Если знание — сила, то язык — и доспехи, и оружие, и энергетик этой силы.
Возник повод продолжить и развить эту тему.
Бродил по осеннему золотому Крыму. Оказался в крохотном захолустном селе. До ближайшей Алушты пилить по разбитой пока проселочной дороге километров пятьдесят.
Село называется Зеленогорье. Две или три улочки с неизбежным недостроем. Посередине — пыльное русло высохшей речки с самодельными мостками. Вокруг — нереальные по красоте скалы. Под ногами кругом — вкуснейшие груши-падалки, осыпавшиеся грецкие орехи и перезревший инжир.
А в самом центре, на улице Водопадной, изящное, отнюдь не деревенское, строение с вывеской «Музей языков мира».
Оказалось, это единственный подобный музей в громадной и многоязычной России. Нереально светский, вызывающе стильный и ошеломляюще эрудированный основатель проекта Евгений за пару часов поднял мой филологический кругозор не в разы, а на порядок.
Послушал в модерновом зале реконструкцию былин на праславянском языке — некогда едином в том числе и с нашими нынешними недоброжелателями поляками. Потом прозвучали сказки на древнерусском, который в былинные времена был общим даже с теми украинскими наци, которые смертельно ненавидят «русню».
Вник в проповедь на староцерковном, впитавшем в себя древнегреческую мудрость.
А потом пошел невероятный анализ особенностей фонетики, структуры, орфоэпии и прочее десятков других языков мира. История их трансформации, история происхождения. И все это с живыми примерами записей носителей языков.
Включая частушки какой-то зауральской бабули, единственной в мире хранительницы своего древнего местного наречия.
Короче, границы нашего мира для меня расширились кардинально. Ведь человек видит окружающее не столько глазами, сколько словами. Стало ясно, что наша маленькая планета на самом деле не столь уж крохотна. Она очень плотно упакована взаимодополняющими ретроспективами.
Мы все, как гигантское мозаичное панно, где выпадение каждого кусочка коверкает, портит всю картину. Поэтому было досадно услышать, что каждые две недели умирает один из многих тысяч языков и наречий.
Думаю, что Союз, при всех его очевидных изъянах, был, что называется, в теме. Он надрывался, но тратил безумные средства на сохранение, сбережение, пестование всех лингв на своей территории.
Вот такая была странная империя, где, скажем, «Операцию Ы» дублировали на все национальные языки. На БАМе в Новом Уояне мне напевали ребята из литовского отряда «Постой паровоз» на своем языке…
И вот на этом фоне особенно дико выглядит желание наших недругов уничтожить Россию не только физически, но и филологически — вместе с родным языком, как и со всем ему сопутствующим.
Я, естественно, хотел бы еще пожить, да и поговорить тоже. Поэтому, возможно, и наделяю свою речь не только реальными, но и завышенными возможностями.
Когда мы уединились с Евгением и разговор зашел, как водится, еще и о политике, я поделился своей попыткой учесть «фактор языка» даже в военном аспекте.
Например, интерпретировал текущие военные столкновения не только как борьбу мировоззрений и цивилизаций, но и как сражение языков. Тем более что обе военные операции, те что на слуху, — это борьба языков природных, естественных с языками в значительной мере придуманными, искусственными.
С новоделами, как их уже окрестили.
А это не может не повлиять на характер и особенности битвы. И не обязательно в ту сторону, о которой вы подумали. Евроремонт для некоторых предпочтительнее, чем кропотливая художественная реставрация.
Хотя я лично ставлю на последнюю.
Еще вспомнил, как мы проигрывали войну Наполеону, — когда устами нашего офицерства говорили на одном с ним языке.
«Дубина народной войны», которая, по мнению Льва Николаевича, сломала ему хребет, была не столько физической, сколько лингвистической. Русский мужик не умел говорить по-французски.
Вообще, всегда полагал, что можно любить по-французски, а вот победить удается только по-русски…
Потом попытались со знатоком расписать военные ситуации от мгновенных — воздушный бой истребителей, до масштабных — армейские сражения в различных языковых моделях. Я полагал, что русский язык, как более пластичный, податливый к смене технологических укладов, чем, скажем, английский, дает здесь преимущества.
Но Евгений напомнил про интернет…
Потом мы оба задумчиво посмотрели на винтажную книгу за стеклом стеллажа экспозиции, тщательно спеленованную железными цепями с громадным амбарным замком.
Она напоминала то ли неистового матроса Железняка, укутанного пулеметными лентами, то ли заключенного из американских блокбастеров, дополнительно закованного в цепи с учетом его невероятной силы.
Старинная книга называлась коротко — «Русский мат». Но об этом факторе говорить уже не было времени — прибыли новые экскурсанты. Жаль…
И тут мое сознание переключилось. Задумался о другом. Зачем блестящий специалист с такой же соратницей и коренной москвичкой женой забил на перспективы и прелести столичной жизни и переселился в формальное захолустье?
Может быть, потому, что создать подобный феерический музей в столице — это куча административных согласований, юридических формальностей, тёрок с теми же с коллегами из забронзовевшей Академии Наук? А здесь, подозреваю, — один поход в сельсовет. Разве что с охлажденной ёмкостью.
Может быть, потому, что русский человек, особенно когда не пьет, а читает, глобален по натуре? Как, собственно, глобален сам русский язык. И он способен разжать, раздвинуть горизонты любого захолустья до немыслимых размеров куваевской «Территории».
Может быть, потому, что проект этот состоялся именно в Крыму? Одна украинская журналистка назвала полуостров грудой камней. А я считаю его грудой смыслов. Правда, еще не разобранных и не оцененных.
Один мой друг, коренной крымчанин, называл его балконом над миром.
На этом «балконе» и хорошо думается, и хорошо мечтается. Ведь не зря он был Меккой всего творческого люда — от великих писателей до гениальных художников, от знаменитых композиторов до ученых с мировыми именами.
По большому счету сам Крым и есть материализованная природой и историей «русская мечта». По крайней мере, здесь собраны все ее материальные и духовные ингредиенты и компоненты. А главное, здесь между ними возможна главная русская «прелесть» — гармония.
Это понимали еще царские вельможи, которые жеманно и на иностранный манер называли новые поселки «Пэрадайз». И понимали суровые большевики, давая колхозам название «Красный рай».
Действительно, назовите-ка другую землю, где мечта о гармонии с окружающим миром и самим собой почти осязаема. Именно здесь родилось новое философское понимание истории. Не по Фукуяме как освоении просторов земель, а по-нашему — как освоение глубин души.
Поэтому, кстати, мне так дико слышать на главном пропагандистском телеканале страны «рассуждения» постоянного военного обозревателя о возможном выводе флота из Севастополя. Мол, опасно держать корабли так близко от неприятеля…
Делать такие заявления — всё равно что плюнуть в душу. В русскую душу. В её мечты. В её айвазовские образы о буйстве морской стихии, гриновские мистерии о дивном Зурбагане, даже цековские санаторные фантазии о небывалом долголетии и железной потенции.
А сейчас еще и в новейшие геополитические стратегемы возрождения могущества державы.
Когда мы расставались с хранителем музея, я спросил у Евгения, какой мировой язык, по его мнению, сегодня самый адекватный к сложности исторического момента. Он сказал, что, пожалуй, баскский.
— Почему?
— В нем всего два рода — живые и мёртвые.
А я вспомнил великую книгу Симонова о том, как мы победили в мировой войне, — «Живые и мертвые». Её Константин Михайлович писал в Крыму. Победили мы, по его выводу, именно потому, что стали все одним родом — и живые, и мёртвые.