Незаживающий Донецк — город миллиона роз и миллиона рабочих лиц — многоликий размашистый город, пятую весну стоящий по щиколотки в собственной крови. Оболганный, но всё такой же великодушный и невыносимо красивый в своей наивной надежде на лучшие времена. Четыре года назад мы полюбили его той бесконечно жертвенной и жалостливой любовью, какую могут являть свету лишь сердца невинно убиенных.
Когда вы впервые лично своими глазами, а не в телевизионном сюжете или на фото в сети, видите пострадавшее при обстреле здание, ещё вчера жившее полнокровной жизнью, а уже сегодня превратившееся в горькое доказательство человеческой ненависти, вам начинает казаться, что мир сошёл с ума. И вы тоже сходите с ума вместе с этим миром. Увиденное потрясает вас — вывернутые наружу балконы, почерневший кирпич, пустые глазницы окон, сорванные с петель двери, изрешечённые стены, невесть куда подевавшаяся крыша — вся жизнь наперекосяк. И вы не можете перестать думать об этом здании, вспоминаете его до мельчайших подробностей, сопереживаете тем, кто раньше считал его своим домом, своей крепостью, своей Вселенной. А потом появляется ещё одно такое здание. И ещё. И ещё. И ещё.
Многие из них были и ещё будут лично нами увидены. И запомнены, но запомнены почему-то как будто вскользь. Это «вскользь» накладывается на «памятную фотографию» того самого первого здания. Таким образом, мы вынуждены идти на компромисс с собственным сердцем, ведь единожды разорвавшись, оно утрачивает способность разрываться снова и снова. И мы словно бы смиряемся, но в этом смирении так много горя, что с лихвою хватит на тысячи людских судеб.
Я долго не могла понять, с каких слов следует начать этот текст, посвящённый дню, когда в Донецк пришла война. Мне казалось, кажется и сейчас, что нет таких слов в русском языке, чтобы донести реальный ужас пережитого нами. Ни слова, ни фотографии, ни репортажи в формате видео не способны погрузить адресата в мясорубку расчеловечивания. Донецк — это путь, который надо пройти самому, сойти с ума от горя и страха за своих близких, это ужас, который дрожью бьёт наши тела до сих пор, стоит только упомянуть про 26 мая 2014 года.
Реальная война — это то, что невозможно описать никакими словами, невозможно втиснуть в сюжет, реальная война — это больше, чем мы могли себе представить. Война — это вой, нечленораздельный страшный ор матери, хоронящей собственного ребёнка. Когда-то мы не знали цену мира, воспринимали его как должное, как священное. Так было до 26 мая 2014 года, ровно до того момента, пока мою подругу и сидевших за праздничным столом по случаю её дня рождения гостей, не подбросило со стульев взрывной волной. Ровно до того момента, пока её отец не проревел: «Ложись!» «Только мы уже всё равно все лежали, лежали раньше, чем он прокричал! — плакала она в трубку, — Это чудо, что мы остались живы!»
И это незнание предела убивает нас сильней, чем сама война. Невозможно пятый год находиться в состоянии эмоционального шока, невозможно каждый день жить в страхе и читать убийственные новые сводки, звонить и бояться не дозвониться близким в городах, что находятся на линии фронта. Невозможно жить на гудящей содрогающейся земле и не выгореть при этом, не превратиться в пепел изнутри. Дончане давно уже дошли до предела. До того самого предела, когда нет сил уже даже кричать «Остановите войну», а есть силы только шептать и молиться.
А в Донецке снова гудит земля,
словно в худшие времена,
только мама считает, что худшее впереди.
Дом — четыре стены, но одна стена
говорит: «Беги!»
Моя мама устала бояться
и устала вот так стоять,
словно вкопанная в беду.
Если вспять пространство
и время вспять,
то не смей подходить к окну.
Это зарево сызнова — не заря,
это зарево — зуб за зуб.
Моя мама, ни слова не говоря,
унимает дрожь, усмиряет зуд.
Ей давно не страшно, она кремень,
серый памятник площадной.
Мама точно знает, она — мишень.
Или кто-то из нас c тобой…
