Мехти Логунов: Тюрьма – интересное дело, хотите – верьте, хотите – нет

В тюрьмах киевского режима есть изощренная система пыток, а с некоторыми женщинами вытворяют такое, что об этом невозможно рассказать. Это не может быть прощено, считает инженер-изобретатель, кандидат технических наук и бывший политзаключенный Мехти Логунов.

Об этом он рассказал в интервью изданию Украина.ру

– Я скажу вам так – я не принял ни развал Советского Союза, ни украинскую независимость, но меня никто не спросил… И я принял как оно есть. Еще в 1993 году я понял, что Украина - нежизнеспособное государство. Целый ряд причин. Я человек опытный, занимался много лет производством, строительством, исследованиями - и я видел, как на Украине идет то, что они называют "дерибан", то есть, расхищение и продажа всего, что только возможно.

И я захотел с Украины уехать в Европу. Я специалист по технологиям переработки и утилизации бытовых и промышленных отходов, и меня приняли и в Германии, и в Словакии, и в Швейцарии. Я начал там работать.

Я не вмешивался особо в то, что происходило на Украине, но, когда в Одессе убили и заживо сожгли людей, я этого не мог вынести. Это было выше человеческого разума. При этом я занимался, понимал: то, что они пишут все, что это 48 или 46 человек убитых в Одессе – это ложь.

– Да. С чего началась моя "антиукраинская" деятельность. По моим сведениям, в Одессе погибло около четырехсот человек. Это тщательно скрывается, но это так. И это будет выяснено.

А я работал в Европе, и всегда, когда приезжал в Словакию или в Германию, или в Швейцарию, или в Австрию, меня часто спрашивали – расскажи, что происходит. И я рассказывал, что происходит на Украине. Рассказывал я правду. Это было не один раз, и я стал писать там статьи на немецком и на английском. Связывался с некоторыми политическими деятелями Германии, Англии, которым давал информацию по этим преступлениям, которые происходят на Украине.

Я не боялся ничего, я говорил правду. Но, как оказалось, меня сдали. Мною заинтересовалась СБУ, и достаточно долго за мной следили. Вскрыли мою почту, прослушивали мои телефонные разговоры.

Мои разговоры были и с Европой, и с Соединенными Штатами – у меня были чисто деловые контакты. Это не были шпионские дела, это были чисто деловые контакты по моей теме – теме экологии, теме переработки отходов и использования вторичных материалов для строительства. Но я писал и говорил, как и что происходит на Украине.

В конце концов, ко мне стали подсылать некоторых с Украины людей, которых я знал раньше, и что-то меня насторожило. Мне давались разные предложения, на которые я не отвечал или отказывался.

– Я жил в Харькове, но работал в Москве. И работал еще в нескольких городах России, в том числе и в Якутии, и в Нижнем Новгороде, и в Тамбове, и в Ярославле.

– В Москве. Я не буду говорить, кто это, но я запросил некоторых моих друзей, и мне сказали, что этот человек, который давал тебе такие предложения – он сидел в украинской тюрьме, был завербован СБУ и работает на них. В конце концов, там немало завербованных СБУ, но возникла такая ситуация. Я вел переговоры по поводу строительства двух объектов в Словакии, на общую сумму 15 миллионнов евро – это было два объекта в Восточной Словакии.

– По экологии, переработка отходов. И устройство детей-сирот, раненых детей – такая была тема еще. Планировался Детский дом, где таких детей, брошенных... Это были дети не только из Европы – дети из разных стран, которых можно было завезти.

В строительстве я давно, для меня это не является чем-то незнакомым. В четверг 17 августа 2017 года меня вызывал на срочную встречу один человек, оказавшийся провокатором, даже не сотрудником, а агентом СБУ.

Сказал: "Дядя Миша, надо срочно увидеться!". Я вышел в одних шортах, было тепло, в футболке, в тапочках на босу ногу. Ко мне подошли два человека, показали удостоверение, сказали, что меня задерживают по обвинению в шпионаже.

Откуда ни возьмись, появились восемь человек спецназа украинского эсбэушного, и еще четыре человека, итого - двенадцать человек меня брали.

Мне сразу же заломили руки за спину, причем, заломили так, что у меня правая рука шесть лет болит, день и ночь. Я на обезболивающих. Иногда немножко сильнее боль, иногда слабее, но что-то они мне сделали.

