Этот трагизм самосознания украинцев-русофилов, протекающий из самой сути проекта большой единой Украины, повлиял и на судьбу сегодняшнего именинника.
Отец будущего писателя, Александр Михайлович Галан, был мелким австро-венгерским чиновником и очень культурным человеком.
Причем русскокультурным — поклонником Достоевского, Пушкина, Толстого, Тургенева. Это, конечно, весьма существенно сказалось на формировании подраставшего Ярослава, как и то, что отца за его симпатии накануне Первой мировой власти арестовали, а затем бросили в печально известный концлагерь Талергоф. Самого Ярослава исключили из гимназии.
Приход русских войск принес семье облегчение, но недолгое. Австро-германское контрнаступление 1915 года заставило мать Галана с тремя детьми и тысячами других русофилов, боявшихся репрессий возвращавшейся габсбургской власти, бежать в Россию. Пристанищем семьи стал Ростов-на-Дону, куда, кстати, тогда же и из-за тех же фронтовых событий эвакуировали Российский Варшавский Императорский университет, ставший Ростовским Государственным, а в 2006 году Южным Федеральным.
Укрепив на берегах Дона привитую в семье русофилию и дополнив ее после революции и начала гражданской войны некоторой дозой левых настроений, Ярослав с родными вернулся домой, где встретил выжившего в неволе отца.
По окончании гимназии, не желая поступать во Львовский университет из-за активно проводимой новой «Речью Посполитой» полонизации Галиции, Галан решил продолжить обучение в Вене. Успел он немного поучиться и в итальянском Триесте, а закончил высшее образование в Кракове. После этого уже сам учительствовал на Волыни, где познакомился с будущей женой — юной крестьянской дочерью Анной.
К середине 1920-х Галан окончательно сформировался как человек левых взглядов. Ему было не пройти мимо Коммунистической партии Западной Украины, как раз получившей широкую автономию в рядах польской компартии.
КПЗУ, где, кстати, одно время отделом по делам женщин заведовала Нина Кухарчук (будущая Хрущева), обладала серьезным социально-боевым потенциалом и пользовалась авторитетом среди простого народа. Но имелся важный нюанс. Партия была украинской в самом прямом и грубом смысле, она стремилась обособиться не только от польскости, но и от русскости, встречая в этом до поры до времени полное понимание украинизаторов из Москвы и УССР.
В Москве тогда сделали ставку на воссоединение исторических русских земель по пролетарской и украинско-белорусской линии, для чего, в частности… напористо украинизировали Малороссию, Донбасс, Слобожанщину и Новороссию, а в течение некоторого времени еще и Кубань.
Отечественные историки, работающие с этой темой (Елена Борисёнок, Андрей Марчуков), видят если не оправдание, но, по крайней мере, рациональное объяснение такой политики именно в стратегии «красной ирреденты» (воссоединения разорванных границами территорий).
Наиболее ретивые из советско-украинских национал-коммунистов закономерно дошли в своих делах и словах до фактической русофобии.
Нарком просвещения УССР Александр Шумский открыто противопоставлял друг другу «украинского» и «малоросского коммуниста», называя последнего «презренным шкурническим типом», «который во все исторические эпохи был одинаково беспринципно лицемерен, рабски двоедушен и предательски подхалимен», лебезя перед «русскими коммунистами».
Другой видный коммунист, Андрей Хвыля, критикуя украинизаторские перегибы и внедрения в «советский украинский язык» галицкого диалекта, одновременно…призывал бороться с галицкой русофилией: «Галицкое москвофильство — корень графов Бобринских, епископов Евлогиев, русской черной сотни — необходимо уничтожить. И сделать это нужно как можно быстрее».
В 1926-1927 гг. Москва решила устранить совсем уж очевидный и одиозный крен в сторону не просто украинского национализма, а махрового шовинизма. Нарком Шумский, чье имя стало нарицательным, был переведен на работу в РСФСР.
КПЗУ же, являвшаяся в каком-то роде то ли филиалом, то ли спутником КП(б)У, раскололась на две части. Авторитетное большинство поддерживало слегка опальных национал-коммунистов, меньшинство солидаризировалось с советским и коминтерновским руководством.
Галан не страдал украинским национал-шовинизмом и в самой легкой форме. С детства вращавшийся в пестрой этнически и культурно среде, он был интернационалистом в хорошем значении этого слова. А отчий дом сделал из него убежденного русофила.
Ярослав Александрович традиционно бичевал светских и духовных лидеров агрессивного антирусского политического украинства, будь то митрополит Шептицкий, Дмитрий Донцов или отец «советскоукраинской исторической науки» Михаил Грушевский.
