Мы знакомы с тобой больше 10 лет. Только вот недавно заметил за собой, что воспринимаю тебя как «блокадника». Воспринимаю так из-за того, что ты все страшные дни лета 2014 года провел в Донецке.
— Полагаю, что примерять на себя статус «блокадника» мне слегка не по чину. Я переживал самую острую фазу войны в одном из сравнительно безопасных районов Донецка. Сказать о себе, что я ежедневно перемещался маршрутами, где мог попасть под обстрел или как-то иначе рисковал жизнью, не могу. Да, было очень некомфортно из-за постоянной канонады, особенно если по интенсивности звуков можно было определить, что падает относительно близко.
Приходилось нервничать, проведывая свой дом, расположенный около железнодорожного вокзала и родительский, который стоит уже совсем близко к Октябрьскому поселку. Но приезжая, я видел, что в тех местах, куда я отправляюсь с «вылазкой», в своих домах и квартирах продолжают жить люди, мои соседи, и становилось неловко от внутреннего ощущения собственного мнимого «геройства», которое у меня поначалу возникало во время посещения опасных районов.
- Вспомни, что тебя тогда поразило больше всего? Что-то утомляло и напрягало?
— Да, утомляла сама ситуация — война в городе и рядом. Донецк, совершенно опустевший на пике обстрелов — в августе-сентябре 2014 года. Хотя, признаюсь, картины города, из которого уехали его жители, опустевшие улицы и площади, нереальная тишина в те минуты, когда не гремели взрывы — все это немного завораживало своей фантасмагоричностью. Полнейшее ощущение погружения в какую-то иную реальность. Даже солнце светило иначе — как в дни затмения, тихо и приглушенно, что ли. Вот эта иррациональность происходящего, наверное, и поражала больше всего.
- Почему ты не эмигрировал?
— Не эвакуировался я из-за семейных проблем. Уже очень сильно была больна мама. Перевозить ее куда-то было совершенно нереально. Порывались несколько раз, но отступали, осознав невозможность. К тому же в Донецке под рукой все время были медики, которые могли прийти (и приходили) на помощь. Организовать подобную квалифицированную поддержку на новом месте было бы, скорее всего, затруднительно.
Но, подчеркну, стоял выбор эвакуироваться или нет. А вот эмигрировать я и вовсе не собирался никогда. Тут мой дом. Мой воздух. Искать счастье на чужой стороне, да еще не по своей воле, а из-за того, что кто-то пришел меня отсюда выгнать — для меня неприемлемо и унизительно.
- Из-за чего тебе было больше всего страшно за все эти полтора года войны? Как ты переносил обстрелы города украинской артиллерией? Не было у тебя, кстати, каких-то недоразумений с ополченцами?
— Могу ответить на вопрос «когда было страшно», но сложнее описать «из-за чего». Было страшно в июле 2014, когда вся моя семья — жена, три дочери, тогда еще живая мама и я — находилась в квартире на Привокзальном, и в этот день случился обстрел нашего микрорайона. Когда в раскрытое на кухне окно ворвался звук пролетающих над домом снарядов.
Ничего похожего я раньше и не слышал, и не ощущал. Когда это происходит, то в одну секунду понимаешь, что жизнь твоя и близких тебе людей — это совершенно хрупкая субстанция, покончить с которой можно мгновенно. Был человек — и нет. Это ведь известный парадокс, каждый человек знает, что смертен, но мысли об уходе не преследуют его постоянно. Но в момент обстрела ощущение последнего дня наступает почти физическое.
Второй раз я столкнулся с подобным уже в августе 2014, когда проезжал в полупустом троллейбусе мимо «Донбасс-Арены», а в это время артиллерия начала обстрел жилого квартала по Розе Люксембург (центр города — авт.). Гремело очень сильно, несмотря на то, что от меня до точки прилета по прямой было километра три, не меньше.