Кинули в "воронок", там же сели сколько-то человек. Подвезли к дому, заставили открыть дверь, начался обыск. Тут же начальник 3-го отдела контрразведки сказал мне: "Мы знаем, что вы резидент главного разведуправления, ваш оперативный псевдоним "Вальтер"… Это уже шестая моя фамилия к тем пяти, которые я носил в жизни.

– Достал все протоколы свидетелей и прочее. "Если вы будете с нами сотрудничать, то мы дадим вам меньше меньшего и поместим в хорошую тюрьму. Минимальный срок по таким статьям – 12 лет, максимальный 15 лет". Мне меньше двенадцати обещали, и поместить в хорошую тюрьму. На что я, засмеявшись, спросил: "А что, есть хорошие и похуже тюрьмы, и можно выбирать"?

Он мне ничего не ответил, но я ему сказал: "Понимаешь, в чем дело, если бы я был резидент – здесь бы была другая власть, и я бы тебя допрашивал, и ты бы мне все рассказал без всяких угроз и прочего".

После этого я перестал вообще с ними разговаривать. И меня в течение пяти с половиной месяцев вывозили каждую неделю, кроме суббот-воскресений, праздничных дней – это было 120 раз, плюс-минус один-два раза, на допросы.

Нет ни одного протокола моего допроса, я ни на что не отвечал. "Мы хотим сделать видеодопрос". Я только мотал головой. Так продолжалось пять с половиной месяцев.

Потом адвокат мне говорит: "Давай выходить на суд". – "Давай". Я подписал, что нужно было, и начались суды.

Скажу вам сразу – меня не то, что не били, а на меня никто голос не повысил за все время содержания меня в тюрьме – 2,5 года. Но у них пытки бывают очень и очень изощренные. Например, я уже здесь рассказывал когда-то у вас, за этим столом – у меня вдруг в течение двух-трех недель один за другим стали ломаться зубы. Верхушки отламываются, а корешки остаются. Я, конечно, забрал это все, а зубы болят, и мне пришлось на обезболивающих жить.

– Я не могу вам сказать, но дело вот в чем – начальник медсанчасти, некая Солодка Татьяна Витальевна по профессии - врач-стоматолог. Что они делали – я не могу сказать, но 17 зубов у меня сломались, верхушки остались, а корни болят.

И ты не на воле, где ты можешь пойти к стоматологу, и тебе их вырвут или сделают какие-то процедуры и прочее. Ты пишешь заявление, которое рассматривается и, может быть, через неделю, а то и через две, тебя выведут к стоматологу. Стоматолог в тюрьме был очень высокой квалификации, делал и работал как надо. Но, тем не менее, это было.

Меня дважды пытались инфицировать туберкулезом.

– Представьте себе – камера, нас шесть человек. В эту камеру заводят еще одного человека, и он сидит с нами. Это сплошь и рядом, когда вместо шести - сидят семь-восемь-десять человек. Не всегда потом меняют. И вдруг у этого человека начинается кашель, идет горлом кровь. Заключенные очень боятся туберкулеза. И выясняется, что у него открытая форма туберкулеза.

Поднимается жуткий скандал заключенных. Я не участвовал. Я верующий человек и скажу вам – то, что там предопределено, то и будет. Но вся "хата" встала на дыбы. Стали говорить: "Да нет, он здоровый" и прочее. (Заключенные – Ред.) требовали, чтобы его убрали. Его убрали, опять подсаживали, опять убирали, но, в конце концов, убрали. Потом второй случай. Меня везут на суд. "Воронок", там есть эта газель, сзади три места, и еще три боксика на одного человека.

– "Стаканчики", да. Меня сажают в "стакан" - и приводят еще одного человека, сажают вместе со мной. Мы сидим лицом к лицу, и я вижу, что он грузин – я определяю иногда. Спросил: "Ты грузин"? – "Да". – "А я абхаз".

Разговорились, вспомнили Тбилиси, "Воды Лагидзе", и вообще все вспомнили. Поговорили, там недолго везут на суд. И когда уже мы подъехали, а он мне говорит: "Ты знаешь, а из тубанара".

"Тубанар" - это отделение туберкулезных. И он говорит: "Я болен открытой формой туберкулеза". А мы с ним просидели где-то полчаса.

Я пришел, меня вывели на суд, я взял лист бумаги и написал: "Я отказываюсь принимать участие в заседаниях суда, поскольку меня второй раз пытаются инфицировать туберкулезом. Я с вами разговаривать больше не хочу, я сейчас буду писать во все европейские инстанции". Поднялся жуткий скандал, шум, гам, но ломать и гнуть меня бесполезно.