С большой теплотой и сочувствием писал о галицких русофилах и карпатских русинах, которых австро-венгерская власть на Мармарош-Сигетских процессах судила за переход в православную веру. Второй из этих процессов, кстати, в качестве свидетеля посетил известный заступник русинского движения граф Бобринский, тот самый, «корень» которого предлагал «уничтожить» Хвыля; обвинение изображало его едва ли не главным спонсором и локомотивом православного прозелитизма.
При всем при этом Ярослав Александрович в этнокультурном плане считал себя именно украинцем.
Случай не такой уж уникальный. Иван Франко, вторая после Шевченко знаковая культурная фигура для «национально-сознательных украинцев», в молодости бичевал «ляхов и москалей», но в зрелом возрасте писал:
«Мы все русофилы, слышите, повторяю еще раз, мы все русофилы. Мы любим великорусский народ и желаем ему всяческого добра, любим и учим его язык. И читаем на нем нового, наверное, не меньше, а может, больше, чем на своем…»; «Ни один умный человек, у которого есть хоть капля политического здравого смысла, <…> не мог даже в самой буйной фантазии рисовать себе возможность отделить и отгородить украинскую землю от России».
Еще один украинский классик, Иван Нечуй-Левицкий, был более чем «национально-сознателен», но на склоне лет в брошюре «Кривое зеркало украинского языка», полемизируя с Грушевским, признал:
«Что касается литературного и научного языка, то я должен сказать, что ни Галиция, ни Буковина никогда не будут и не должны быть украинским Пьемонтом, а им была и должна быть российская Украина».
В этих словах Нечуй-Левицкого можно увидеть и предостережение против склейки давно и сильно разошедшихся частей одного целого. Не против, может, самой склейки, но против ее бездумности и осуществления по неправильным чертежам.
Отставим в сторону, допустим, «галицкое москвофильство Бобринских и черной сотни». Однако представим другой сценарий. Такие люди, как Галан, галицкие украинцы и одновременно русофилы, могли бы стать активным и деятельным ядром общности, соотносящейся с русскими примерно как сербы. И уже потом, после длительной аккуратной подготовки, эту общность имело бы смысл глубже интегрировать с Россией/Украиной/СССР…
Впрочем, в конце 1920-х-начале 1930-х ни о какой интеграции, ни о молниеносной, ни о постепенной, речи еще не было.
Галан постепенно становился перворанговой звездой западноукраинской литературы и драматургии. Его пьесы были посвящены актуальным проблемам национальной и классовой борьбы, а в сумме — необходимости единства национальностей в достижении классового счастья.
Ставились эти пьесы полулегально и при этом неизменно вызывали фурор и скандал. Польские власти преследовали Галана, подвергли запрету на учительскую профессию, он не раз попадал в тюремные застенки.
У него были налажены контакты с Советским Союзом, он не раз там печатался. Супруга Галана, Анна, еще в 1932 году уехала учиться в Харьков. Обратно не вернулась — погибла в ходе репрессий против польских и западноукраинских коммунистов…
Несмотря на это печальное обстоятельство, освободительный поход Красной Армии в сентябре 1939-го Галан встретил с огромным энтузиазмом.
Как и очень многие галичане. Кто-то из классовых соображений, кто-то потому, что все же имело место национальное воссоединение русско-восточнославянских земель. Да, в новом окрасе, и все же — тем более что наиболее ретивых и нигилистических критиков подобной постановки вопроса в СССР уже приструнили.
К сожалению, очень многие — это далеко не все.
Критику немедленного и безоговорочного объединения Западной Украины с УССР можно счесть послезнанием. Но она звучала еще накануне Первой мировой, когда галицкое русофильство еще не было катастрофически обескровлено Терезином и Талергоф, а воссоединение Галиции с Российской империей значилось одной из далеких и сугубо гипотетических целей намечавшейся бойни.
Член Государственного совета и бывший министр внутренних дел Петр Дурново в своей знаменитой записке размышлял:
«Избытка населения, требующего расширения территории, у нас не ощущается, но даже с точки зрения новых завоеваний, что может дать нам победа над Германией? Познань, Восточную Пруссию? Но зачем нам эти области, густо населенные поляками, когда и с русскими поляками нам не так легко управляться.
Зачем оживлять центробежные стремления, не заглохшие по сию пору в Привислинском крае, привлечением в состав Российского государства беспокойных познанских и восточно-прусских поляков, национальных требований которых не в силах заглушить и более твердая, нежели русская, германская власть?
