В окопах Соледара

Слова о том, как украинское руководство ненавидит Россию и хотело бы за счет нее поживиться еще до войны, когда нагло не возвращали долги, обещали разрушить Крымский мост (Подоляк и Данилов), провести парад украинских войск на Красной площади (Залужный), пить кофе после захвата Крыма на ялтинской набережной (опять Подоляк), уничтожить Россию (Зеленский, Зеленский и еще раз Зеленский) и, наконец, утверждение, что все русские — звери (непонятная бывшая спикер ВСУ — то ли барышня в штанах, то ли мужик с лифчиком).

Все эти слова рано или поздно должны были возыметь действие и возымели, набрав неимоверную ответную кинетическую энергию.

Эта энергия теперь бьет не только из всех стволов и орудий России. Это понятно. Ею заряжены тысячи наших солдат — рядовых бойцов и офицеров российской армии. Эта энергия мощнее всех залпов «Градов», мощнее всех «Краснополей», бьет много дальше любого крупнокалиберного пулемета.

Она поражает «Кинжалами» не только глубоко запрятанные в подземелье командные пункты противника, она выжигает сердца и души украинских солдат, пробивая словно молниями нейтральную полосу и «открытки», разделяющие позиции российских войск и ВСУ.

И украинские солдаты начинают либо бежать в ужасе с боевых позиций назад, к дому, и тут их встречают огнем «азовцы»*, «кракены» и прочее нацистское отребье, обслуживающее нацистскую по своей сути украинскую власть. Либо начинают сдаваться. И если не подобьют свои, то здесь их встретят, как нормальных людей — конечно, не свободных, но с достоинством и без унижений.

И это, именно такое уважение к вражеским солдатам, ставшими пленными, более всего раздражает и оскорбляет украинскую власть. Она уже проиграла войну, но еще бьется на фронте, сжигая своих, вернее чужих ей ментально украинских солдат.

Вот о чем мы говорили с бойцами на той самой ЛБС (линии боестолкновения), от которой до украинских позиций всего-то несколько десятков метров.

…Деревья, кстати, тоже не растут. А вот люди да, они вросли в эту землю, но в любой момент готовы вырваться из окопов, чтобы идти на запад и юг.

До ЛБС ехать от расположения наших войск вроде бы недалеко. Разведчики, связисты, наблюдательные и командные пункты расположены в глубине наших позиций, что и понятно. Современная война продиктовала свою логистику и свою маскировку. Все наши подразделения, расположенные в неглубоком тылу 200-й гвардейской бригады Северного флота, как, впрочем, и других соединений, и не находятся в прямой видимости от противника. Хотя и тут за пару-тройку десятков километров они хорошо закамуфлированы и законспирированы в брошенных жителями деревнях, в подвалах полу- или полностью разрушенных многоэтажек городов и бывших поселках городского типа.

Потому что и здесь летают те самые «птички» противника — квадокоптеры, «бабы яги» и прочая натовская крылатая боевая летучая саранча, которая либо наблюдает за передвижением наших войск, намечая цели для вражеской артиллерии, либо сбрасывает на наши головы боевые заряды, либо, являясь БПЛА-самоубийцей, пикирует на всё, что движется или собирается вместе.

Непосредственно на линию боестолкновения можно попасть только ночью. Это тоже не панацея. В небе постоянно вьются совсем невидимые в темноте коптеры с камерами ночного видения и тепловизорами. То есть риск всегда есть. Но есть и надежда, что при правильном поведении и грамотной маскировке нас это лихо пронесет.

Поэтому заранее облачаемся в бронежилеты, каски, мои сопровождающие хорошо вооружены, опытны и отнюдь не наивны, чтобы полагаться на авось.