Вывезли меня назад в тюрьму, в СИЗО. Я сел, написал опять во все европейские организации: "Хьюман Райтс", "Амнисти Интернейшнл", ПАСЕ, ОБСЕ – написал, что меня пытаются инфицировать туберкулезом, и (письма – Ред.) отдал.

Я знал, что Европа не пошевелится, я знаю, что такое Европа, что такое бюрократия.

– Украина ничего не боится, она боится только потери того, что они нахапали, и боится ответственности, что расстреляют, что не удастся сбежать. Она очень убогая страна, то есть, население, которое подверглось такой обработке - я удивлялся на них. А я ведь сидел с разными, и я всегда работал с ними. Там были люди из ВСУ, которые воевали…

– В одной камере.

– Очень терпимо. Более того скажу – мне пришлось сидеть с одним людоедом – каннибалом. Да! Мальчик, зовут его Ярослав, Ярик, хороший мальчик, отец его мент, участвовал в АТО. Приехал на побывку, пригласил своего товарища, тоже мента. Они заспорили, он этого мента убил, и начал расчленять, и что-то они сварили и съели.

– Я не знаю, как в кино, но это в натуре было. Они расчленили, стали выносить, тут их взяли. Но он сидел у нас, и обращался иногда ко мне: "Дедушка, у тебя есть глицин? Меня сегодня повезут на допрос, дай мне таблеточку". Я давал всегда, я всегда всем делился. Нельзя не делиться.

– Так положено, конечно.

– Положено.

– Да, сидели там 45 - под 50 человек. В том числе, сидели несколько наших женщин. Конечно, со мной установили контакт сразу, по тюремной почте. Больше того скажу – я ведь зашел в одних шортах, одной майке и шлепанцах. Когда заехал в СИЗО – мне сразу же передали наши люди и одежду, и белье, и всякое такое. Егор Логинов был. Я - Логунов, а он - Егор Логинов. Я его знал, а он меня нет, потому что в силу обстоятельств - я не светился нигде.

Этот Егор Логинов выступал на площади не один раз. Когда началась СВО, он сразу пошел добровольцем, с Донбасса, по-моему, и погиб, пропал без вести. Наверное, погиб.

– Его обменяли. И он, когда началась СВО, он пошел… Обстоятельств и подробностей я не знаю, но информация дошла, что он погиб.

Тюрьма – интересное дело, хотите верьте, хотите нет. Я не пожалел, что меня посадили. Моя вся жизнь была испытанием. Господь послал мне это испытание, и скажу вам – я очень много узнал и очень изменился. Очень изменился. Я был очень жесткий, но - стал мягче и добрее ко многим людям.

Но ребята, с которыми мы сидели, вот говорят, что Украина слилась, сдалась. Ничего никто не сдался. Вот вам рассказываю факт. Ко мне приходит посылка, я открываю…

– В тюрьму, посылка продуктовая. Открываю и обнаруживаю там красное знамя – "Полк Победы". Вот такой флаг. Откуда, что – я не знаю. Потом я выяснил все. Но я понимаю, я же советский! Более того, красный! И знамя, которое тебе пришло – ты обязан его сохранить. Три месяца примерно я хранил это знамя. Раз в неделю были обыски. Ни один обыск не мог у меня это знамя найти. Как я его прятал – я не буду рассказывать.

А когда нас уже повезли на обмен – я это знамя… В Бахмуте, в Артемовске был жуткий шмон, обыск. Там был украинский майор, который перетряхивал все. Я понимаю, что я обязан сохранить знамя – я сохранил его. Как – я не буду рассказывать, это мой секрет.

Но когда мы сели в автобус… Тут, кстати, был такой момент – ко мне как-то приехали пять или шесть человек из ОБСЕ. Среди них была одна женщина, которая ходила на мои суды, всегда со мной пыталась разговаривать, мы разговаривали. Она перуанка, из Перу, но она немножко по-русски говорила. И она тоже была там.

Их было пять или шесть человек из ОБСЕ, и собралось все руководство тюрьмы. Они хотели своих девчонок-переводчиц запустить туда. ОБСЕ сказало: "Нет, у нас свои переводчики. Я сидел, с ними разговаривал – полчаса, час рассказывал. Они мне рассказывали и прочее. И вот я, конечно, не могу точно сказать, но тот человек, который тогда присутствовал – старший их, модератор, или как называется – он швейцарец. Когда меня выпускали, меняли – он был на обмене, и он меня схватил за куртку, к себе привлек, обнял, что-то говорил. Знаете, я не понял, что он говорил, но что-то говорил нормальное.