В салоне на центральной площадке, стояла молодая мама, с малышом лет трех, может, четырех и с коляской, где лежал второй ребенок, совсем младенец. С утра было тихо, тот обстрел начался совершенно неожиданно. И когда раздался жуткий грохот и треск от прилета первого снаряда, глаза девушки наполнились ужасом. Смотреть на нее было совершенно невыносимо. Движимая инстинктом уберечь детей, она порывалась вырваться из салона, но троллейбус не прекращал своего движения, двери его были закрыты. Все это — запертый салон, шум выстрелов, перепуганная мама, ее дети, создавало ощущение тотальной обреченности. Наверное, так чувствуют себя пассажиры падающего самолета.
Прошлым летом мы все переживали странную смесь ужаса и бессилия что-то изменить. Но в тот день эту смесь пришлось пить совершенно неразбавленной. Что касается недоразумений с ополченцами, то их у меня не было.
- Что изменилось в дончанах? Какое сейчас настроение у них? Меньше ли сейчас стало в городе анархии и бандитизма? Как лично тебя поменяла война?
— Вряд ли скажу что-то новое. Дончане сильно устали. От войны, от неожиданно упавших на голову тягот и бед, от неопределенности. У них снизились доходы и выросли траты. Наверное, это сейчас актуально не только для Донецка и Донбасса, но и для Киева и даже для Москвы. Но в условиях, когда по северной границе города проходит не «линия разграничения», как об этом сейчас любят говорить в эвфемистических конструкциях, а самая настоящая линия фронта, та же «неопределенность» воспринимается несколько острее.
Вопросы, «начнется война или нет?», «кому выгодно затишье, а кто зарабатывает на противостоянии?», «кончится это в обозримом будущем или ситуация заморозится надолго?» возникают тут регулярно. Это обсуждают после очередной канонады, минометного обстрела или гулких звуков работы крупнокалиберного пулемета в районе Аэропорта или Спартака. А подобное случается чуть ли не каждый день. С прошлым годом, конечно, не сравнить, но и полной тишиной это не рискуют назвать даже самые убежденные оптимисты.
Жить в условиях войны, которая толпится у порога и в любой день может опять вломиться в твой дом, сложно. Но бесконечное ожидание беды приводит к апатии и снижению критичности. Пролетел снаряд? Ну, подумаешь, пролетел снаряд. Начали стрелять в аэропорту? Успокойся, нет там уже никакого аэропорта…
Что изменилось в дончанах, переживших войну? Полагаю, самое важное — они научились ценить жизнь и стали проще относиться к разного рода барахлу, которым до последнего времени многие из них наполняли свою жизнь. Этим, кстати, они довольно сильно отличаются от тех, кто пережидал войну в более благополучных местах, а теперь возвращаются в родные места. Не признаю обобщений, но мне кажется, что «возвращенцы» более требовательны к степени удобства и комфорту, чем те, для кого надежный подвал стал главным критерием хорошего жилища.
Тут ведь как — главный маркер, это отношение к фразе «живы, и слава Богу». Для кого-то это непреходящая максима. Для кого-то символ лузерства и убогости.
Что касается анархии и бандитизма, то город, безусловно, переживал эти явления, но, по моим наблюдениям, ощутимо снижаться данные тенденции стали уже в конце прошлого года. Сегодня я оцениваю их уровень как приемлемый, тем более для после- или междувоенного времени.
- Ты часто общался с Александром Ходаковским, командиром бригады «Восток». Что он за человек? Многие в Москве говорят, что он ахметовский наймит, что летом 2014 года хотел сдать Донецк украинцам. Что думаешь об этом?
— Александр Ходаковский кажется мне незаурядной, интеллектуальной и весьма харизматичной личностью. Общаться с ним интересно, да ты и сам это знаешь по собственному опыту. Что же касается разговоров о его связи с Ахметовым и прочих далеко идущих планах, то вопрос совершенно не по адресу. Насколько мне известно, сам Ходаковский неоднократно опровергал эти обвинения. Ахметов же и вовсе не комментировал. Как и чем я могу внести ясность в этом деле? Досужими размышлениями? Так их и без меня в интернете на хороший трехтомник. Не хочу дописывать туда два своих дилетантских абзаца.
- Дончане ощущают себя русскими? Они хотят, чтобы Донбасс стал частью России?