Совершенно то же и в отношении Галиции. Нам явно невыгодно, во имя идеи национального сентиментализма, присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь. Ведь на ничтожную горсть русских по духу галичан, сколько мы получим поляков, евреев, украинизированных униатов?
Так называемое украинское или мазепинское движение сейчас у нас не страшно, но не следует давать ему разрастаться, увеличивая число беспокойных украинских элементов, так как в этом движении несомненный зародыш крайне опасного малороссийского сепаратизма, при благоприятных условиях могущего достигнуть совершенно неожиданных размеров».
Некоторые историки считают Записку Дурново апокрифом. Так или иначе, если она и не написана в 1914-м, то опубликована в 1922-м. Задолго до сентября 1939-го. И спустя всего два года после польского наступления РККА, в ходе которого население Западной Украины, как свидетельствовал непосредственный участник событий Исаак Бабель, относилось к наступающим более чем лояльно.
Но основания для критического анализа на стратегическую перспективу все равно, как мы видим, были.
Во время Великой Отечественной Галан был военным корреспондентом и радиокомментатором. Убойная мощь его таланта равнялась силе иного боевого подразделения. Особенно пламенными, искренними, убедительными и, признаться, жуткими в подробностях у него выходили заметки про зверства бандеровцев, которые современные наследники ОУН-УПА до сих пор Ярославу Александровичу простить не могут.
Достаточно вспомнить один только рассказ «Чему нет названия», про девочку, которую бандеровские изверги пытались накормить мясом зарубленных на ее глазах родителей.
После войны Галан работал в качестве журналиста на Нюрнбергском прессе. Что же касается родных краев, то он активно включился в, как бы сейчас сказали, информационное обеспечение расторжения унии Украинской грекокатолической церкви с Ватиканом. Сам Галан в Бога не верил, но уважал Православие и считал возвращение галичан в его лоно событием исторически прогрессивным.
Дело тут было не только в самом Православии как общерусской вере.
Галан с самого детства терпеть не мог католическую церковь, и это отношение вполне закономерно сказалось на его творчестве. Впрочем, часто встречающееся сравнение украинского писателя и драматурга с автором «Сатанинских стихов» Салманом Рушди выглядит преувеличенным.
Галан старался не затрагивать христианское вероучение, его догмы и ключевые фигуры, нападая лишь на католический клир.
Довоенные галановские антиклерикальные произведения и сюжетные линии вообще заставляют вспомнить другого славянского левого писателя родом из Австро-Венгрии, Ярослава Гашека (еще и тезки, и даже фамилии похожи). Такое же зубоскальство над алчностью священников, тиражирующих фальшивые мощи святых, ведущих отнюдь не христианский образ жизни, отправляющихся в миссионерские путешествия с целью облапошить разнообразных дикарей и т.д.
Во время и после войны антикатолический и антиклерикальный накал у Галана усилился.
Надо сказать, это была закономерная эволюция, учитывая потворство УГКЦ и персонально митрополита Шептицкого бандеровщине, крайне двусмысленную позицию Ватикана по отношению к воюющим коалициям, многие другие темные страницы вроде трогательной симфонии архиепископа Степинаца и «поглавника» Павелича в «Независимом государстве Хорватия».
На наш взгляд, и поздний Галан не переходил черту между антиклерикализмом и богохульством, тем более православие и РПЦ он, повторимся, уважаем.
Но, учитывая консерватизм сельского населения Галиции и его вошедшее за столетия в привычку почитание УГКЦ, уместность чересчур резкого тона Галана и вообще приемлемость жесткости и торопливости в деле изничтожения унии могут быть предметом научной дискуссии.
Как и другие послевоенные действия советской власти, например, активное заселение Львова этим самым консервативным сельским населением вместо массово выселяемых на историческую родину поляков.
Отмеченные государственные меры в отношении Западной Украины и, главное, степень их гармонизации и сочетаемости между собой — фактор, заметно сказавшийся на судьбе Галана.
Из интернационалиста-русофила и яростного врага украинского национал-шовинизма он сам превратился в очень умеренного, но все же украинского националиста. 1940-е были, как известно, пиком русификации СССР и его превращения едва ли не в русское национальное государство, что, естественно, проявлялось и в жизни союзных республик.