Я так предполагаю, что ОБСЕ, все-таки, посодействовало моему освобождению. Я не могу это точно доказать, но такое чувство у меня есть.

– Меня обменяли.

– Шесть раз мне предлагали обмен, шесть раз меня снимали с обмена. Значит, у них пытка такая. Человек собирается – вещи, прочее, "на обмен завтра утром". Выводят на обмен: "Вас сняли с обмена". На людей это производило очень тяжкое впечатление. На меня - никак не производило.

Семь раз мне предлагали написать заявление о помиловании, на что я говорил: "Нет, никаких помилований я не прошу". А я объявил голодовку.

– Стали мне угрожать, что меня убьют очень жестоким образом.

– Подсадили заключенного, на котором четыре трупа – это убийца. И он мне стал говорить: "Я тебя убью. Я разогрею сейчас подсолнечное масло, оболью тебе голову, и ты сдохнешь в муках". Я сказал: "Давай, в чем дело?".

Но понимаете, в чем дело – тюрьма встала. Даже не тюрьма, а смотрящий тюрьмы. Потому что все понимали, что в случае, если меня таким образом прикончат в тюрьме, то администрации будет не очень хорошо. И вдруг он дал задний ход.

А тут еще один момент. Я объявил голодовку, а мне приходят посылки, и сокамерники говорят: "Дед, ну ты голодаешь, а мы твои посылки съедаем, ну перестань!". В общем, я перестал голодать. И приходят ко мне около десяти вечера и говорят: "Собирайтесь на обмен".

– Ничего. Я собрался, что-то похватал, что было. Это было 25 или 26 декабря 2019 года. Привезли на вокзал... Наш один товарищ, мы с ним были уже знакомы по тюрьме, его в отдельное посадили купе, а меня посадили там, где нас было 14 человек.

– Какие-то конвойные.

– Никто и не представляется никогда обычно. Ну, на обмен – на обмен. Привозят в Артемовск-Бахмут, и - в пересылку. Помещают меня в камеру, вдвоем. А знамя у меня хранится.

– Да, который не откроем никогда. И потом, 29 декабря - обмен. Вывозят нас во двор всех. Нас выводили 124 или 125 человек – меняли на Донецк и на Луганск. Я выбрал Луганск, нас меняли шестьдесят с чем-то человек. Там я познакомился, ко мне подошел один старик, он, кажется, из Лисичанска, внучку которого изнасиловали и убили эсбэушники, или кто-то - не знаю. Он принес им банку меда с отравой, они этот мед съели и все сдохли.

– Я с ним знаком. Он подошел ко мне на обмене.

– Да, мы вместе менялись. Обнялись с ним, что-то переговорили, и нас развезли на обмен. Меня повезли в Луганск, там я опять встретился с этим ОБСЕшником. Я радовался, конечно, потому что - тюрьма есть тюрьма. И мама моя семь лет просидела в каторжном лагере – с 1937 по 1944 год, и три тетки мои просидели, в общей сложности с мамой – 35 лет в каторжном лагере – Акмолинск. Акмолинск – лагерь жен "изменников родины".

Мама знала, что такое тюрьма. Я, когда пришел работать – сразу мастером, ремонтные мастерские. И контингент управления механизацией был такой: примерно 40% - это были бывшие зэка, примерно 40% - это были бывшие фронтовики, и 20% плюс-минус – это были молодые люди, которые войну не застали, но уже взрослые.

И знаете, я готов был к встрече с ними – я много чего узнал о заключенных. И скажу вам – это тоже была школа.

Знаете, когда они меня взяли – я был очень спокоен. Господь послал испытания - значит, ты должен выдержать все. А мне дали пожизненное фактически. 12 лет – это было на мои 84… Это бы в 96 лет я вышел бы на волю.

– Да! При этом со мной делали такую пытку: меня полтора года, 540 суток - держали в тюрьме без каких-либо процессуальных действий. Я сидел и сидел, и сидел в тюрьме. Просто сидел в ожидании… Как этот суд называется, который рассматривает…

– Да, апелляционный суд… 540 суток я просидел. Это ты сидишь, смотришь в стену или выходишь на прогулку, и никто ничего тебе… Это тяжело. Но я сказал себе – ты выдержишь все. И я выдержал все.

– Нас направили в Луганске в областную или республиканскую больницу, месяц мы были там на медобследовании. Я, в общем-то, выдержал все это. Болезней не было у меня, я не болел в тюрьме. Я не говорил, конечно, ничего никому, не жаловался никогда ни на что. Я понимал, что жалобы их только радуют.

