Братья-близнецы Пётр и Павел Долгоруковы были одними из самых видных представителей русского высшего общества начала ХХ века.
Князь Павел в своем подмосковном имении завел охоту с гончими, конюшню из нескольких десятков рысаков. В пору своего уездного предводительства он устраивал в Рузе бега, где кони из его конюшни неизменно брали призы. Его сиятельство был многолетним членом московского Английского клуба и элитарного яхт-клуба в Петербурге. Ежегодно, вплоть до Первой мировой войны, в конце зимы он выезжал за границу — в Италию, оттуда в Париж, заезжал в Монако, где играл в рулетку и посещал океанографическую станцию князя Альберта.
Интерес к проблемам ихтиологии был связан с его специализацией в московском университете. Вблизи своего имения Волынщина на Анофриевском озере он основал под руководством профессора Зографа ихтиологическую станцию, которая действовала вплоть до большевистской реквизиции.
Павел Дмитриевич состоял пайщиком акционерного предприятия Московского Художественного театра, был лично знаком с графом Львом Николаевичем Толстым, бывал в его доме в Хамовниках, а в начале 1910 года совершил поездку в Ясную Поляну для открытия по поручению Московского общества грамотности народной библиотеки.
Неравнодушие к жизни страны бросило его в общественную деятельность. И в качестве предводителя дворянства Рузского уезда, и среди лидеров земского движения и Конституционно-демократической партии князь всегда оказывался на передовой.
Так, например, во время Русско-японской войны он выехал на Дальний Восток во главе пяти передовых санитарных отрядов московского земства. И это притом, что Павел Дмитриевич из-за дефекта зрения был признан негодным к воинской службе. С началом Первой мировой войны он в качестве начальника передового санитарного отряда Всероссийского союза городов находился с декабря 1914 г. до середины апреля 1915 г. в Галиции на передовой. Там в полной мере проявились свойственные Павлу смелость и хладнокровие: при самом сильном обстреле он не терял самообладания, «не кланялся пулям».
В Думе он заседал только во втором созыве.
Его политические взгляды были либеральными, оппозиционными абсолютизму, но, в отличие от современных либералов, глубоко патриотическими.
Так, например, в июне 1910 г. кн. Долгоруков участвовал в работе XVIII Стокгольмского конгресса мира, сделал доклад в его секции. В ходе дискуссий был поднят вопрос о нарушении царизмом прав различных национальностей России. Павел посчитал для себя недостойным участвовать в порицании политики российского государства «на собраниях международного характера» и, присоединившись к протесту «прогрессиста» Ефремова, покинул зал заседаний.
«Сейчас, — подчеркивал он после объявления Германией войны России, — ничего не остается делать, как помнить главную цель — победу».
В самой партии он постоянно конкурировал с Павлом Милюковым, который называл Долгорукова «кристально чистым человеком» и вспоминал, что «более безобидного и незлобивого человека трудно встретить». При всех разногласиях, когда в Варшаве на Павла Николаевича было совершено покушение и погиб их товарищ по партии юрист Владимир Дмитриевич Набоков, Павел Дмитриевич заявил: «Я оплакиваю Набокова, ужасаюсь убийству его и искренне радуюсь, что Милюков уцелел».
В первый раз князь был арестован вскоре после захвата власти большевиками.
Приехав в Петроград, он направился на оговоренное место встречи кадетских депутатов Учредительного собрания — к графине Паниной. Его вовремя не предупредили об аресте графини и о засаде на ее квартире, где он и был задержан. Формальным поводом к аресту кн. Павла Долгорукова (а вместе с ним и других лидеров кадетской партии — Шингарева и Кокошкина) явилось обвинение в отказе передать большевикам денежные средства бывшего Министерства народного просвещения, которые находились у Паниной в силу исполнения ею обязанностей товарища министра в последнем составе Временного правительства.
Находясь в Москве, они не могли иметь какого-либо отношения к столичным министерским деньгам. Однако к вечеру подоспел подписанный Лениным декрет Совнаркома, в котором кадеты объявлялись «партией врагов народа» и указывалось, что члены кадетских руководящих учреждений «подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов».