Вся эта тяжелая кевларово-стальная сбруя, сжимающая легкие и непривычно давящая на макушку — не просто защита от превратностей войны. Когда мы вечером перед выездом облачались в эту амуницию, я вдруг подумал, что наши далекие предки, надевая на себя шлемы и кольчуги, наверное, так же сотни лет назад, тяжко вздыхая, готовились к возможной встрече с ворогом.

И снова мы мчимся кривыми, разухабистыми прифронтовыми дорогами. На этот раз мы едем в машине с хорошими рессорами, поэтому впечатление такое, будто мы мчимся на утлом челне по бушующему морю. Впечатление это усиливается, когда через раз попадаем в очередную яму, наполненную жижей из воды и чернозема, которая сразу выплескивается нам на лобовое стекло. Майор Гора включает дворники, они смахивают грязь и слизывают ее остатки чистой водой, но это ненадолго: новая яма и новая волна грязи на лобовом стекле накатывает через несколько минут.

Пару раз мне казалось, что мы вот-вот перевернемся, инстинктивно хватаюсь за пассажирскую ручку над дверцей машины. И замечаю, что мои коллеги по автомобилю совершенно невозмутимы и ведут свою специфическую беседу о том, где, кто и как ведет боевые действия, где был приход вражеских снарядов и выход в ответ наших и прочие, совершенно непонятные гражданскому человеку технические подробности и психологические характеристики.

Мне кажется (возможно, только мне), что подполковник Пегас, замкомбрига по разведке, за те несколько дней, что я его знаю, очень устал, в его глазах читается огромная сила и энергия, укрытые многодневной тяжестью ответственности за жизнь не только разведчиков, но и каждого бойца бригады. Что-то в этом есть…

В какой-то момент фары выключены и мы продолжаем путь в кромешной темноте, в которой сидящий за рулем Гора, как мне кажется, ориентируется только инстинктивно. Ну и опыт, и знание местности тоже, конечно.

Машина останавливается под какими-то ободранными остатками деревьев. Мы вылезаем из нее, я, цепляя своей амуницией за всё, что только можно зацепить в машине, кажущейся крохотной от нашей распирающей во все стороны сбруи. Подполковник и майор, легко выпрыгивающие из кабины, молча, без осуждения, помогают мне выбраться, а дальше начинается спортивный бег по полю с высохшими стержнями растений, неизвестного мне происхождения. Потом, в блиндаже, один из разведчиков расскажет нам, что, по его мнению, лесополоса, в которой расположены наши позиции, делит поле надвое: с одной стороны подсолнечник, с другой — кукуруза.

Не знаю, мне показалось, что это были какие-то железные репеи-монстры, которые, как вражеское порождение, цеплялись за нашу одежду на каждом шагу.

Бежим (ну почти бежим) по полю, только комбату разведчиков Горе известными узкими тропами, едва видимыми в черной, пока еще украинской, а теперь уже скорее всего российской ночи.

Где-то, как кажется на краю ойкумены, все время звучат выстрелы, разрывы снарядов, треск пулеметов. Но далеко. А вот вражеский беспилотник может быть рядом — в окружающем пространстве. Возможно, он увидит или видит нас с нескольких сотен метров сверху, может быть, он уже кружит прямо над нами. Поэтому, как я понимаю, мы и двигаемся столь споро, чтобы не дать ему к нам примериться.

На краю очередной лесопосадки, сухой и обглоданной осколками снарядов, нас встречает командир роты разведчиков Тропа. Обычный армейский юмор. Майор Гора — высокий, худой, с добрым, но жёстким характером, похож на Гору. У Пегаса что-то греческое во внешности, у связиста Антенны, с которым мы общались накануне, позывной «Антенна». А вот ротный, держащий со своими товарищами-подчиненными оборону на линии боестолкновения, — Тропа. По тропе ведь шли сюда. Да и сам окоп, в котором мы продолжаем движение всё с той же крейсерской скоростью, тоже узкий, как тропа. Двоим не разойтись.