А здесь уже, когда в Луганск мы выехали, появились – нас поместили в эту больницу. Нас было человек 65, и нам дали общежитие, в этом общежитии я пробыл, наверное, около года.

Я стал выезжать в Москву, поскольку жена у меня была в Москве. С женой такая ситуация: незадолго до моего ареста человек, с которым я работал, он на русской стороне, говорит: "Ты понимаешь, что тебя могут взять"? – "Я понимаю". – "Мы в тебе не сомневаемся, но, если возьмут твою жену – тебе будет очень и очень тяжело. Есть куда отправить ее? Отправь".

И я отправил ее. Бог есть на свете. Мы собрались, вещи ее собрали все, взяли такси, выехали на границу… И, знаете, только от Бога шло – нас даже не проверяли.

– Чудеса… Люди могут смеяться, но - паспорта посмотрели, и все. На русской стороне уже все было нормально. Я ее отвез, а через две недели меня взяли, ровно через две недели. Она, конечно, очень против отъезда была, а вот когда узнала, что я сижу, тогда она поняла, что я был прав.

И знаете, конечно, мне было бы… хоть кончай самоубийством, если бы ее

– Но есть Господь! Я не самый большой дурак на этом свете. Ее ведь объявили связной!

– Да! Ну, как вам сказать – она была связная, но у нас был договорен условный код. Если я произношу какую-то фразу, то она связывается с определенным человеком. Если произношу другую фразу – она связывается с другим человеком. Несколько таких связей, условных фраз.

– Ну да! Вообще Донбасс – это моя вторая или третья родина. Когда мне было три года – отца арестовали и расстреляли, лично Берия, за покушение на Сталина.

– Да. Мама пришла к Берия на прием, он ей сказал: "Вера, не ходи, не проси, он негодяй, изменник и шпион". Мама говорит: "Я иду, плачу, по лестнице спускаюсь"… Ну, тут сюда – в подвал – Тифлис, Баку, Красноводск, Ашхабад, Акмолинск – этап, на семь лет.

Это был тяжелый каторжный лагерь – Акмолинск. Там сидели женщины – жены, дочери, сестры, матери политических заключенных. Их, по некоторым данным было 26 тысяч – они сидели там. Там уголовных не было. И мама там провела… Но это отдельное… она мало что рассказывала мне.

– Сколько людей задержано, я не знаю, но скажу вам так – моих не взяли никого.

– Знакомых, резидентуру – никого не взяли. Ну и знаете, я вам скажу, я преклоняюсь перед русскими женщинами. Когда меня взяли, такой Вася Грицак, начальник их украинского СБУ, с восторгом сообщил на телевидении, это в 2017 году, что в Харькове взяли резидентуру – резидент-террорист", рассказывал очень много чего. Взяли двадцать человек резидентуры.

Они просто набрали из моего компьютера и телефона фамилии людей – там было 12 женщин, моих приятельниц, из них некоторые были бабушки уже. И в один день со мной - они приехали утром, взяли всех этих людей в наручники и привезли в СБУ. И держали их до глубокой ночи, допрашивая и угрожая.

Но, скажу вам, русская женщина, вот пока русская женщина жива – никогда им не взять Россию!

Вот суд. А свидетельство, которое дается на суде, только и принимается во внимание, даже на Украине. Потому что то, что вне суда – это не имеет значения.

Вот они вызывали этих женщин. Когда меня вели на суд – они уже были там. Они на меня так смотрели! Я как-то им показал – девчонки, держитесь!

И вот, знаете, их вызывали – они рыдали, падали в обморок, ни одна ничего на меня на отрезанный ноготь не показала. Все говорили: "Это замечательный человек, никаких шпионажей, ничего не было! Это все выдумки!".

И когда закончились протокольные допросы, судья потом спрашивает меня в конце заседания: "Скажите, Мехти Феофанович, отчего вас так любят русские женщины?". Я ему сказал: "Вам никогда не понять". А себе сказал – да потому, что я их очень люблю и уважаю.

Наши женщины, с которыми я выходил вместе – они с ними творили такое… Я человек, которого ничем не удивишь и не проймешь. Я не могу взять карандаш или клавиатуру и рассказать то, что они рассказали о себе. Не могу, не в состоянии рассказать то, что они делали они делали с женщинами, с нашими девушками. Это не может быть прощено! Самая страшная, суровая кара должна быть для них!

– Я солдат, красноармеец!