Во время трехмесячного заключения в Трубецком бастионе Петропавловской крепости Павел Долгоруков сохранял присутствие духа, надеясь на правовое разрешение дела. В газете «Речь» он опубликовал открытое письмо народным комиссарам, в котором обосновывал незаконность ареста и рассчитывал, что Учредительное собрание обеспокоится судьбой содержащихся в неволе депутатов.
Разгон собрания и жестокое убийство в Мариинской тюремной больнице Кокошкина и Шингарева не оставили места иллюзиям. Тогда же Павел Дмитриевич принял решение выступить на процессе и публично заявить, что ответственность за эту расправу должны нести в первую очередь те, кто подписал декрет и указал на жертву «слепым, обманутым людям». Суд не состоялся, но было закрыто и дело самого Долгорукова. В конце февраля 1918 г. он был освобожден и вернулся в Москву, где его родовой дворец был конфискован под институт Маркса-Энгельса.
После освобождения находился на нелегальном положении, был одним из основателей и товарищем председателя Всероссийского Национального центра — антибольшевистской организации российских либералов. Осенью 1918 г. переехал на юг, работал в Осведомительном агентстве (ОСВАГ), созданном с целью координации политико-идеологической деятельности правительства генерала Деникина.
Перед самым падением Харькова он находился там с лекциями. Вот как он описывает город перед окончательным приходом красных:
«Стали приходить известия об оставлении нами Курска. Между тем внешний вид Харькова производит впечатление глубокого тыла. Более десяти кабаре различных наименований: «Кривой Джин», «Веселая канарейка» и т. п.. В этом отношении «передовой» Харьков перещеголял «спекулирующий» тыловой Ростов. Я устроил публичное собрание на тему: «Подвиг фронта и задачи тыла». Выступали с докладами выдающиеся ораторы из известных публицистов и членов Государственной думы. Немногочисленная публика сидела в шубах в неотопленной зале городской думы и плохо согревалась пламенными призывами подпереть фронт. Когда мы шли с собрания, многочисленные кабаре блистали электрическими вывесками. В них, вероятно, было тепло и многолюдно… Во время войны, особенно когда немцы наступали на Париж, он как бы слился с фронтом. На улице не мог показаться здоровый молодой человек, чтобы его не освистали и не осмеяли. Все автомобили были посланы на фронт. Все увеселения закрыты».
Он эвакуировался из Крыма одним из последних и далее продолжал работать в эмиграции, надеясь на реванш. Отправляя людей через границу, князь понимал, что поддерживать дух можно только личным примером. Первая попытка пробраться в СССР закончилась тем, что он был задержан на границе и депортирован, оставшись неузнанным чекистами.
Во второй раз перешёл через границу СССР и Румынии 7 июня 1926 года. На уговоры всех отказаться от этой затеи он, уже старик, тучный и страдающий одышкой, отвечал: «Тот, кто посылает людей на смерть, должен и сам показать пример, когда его туда зовут идти, тем более что я одинок, стар, надо показать пример молодым».
Сначала князь попал в Одессу и вот что там увидел:
«Пешее большое движение, экипажного почти нет. Редкие народные белые автобусы (единственное белое движение, которое до сих пор заметил). В толпе, как в Харькове, косоворотки, темные и белые рубахи с ремешками, рабочие фуражки, татарские парчовые ермолки. Многие с портфелями — служащие различных учреждений. Обедали на Приморском бульваре. Порт совершенно пуст, без пароходов. Вообще впечатление от Одессы — замирание».
Под именем Ивана Сидорова Долгоруков попал в Харьков, тогда столицу УССР.
Согласно записке, которую сумел передать за границу перед самым своим арестом, был вопреки предпринятым мерам к изменению внешности узнан бывшими знакомыми. Был поражён «запуганностью» советских граждан — те же лица, которые в 1918 и 1919 годах самоотверженно помогали Павлу Дмитриевичу, в 1926 году захлопывали перед ним двери, просили больше не приходить.
«Осторожность необходима, но трусость, особенно у мужчин, противна. Мало гражданской доблести, оттого и проигрываем. Разочарован в этом отношении в интеллигенции и больше вижу мужества у военных, у военной молодежи. Они полны жертвенности идти по первому призыву. Но инициативы в революционной работе и у нее мало», — замечал Долгоруков. Он видел, что жизнь в городе иная, чем раньше.