Ротный Тропа объясняет мне, что сверху в этой земле только 30–40 сантиметров чернозем, а дальше — твердая, как камень, глина. И правда, наши приглушенные шаги гулко отдаются в узком окопе.

Из окопа ведёт вход в блиндаж. Но это понимаешь не сразу. Первая завеса в него открывает узкий г-образный коридор, черный, как земля вокруг него. За поворотом — вторая завеса. Понятно, всё сделано так, чтобы свет от ламп в блиндаже не проникал наружу.

Блиндаж, вернее, всё же землянка, внутри встречает ярким светом и мягким теплом. Где-то вдалеке, метрах в ста, а может, и больше, работает генератор. Для людей безопасно, зато удобно, а главное, для несения боевого дежурства нужно: есть электричество — это не только тепло, свет и горячая пища, это здесь уже второстепенно. Есть электричество — значит есть интернет, который нужен для связи, заряжаются маленькие, спрятанные в ладонь, радиостанции, работают зарядки для наших беспилотников и т. д.

Сам блиндаж-землянка оббит желтой вагонкой, на земляном полу линолеум, на нем несколько нар, застеленных спальными мешками. Солдаты сидят на них почти все в резиновых тапочках, но в полной боевой готовности. Башмаки собраны у входа, надеть их — секундное дело. Отдельно стоит в пирамиде оружие — автоматы с глушителями, на импровизированном столе коробки с яйцами, неизменный солдатский чай и две коробки свежайших и почему-то именно в этой земляной норе вкуснейших пирожных. Ничего вкуснее их никогда не пробовал.

На стене огромный телевизор. По нему из далекой отсюда, но такой близкой Москвы солдаты смотрели последние новости — про палестино-израильский конфликт. Тропа, проводивший нас сюда, не снимая амуниции и положив сверху руки на автомат Калашникова, убежденно доказывает, что сейчас поднимется весь арабский мир и раздавит Израиль и что все это очень выгодно нам, русским.

«Вот Иран уже готовит свои войска, а если вступит Иран, то всё — конец Израилю», — убежденно объясняет он мне политическую ситуацию в мире, находясь в нескольких десятках метров от украинских позиций.

«Кажется, дождь начинается», — вспоминаю я Вини-Пуха, услышав, как по потолку, затянутому многослойным прозрачным полиэтиленом, зашелестели, как мне показалось, капли дождя.

Солдаты смеются. «Посмотрите вверх», — говорит мне один из них. Я поднимаю голову и вижу, как по целлофану, сверху заваленному землей, бегают… мыши. Одна из них, почему-то желтая, с белым брюшком, уставилась на меня бусинками глаз. Кажется, я для нее сквозь целлофан выгляжу примерно так же, как очередной участник политического ток-шоу по телевизору, рассказывающий о том, как нам победить Украину, сидя в телестудии в Москве, — непонятно, глупо и самоуверенно.

«А вот Мурка наша есть их не хочет и даже ловить, объелась», — и снова смех в землянке. Виновница веселья, маленькая серая кошечка с красным противоблошиным ремешком на шее, видимо, поняв, что речь идет именно о ней, выходит на импровизированную авансцену и смотрит на нас, щуря свои хитрые глазки.

Оказывается, местная окопная кошка чуть больше месяца назад родила шестерых котят и теперь они обитают в разных (хотя и не во всех, конечно) таких же землянках по всей ЛБС.

«И все объелись», — говорит кто из бойцов и снова дружный смех раскатывается по землянке. Пегас, целый подполковник, берет ее на руки и нежно гладит своей тяжелой рукой русского солдата, привыкшей за последние полтора года держать автомат, пистолет и гашетку пулемета. Кошечка зевает и укладывается у него на коленях сладко спать. Что верно, то верно — русской кошке, родившейся здесь, на фронте, в русском окопе, в руках русского офицера ничего не может угрожать.

