Ко Дню защиты детей в 2016 году донецкие уличные художники нарисовали семиметровую фреску в Донецком аэропорту. Детский профиль и страшное число — 101. Именно столько детей по официальным данным на тот период погибло на Донбассе за время боевых действий. Сейчас эта страшная статистика устарела. Только за пять месяцев 2018 года погибло 2 ребёнка и 19 получили ранения различной тяжести.
Конечно, война — это всегда про статистику и про потери, но за каждым «плюс один» стоит маленький человек, ребёнок, которого не вернуть. Когда родился мой сын, и я впервые посмотрела в его синие младенческие глаза, внутри что-то переменилось, собственная жизнь вдруг перестала казаться важной и весомой. Мой мир сосредоточился вокруг маленького нового человеческого существа. Это знакомо каждой матери — встать ночью и, крадучись, подойти к кроватке, чтобы послушать, как он дышит. И если он дышал слишком тихо, предательский пот ужаса мгновенно прошибал всё мое взрослое тело.
Когда моему сыну был год, в нашей квартире появился плюшевый пёс Тобиас, в быту — Тобик, по версии ребёнка — просто Тоня. Когда сын был маленьким, Тобик принимал самое активное участие в его жизни. Ребёнок брал его на прогулку, в любую поездку, он спал с ним и ел, порою мне казалось, что Тобик — не просто плюшевый пёс маленького, рождённого мною мальчика, а настоящий персонаж из фильма ужасов, одушевлённое нечто, впитывающее в свою стареющую тканевую плоть весь спектр детских эмоций.
Когда началась война, моему сыну исполнилось одиннадцать лет — прекрасный возраст для того, чтобы разлюбить плюшевого пса из детства и выдворить его из постели на полку. Я до сих пор не могу осознать уровень опасности, которой мы подверглись, начиная с осени 2014 года, заканчивая летом 2015 года. Осенью 2014 года мне часто снилось, что снаряд влетает прямо в окно моей квартиры, в какое-то из окон, вспышка, всепоглощающий жар и всё вокруг становится черно, словно кто-то выключил свет. Смерть представлялась мне абсолютной чернотой. Мне было страшно спать в разных комнатах с сыном, я предложила ему спать вместе. И мы спали втроём — я, сын и Тобик.
Очень часто, засыпая, я видела некие дремотные видения о том, как снаряд влетел в окно детской, но мы выжили, так как спали в другой комнате. Иногда мне виделось, что мы погибли, так как снаряд попал в нашу спальню, погибли вдвоём, но эта смерть вдвоём мне представлялась тогда благодатью, ведь нет ничего страшнее для мамы, чем выжить, если погиб её ребёнок. И нет ничего страшнее для одиннадцатилетнего мальчика, чем смерть его мамы.
Через некоторое время обстрелы усилились, страшные «плюсы» совсем рядом с моим домом заставляли дрожать оконные стёкла. Чашки отплясывали на кухонных полках, люстры нервно позвякивали, рыбы в аквариуме метались и периодически выпрыгивали. Наш мир превратился в самый настоящий ад. Я ни разу не сказала сыну, что мне страшно, ни разу не заплакала при нём, я вообще почти не плакала тогда. Я всегда думала, что слабая, избалованная, но оказалось, что очень сильная.
Я была такой сильной той страшной осенью, когда умер папа, и стала ещё сильнее той ещё более страшной зимой, когда мне пришлось приютить семью беженцев, которые спасались от верной смерти в собственном доме, находящемся рядом с линией разграничения. Я была такой сильной, что сейчас, вспоминая то время, до сих пор не могу поверить, что это была я — спокойная, немногословная, рациональная, выдержанная. Мне приходилось гасить всякую мамину истерику, не разрешать ей травмировать сына, убеждать её, что всё скоро закончится и наступит мир.
А с января 2015 года мы перестали спать на кровати в моей спальне и начали спать за диваном в зале (гостиная) — я, сын и Тобик — мне тогда казалось, что диван защитит нас от осколков, если снаряд приземлится во дворе дома и вылетят стёкла. Мы спали за диваном на пушистом белом ковре, обнимая друг друга, и мы не знали, проснёмся ли завтра. В ту зиму я научилась молиться, ребёнок засыпал, я уходила на кухне, зажигала свечку перед иконой Святого Николая и молилась до тех пор, пока не прекращался обстрел. Я не писала стихов, не читала сводки, я просто сидела на кухне и молилась изо всех сил, потом возвращалась к сыну, ложилась рядышком, прислушивалась к его дыханию и ещё долго-долго молилась перед сном.