«Переполнение и оживление в Харькове страшное. 380 тысяч жителей. Порядок. Хорошие быстрые автобусы ходят с парижской регулярностью. Движение огромное. Та же рабоче-демократическая толпа, портфели, ермолки. Столовые переполнены. Квартирный кризис. Трамваи переполнены. На каждом шагу полуправительственные магазины, кооперативы, «Ларек» и др. Всякого товару и снеди масса, но дороговизна страшная. Жизнь (не говоря про мануфактуру) раза в три дороже парижской. Милиция, внешний порядок. На галерке, стоя в театре. Гастроли Московс. Мал. театра, знакомые артисты…
Народа всюду масса, оживленная жизнь бьет ключом, несмотря на дороговизну (в 3 — 31/2 раза дороже Парижа). Хороши трамваи, автобусы, милиция, пригородные поезда в дачные местности. Плохи тротуары и поливка. Пыль. Жара и духота… Евреев очень много в Харькове (80 000?). Во всех учреждениях доминируют. Антисемитизм очень силен среди интеллигенции и, говорят, среди крестьян», — писал он.
Надежды на создание местного подполья не оправдались:
«Из моих земско-кадетских знакомых — почти никого в Харькове не осталось. Придавленность и гнет страшный. Шпионаж вовсю. Прозябание. Несколько времени, как террор усилился, масса арестов и ссылок на Соловки. Доктор говорит, что если б я знал, какой теперь террор, то наверно не рискнул бы приехать (?)… Войны и интервенции никто не хочет. Добрармия оставила здесь плохие воспоминания (командование Май-Маевского, ген. Шкуро). О Врангеле лучшего мнения, чем о Деникине, как более властном и упорядочившем, по слухам, фронт и тыл. Его в 20-м году ожидали с нетерпением. Теперь более верят в эволюцию, в финансово-экономический кризис, в падение червонца».
Не прошла мимо его взгляда и украинизация:
«Вывески совершенно непонятны, кроме сокращений — украинизация. Рад, когда прочитаешь — парикмахер, папиросы… Говорят все по-русски, всюду, хотя для службы требуется для всех, даже профессоров, сдача экзамена украинского языка. Через два года собираются в университете преподавать по-украински. Профессора в отчаянии».
Павел Дмитриевич был арестован 13 июля 1926 года на пути из Харькова в Москву на железнодорожной станции Лопасня (ныне Чехов), посажен в Харьковскую тюрьму ОГПУ Украины, где просидел 11 месяцев в ожидании суда и приговора. Ожидалось, что наказание не может быть строгим за незначительность совершённого преступления (переход советской границы) и учитывая возраст Павла Дмитриевича. Говорили о ссылке в Сибирь на три года.
Однако он был расстрелян по постановлению ОГПУ в числе двадцати бывших представителей знати Российской империи, находившихся в руках большевиков, «в ответ» на убийство советского полпреда в Польше Войкова. В постановлении давалась такая «мотивировка»:
«Долгоруков, Павел, бывший князь и крупный помещик, член ЦК кадетской партии, который после разгрома белых эвакуировался с остатками врангелевской армии в Константинополь, где состоял членом врангелевской финансовой контрольной комиссии, затем переехал в Париж, где являлся заместителем председателя белогвардейского Национального комитета в Париже, принимая руководящее участие в зарубежных монархических организациях и их деятельности на территории СССР; в 1926 году нелегально пробрался через Румынию на территорию СССР с целью организации контрреволюционных, монархических и шпионских групп для подготовки иностранной интервенции
Председатель ОГПУ Менжинский. 9 июня 1927 года. Приговор приведён в исполнение».
По свидетельствам неназванных источников, «кн. Долгоруков перед расстрелом потребовал, чтобы ему дали умыться, и красноармейцы хотя и исполнили его просьбу, но смеялись над ним, не зная, очевидно, что таков старинный русский обычай: по возможности прийти в могилу чистым».
По одним данным, для уничтожения князь был доставлен в Москву, где принял смерть вместе с другими заложниками, а по другим — Павла Дмитриевича «пустили в расход» в Харькове, без этапирования. Достоверно лишь то, что ни место расстрела, ни место захоронения князя неизвестны.