Пегас, все так же нежа заснувшую Мурку, начинает объяснять Тропе тактику действий разведчиков в ближайшие дни и недели. Как, что и чем. Тропа внимательно слушает и повторяет: «Так точно, товарищ подполковник, всё сделаем». Периодически заместитель комбрига Пегас поворачивает усталое лицо ко мне и объясняет уже мне, что они планируют и как это должно выглядеть.

Об этом очень хочется рассказать, но нельзя. Это уже область военной тайны. Но мне теперь понятно, что и как происходит здесь на ЛБС, в траншеях противника, и там дальше, в глубине их позиций.

Командир батальона разведчиков майор Гора в полутора метрах от Пегаса говорит с другими солдатами, они внимательно слушают, что-то докладывают ему, объясняя, где и что происходило в последние дни в зоне их ответственности. В блиндаж заходят новые солдаты, кто-то разоблачается, складывая каску и бронежилет, отставляя в сторону автомат, его сменяют другие, Тропа уводит их на боевые посты.

Я приглядываюсь к окружающим и замечаю одну особенность. Все здесь контрактники, большинство из них в окопах с самого начала войны. Прошли Бахмут, были под Харьковом, Попасной, в других местах и кровавых побоищах. Известно, что солдаты 200-й гвардейской бригады Северного флота никогда не отступают, никогда не оставляют своих — ни 200-х, ни тем более 300-х. Это уже опытные, закаленные бойцы. Средний возраст в бригаде — 35 лет. Большинство семейные.

Но здесь, на фронте, в окопах Соледара, они кажутся совсем молодыми, чуть ли не 20-летними. Не знаю, что тому причиной, — адреналин, который гуляет в их жилах непрестанно от постоянного чувства опасности? Или что-то другое, что не дает им стареть, пока не придет победа, которую ждут и они, и их жены, и их дети? Или просто это такая работа — война? Чувство ответственности за всю Россию? Которая здесь, с ними, в этих окопах, в этом блиндаже, в каждой детали: в новостях по ТВ, в мирно спящей Мурке, в шевронах на касках «Мама сказала надеть», в русском Калашникове, прислоненном к стенке блиндажа, в русском крепком чае и пирожных, упаковки которых стоят на снарядных ящиках…

Мы начинаем говорить о политике, о мировой, российской и украинской, и о том, почему получилось так, что они, русские солдаты, оказались здесь, а не дома. В отличие от экспертов в Москве, для которых, с одной стороны, всё релевантно и в то же время победа — вот она, уже почти в кармане, они-то, русские солдаты, здесь, в окопах, понимают, что всё много сложнее.

Они рассказывают какие-то истории, смешные и трагические, про своих товарищей, в которых не ухватить ниточку войны… Но часто рефреном в этих рассказах звучит: «Он погиб, он тяжело ранен». Погибших, на первый взгляд, больше. Каждый, конечно, надеется, что его минует эта горькая судьба. А иначе как жить?

Нет, они не принижают возможностей и сил противника. Они прекрасно знают, что враг силен. Нигде здесь, на фронте, я не услышал в словах или в интонации презрения к врагу. Если и есть ненависть, то только к Зеленскому и его окружению, бросивших свой народ в эту кровавую мясорубку. Как сказал один из солдат: «Мы не понимаем, зачем они гонят людей на наши пулеметы, прекрасно сознавая, что все погибнут».

А один из пленных, запись которого хранится у меня в телефоне, прямо сказал: «Воевать с 200-й бригадой было страшно, зато в плену у вас хорошо, никто не обижает, кормят нормально и обращаются, как с людьми».

Это тоже кредо бригады. Воевать с врагом, а не с пленными.

Кто из тех, кто сидит сейчас в этом блиндаже, доживет до Победы (именно с большой буквы), я не знаю. Не знают и они. Но Победа будет. И они это знают. Не завтра, не в ближайшие недели. Но будет. И эта вера хранит их в окопах Соледара.