Галан не раз публично высказывался на тему превращения Львова в «слишком русский» город, а за полтора месяца до смерти он писал в ЦК КП(б)У:
«Приходится, к сожалению, констатировать, что во Львовском университете преподаватели юридического, физико-математического и геологического факультетов читают свои лекции преимущественно на русском языке. Украинский язык исчез полностью с киноафиш, теперь он исчезает и с трамвайных вагонов (новые маршруты выписываются на русском языке или русском правописании — „Высокий замок", „Снопкив"). На первый взгляд, может казаться, что это мелочи, однако эти мелочи тоже делают политику».
Тезис, могущий резануть русский глаз, но более понятный, если использовать логику и аналогию «Галан как серб». Вряд ли и самому русофильскому сербу понравилась бы чрезмерная русификация Белграда. Другой вопрос, что и особо украинским Львов до войны не был — и юридически, и в остальных аспектах городской жизни он был в первую очередь польским.
Возникали у Галана к советской власти и претензии социального характера, например, из-за крестьянской политики и коммунально-хозяйственного управления Львовом. Соответственно, и власть уже не так спешила носить Ярослава Александровича на руках.
Убийство писателя членом ОУН Михаилом Стахуром 24 октября 1949 года современные украинские журналисты часто называют если не прямым деянием Министерства госбезопасности, то уж точно его попущением. Нам такая версия кажется чересчур смелой, как и многие другие продукты украинской журналистики.
Бандеровский террор свирепствовал в бывшей Галиции, унося жизни коммунистов, русофилов и коммунистов-русофилов. За год до Галана, например, был убит священник Гавриил Костельник, главный организатор и вдохновитель расторжения унии с Ватиканом. Ярослав Александрович, наряду с Костельником, был одной из самых крупных и закономерных мишеней бандитов.
Но все-таки закономерным было и попадание в жернова между украинским национализмом и политикой Москвы как трагический фон последних месяцев писателя.
***
Могли ли сложиться иначе судьбы Галана, Галиции и УССР?
Присоединение Западной Украины к УССР прямо вытекало из советской идеологии и целеполагания предыдущего периода. Во многом ради этого проводили украинизацию, которую затем приходилось притормаживать, и пространство для альтернативного решения особо не просматривалось.
Но, учитывая окрепший тогда идеологический и геополитический прагматизм Кремля, оно все-таки могло быть?
Представим вариант иного статуса Галиции и иной политики там, с предоставлением власти на этой территории «коллективному Галану», который решал бы ее судьбу и боролся с бандеровцами под бдительным контролем центра и при его силовой поддержке, но несколько больше учитывая местные реалии.
Даже если это была бы не отдельная республика, а автономия в составе УССР, и даже если «коллективный Галан» и его преемники, победив бандеровцев, сами бы скатились к местечковому национализму, перестроечный кризис СССР скорее бы вызвал желание львовской элиты еще сильнее суверенизироваться, а не тянуть Украину на себя и объявлять себя твердыней украинства.
А дальше — либо первая «АТО» во Львове, либо относительно мирный переход под протекторат объединенной Европы, либо сначала АТО, а затем переход.
Но реализма не хватило. Как и со всем украинским проектом.
Покойный либеральный публицист Евгений Ихлов, отличавшийся крайней степенью русофобии и нигилизма на грани умственного помутнения, однако порой изрекавший и небезынтересные мысли, как-то поделился такой идеей насчет советской национальной политики:
«При создании СССР он воспринимался не как союз <этно>наций или национальных квазигосударств, но именно как союз советских политических наций — именно полиэтнических общностей, получавших наименование по той исторической области, на базе которой эти квазигосударства образовывались…
В последних период существования СССР и в последующие за его распадом годы Советский Союз воспринимался всеми только объединение этнонациональных квазигосударств, где титульный этнос по умолчанию считался главным — «нациеобразующим».
Таким образом, выстроенный в итоге концептуально по сталинской модели «автономизации» (как некие Великорусские Соединённые Штаты — лего из локальных «гражданских наций»), СССР вдруг стал пониматься «по-ленински» — как большевистское соединение НАТО и ЕС. Видимо, это и стало истинным «возвращением к ленинской национальной политике».
«Титульный» этнонационализм с конца 60-х постепенно стал государственной криптоидеологией в союзных и автономных республиках, задрапированный наигранным «интернационализмом» и предельно фальшивой риторикой на тему «дружбы народов»».
И если в случае с Абхазией или не имевшим этнической отсылки в названии, но все же автономным Карабахом сам статус автономии дал абхазам и карабахским армянам юридическое и моральное преимущество в борьбе с республиканским центром, то территориально и юридически монолитная «украинская политическая нация» оказалась обреченной на мучительный перманентный кризис. Который все равно закончился провозглашением независимости одного из регионов и большой кровью.