Я не знаю, как мы пережили ту зиму, но мы её пережили, а потом наступила весна, и ситуация на фронте начала тяготеть к перемирию, стало тише, мы вернулись в спальню, за окном пела и зеленела новая жизнь, жизнь после страха. Я готовила новую книгу, посвящённую папе, и верила в то, что совсем скоро война закончится. В начале июня мне предстояла поездка в Москву на презентацию сборника «Час мужества», Донецк уже некоторое время жил мирной жизнью (даже самый большой страх склонен рассеиваться), ребёнок попросил меня на время моей поездки отправить его на дачу, ему хотелось гонять на велике и весело проводить время. Я была категорически против! Но на меня был совершён родственный наезд, сопротивляться маме и сыну, вступившим в сговор, дело бесполезное, ребёнок, его няня, Тобик и велик отправились на дачу, а я улетела в Москву.
Ещё в марте (когда уже было относительно тихо) мне приснился страшный сон, снилось, что мой ребёнок погиб и мне надо его хоронить, и я никак не могу решить, класть ли мне в гроб его любимого пса или оставить Тобика себе, как вечную память о сыне. Я проснулась в слезах и ещё долго не могла успокоиться. Сын лежал рядом, прижимая к себе плюшевого друга, а меня трясло от ужаса. Я не помню, что я там решила во сне — класть или не класть, мне хотелось как можно скорее отогнать от себя дурное сновидение. Моя бабушка говорила, что плохие сны надо выговаривать в окно: «Куда ночь, туда и сон, куда ночь, туда и сон…» Именно так я и сделала. Мне в ту минуту верилось, что эта бабушкина присказка и правда магическая, что она способна расправиться с кошмаром.
В Москве у нас была очень плотная программа, ни одной свободной минутки, весь день в суете, я звонила маме (мама, как потом выяснилось, просто перевела телефон в беззвучный режим) и сыну, но не могла дозвониться. Меня начали одолевать страхи, и я открыла страницу со сводками — страшные обстрелы Донецка, нет связи, район, где находится дача, накрыт артиллерийским огнём, машины разворачивают и никого не пропускают.
Я ненавидела себя за то, что проявила слабость и пошла на поводу у сына и мамы, ненавидела маму за то, что она поддержала ребёнка и усыпила мою бдительность, я злилась на ребёнка за то, что у него только велик да ветер в голове. Весь день, пока я звонила и не могла дозвониться, мой сын лежал в коридоре (там несущие стены) на матрасе в обнимку с Тобиком и плакал. Рядом с ним лежала его няня и тоже плакала, на улице рвались снаряды, и осколки падали на крышу дачи, а после скатывались — дождь из смертоносных осколков. Обстрел продолжался около десяти часов.
Через несколько дней я вернулась из Москвы в Донецк, мы снова начали спать за диваном — я, сын и Тобик. Я спросила у сына: «Тебе было страшно?» Он ответил: «Нет, мне не было страшно, я просто лежал на полу в коридоре, прижимая к себе Тобика, и плакал, сам не знаю почему…» А ещё через несколько дней сын подошёл ко мне и очень серьёзно сказал: «Мама, если я умру раньше тебя, похорони меня, пожалуйста, с Тобиком!» Я содрогнулась, услышав его слова, я получила ответ на вопрос из сна, я обняла сына и сказала ему, что он никогда не умрёт, что его бережёт Бог, и я его берегу, и никаких теперь дач, если мама против. Он согласился.
Мой сын (теперь уже почти пятнадцатилетний) уже давно спит в своей постели в детской комнате, а не за диваном со мною. Тобик в изголовье на правах старого друга стережёт его сон. Этот видавший виды пёс всё также путешествует с нами — древний, облезлый, плюшевый, артобстрелянный. Наш теперешний Тобик — словно бы символ потерянного мира и украденного детства.
Мой сын жив, это самое большое моё счастье. Когда он родился, я твёрдо решила, что если с ним случится что-то, я тоже умру. Я не знаю сил, которые помогли родителям пережить смерти своих детей. Я не знаю слов, которые мы, родители живых детей, можем им сказать. Но я знаю точно, что детей наших надо защищать от взрослых, взрослых, которые развязали эту страшную войну, конца которой нет.