— Еще в 2009 году, в интервью сайту Евгения Ясенова «Донецкий» я писал, что Донецк — это русский город. Под этим я подразумевал, что тут говорят, преимущественно, на русском языке, все местные апперцепции и коннотации здесь так или иначе связаны с русской историей, литературой, с неким русским культурным кодом. И в этом смысле, Донецк, безусловно, русский город, а его жители — русские по духу.
С другой стороны, как ты хорошо знаешь, мой город населяют представители самых разных национальностей и далеко не каждый из них готов расстаться со своей персональной самоидентификацией и сказать себе, что он, например, не грек, не украинец, не еврей, не татарин или не армянин. К слову, вопрос настолько деликатный, что я даже не знаю, в каком месте будет корректным прервать этот семантический ряд и остановить перечисление национальностей, чтобы никого не обидеть.
Но гений места в том, что Донецк всегда позволял не микшировать или смягчать вопрос сосуществования различных национальностей, культур и даже цивилизаций. Он его растворял в себе как укус иглу, полностью и без остатка. Вопрос просто исчезал. Я не знаю, что должно тут произойти, чтобы в Донецке возник именно межнациональный конфликт. Даже нынешняя война в Донбассе, которая с моей точки зрения имеет исключительно социальный генезис, а некие силы при этом настойчиво запаковывают ее в контейнер межэтнической борьбы, в итоге, выродилась в противостояние между несуществующими — это важно — этносами «ватников» и «укропов».
Если снизить накал пропаганды, которая вдувает силы в воюющие симулякры, то и конфликт либо сойдет на «нет», либо вернется к своему истинному сущностному наполнению. Впрочем, я, кажется, отвечаю на вопрос, который ты мне не задавал…
Что же касается вхождения Донбасса в Россию, то я поостерегусь один расписываться за почти миллионный город. По моим ощущениям, после полутора лет войны между Киевом и Донецком, здесь в обществе превалируют пророссийские настроения. Но объективный и имеющий ту или иную правовую силу ответ на твой вопрос может дать только референдум или плебисцит.
- Как ты сейчас относишься к Ринату Ахметову? То, что он — казанский татарин, добавляет ли это обстоятельство симпатий в отношении к нему с твоей стороны, тоже казанского татарина? Есть ли у Ахметова будущее в Донецке?
— Сначала немного сепаратизма. Я не казанский татарин, а мишарин (субэтнос татар Среднего Поволжья и Приуралья — авт.). Впрочем, Ахметов, насколько я знаю, тоже. Теперь по делу. Я продолжаю придерживаться той мысли, что олигархический характер украинской экономики привел к появлению чрезмерно большого числа обездоленных людей без работы, социальных гарантий, правовой защиты, возможности получить качественное медицинское обслуживание и дать достойное образование детям.
В результате, эти миллионы людей без будущего оказались очень легко мобилизованы и вовлечены в вооруженный конфликт по обе стороны противостояния. И в этом смысле Ахметов ответственен перед обществом так же, как и другие члены украинского списка «Форбс». Политика «создания новых рабочих мест» годилась для красивых релизов, но оказалась совершенно неэффективной в плане предотвращения социального взрыва в стране.
Что же касается симпатий… Я знаю, что есть такое мнение, будто представители малых народов настолько крепко держатся друг за друга, что давно все обменялись номерами своих мобильных и делятся друг с другом своими проблемами и достижениями. Если оно и так, то в случае с Ринатом Ахметовым у меня досадное исключение из этого приятного и очевидно весьма практичного обычая — я не просто никогда не общался с ним, но, кажется, даже не видел его на каком-нибудь городском мероприятии. Футболом я не увлекаюсь, на матчи «Шахтера» не хожу, а где я его еще мог встретить? Поэтому причин испытывать к нему какую-то персональную симпатию у меня нет.
С другой стороны, не скрою, что татары всего мира подспудно благоволят Ахметову, как, например, армяне Азнавуру или греки Онассису, и я, чего греха таить, в глубине души разделяю это их коллективное бессознательное. Что касается будущего Ахметова в Донецке, то я думаю, что оно есть. Мне кажется, что все, кто пережили самую острую фазу конфликта, случившуюся в 2014 году, однозначно переживут и его последствия. Но мой прогноз летит к чертям, если тут случится новая война.
Беседовал Александр Чаленко