Галиция оказалась зеркальным отражением включенного в состав Украины для ее «пролетаризации» Донбасса — и оба эти акта территориальной перекройки сделали трагедию украинской государственности практически неизбежной.
Эффекта круговой синергии, когда Донбасс и Новороссия впитывали бы украинский дух, одновременно смягчая и делая его более городским, «модерным» в Малороссии, а Малороссия транслировала бы смягченное модерное украинство на Западную Украину, черпая оттуда национальную культуру, не получилось.
В условиях отсутствия барьеров национальная идеология и культура постепенно начала односторонне смещаться на Запад, сделав Галицию, как о том и мечтали Грушевский и компания, «украинским Пьемонтом», и раздавив альтернативные пути развития каждой из грубо сшитых воедино частей республики; Галан как раз был на своем месте такой альтернативой. Причем Пьемонтом стал даже не развитый европейский Львов с легким привкусом карпатского села, а карпатское село, заместившее собой прежний Львов.
Нужно сказать, что многие советские лидеры, особенно тесно связанные биографически с одной из частей УССР, смутно понимали неестественность «украинского проекта» для большей части охваченных им территорий. Андрей Марчуков в своей великолепной книге «Новороссия: Формирование национальных идентичностей (XVIII — XX вв.)» пишет:
«В руководстве страны [в начале 1970-х] были люди, тяготившиеся наследием политики украинизации. Они не понимали, зачем надо искусственно, как они полагали, повторять этот опыт, причем уже на совершенно новом социально-экономическом этапе развития страны, и ограничивать употребление русского языка в угоду украинскому. И настаивали на необходимости более жесткой и решительной борьбы с проявлениями украинского национализма. Как видится, им больше по сердцу была бы, пожалуй, УССР русскоязычная и советско-русскокультурная с дополнением в виде чего-то вроде „малороссийской" народной культуры.
Но, во-первых, всё это имело вид скорее подсознательно желаемого, нежели реальной осмысленной программы действий. Советское руководство брежневского периода ни о каких переменах, тем более сущностных, не думало и не желало их. Всё, что оно могло себе позволить, это некоторую корректировку этнополитики без её принципиального пересмотра.
Советские руководители мыслили и действовали в рамках когда-то выработанной раз и навсегда „ленинской национальной политики", её догм, принципов и методов. То есть смотрели на Украину как на национальную республику украинского народа-нации, обладающего своим языком, историей, культурой, которые надлежало поддерживать. А иных вариантов не предусматривалось».
В открытых источниках брежневской поры можно найти и скупые намеки на то, что с Западной Украиной не всё слава Богу.
Взять биографию Галана, вышедшую в серии ЖЗЛ в 1973 году. Последняя глава содержит цитаты из писем, которые слали советские люди в львовский музей писателя, и записи в книге этого музея. Вот одна такая запись.
«Дорогой Ярослав Галан! И я была верующей — штундисткой и блуждала среди них овцой, как в темной обители. Комсомольцы и друзья помогли мне и дали прочитать книги твои. А черные вороны и ныне каркают на меня при встрече. Пришла в твой дом, чтобы силы и выдержки почерпнуть побольше. Хочу жить без страха божьего, как весь честный народ, как ты, герой наш! Мирослава из Старого Ярычева на Львовщине. 20/VII 1961 г.»
Конечно, штундизм (околопротестантское религиозное течение, зародившееся в Малороссии) это не греко-католичество. Но само признание, что в одном из советских регионов следование официальной советской идеологии требует сил, выдержки и практически христианского подвижничества впечатляет.
Даже учитывая, что Мирослава оставила свою запись во время хрущевской антирелигиозной кампании и педалирования темы «религиозники против советского человека». Публикация же в книге, вышедшей спустя двенадцать лет, косвенно намекала, что проблема до сих пор не снята.
***
Ярослав Галан заслуживает нашего безусловного уважения и памяти как яростный и талантливый борец против бандеровщины, павший фактически на боевом посту — удар убийцы настиг его за рабочим столом. О выдающемся писателе не следует забывать при любой дальнейшей судьбе Украины и любом развитии русско-украинских отношений.
Но одновременно он пример внутренней колоссальной противоречивости украинского проекта, в том числе и советской его версии.
Эта противоречивость зачастую делала «украинство» трагическим даже для тех его носителей, кто стоял на самых прогрессивных и прорусских позициях. Более того — для них в первую очередь. И поэтому Галана нужно помнить вдвойне.