"Рыцарь театра" режиссёр Таиров. Взлёты и падения

Александр Яковлевич Таиров родился 6 июля 1885 года в украинском городке Ромны Полтавской губернии (сейчас – Сумская область)

Родился Таиров в Ромнах, но вырос и своей родиной считал Бердичев (сейчас – Житомирская область). Если сегодня официальная статистика дает цифру 55% еврейского населения города, то, как минимум, по свидетельству писателя-фронтовика Василия Гроссмана, в Бердичеве до Великой Отечественной войны жило 30 тысяч евреев – половина населения города, а может и больше.

"Хотя в юго-западных областях — бывшей черте оседлости — в большом количестве местечек и городов евреи составляли не меньше 60 процентов общего населения, именно Бердичев считался наиболее еврейским городом Украины. Ещё до революции антисемиты и черносотенцы называли его „еврейской столицей“", — писал Гроссман.

Черта оседлости, о которой он говорит, образовалась из-за раздела Речи Посполитой – евреи, оказавшиеся на территориях Пруссии и Австрии, изгнанные из своих домов, бежали в Российскую империю.

Гроссман отмечал: Бердичев в те времена стал называться волынским Иерусалимом.

Таиров, конечно, никаким Таировым не был: родился он в еврейской семье и носил фамилию Корнблит, но придумал себе псевдоним а-ля арабское прозвище (в переводе – орел или орлиный) и принял лютеранство, чтобы учиться в Киеве и Санкт-Петербурге, не будучи прикованным к черте оседлости. Антисемитские настроения в стране набирали тогда обороты, а евреи не обладали равными правами с другими народами.

Первые спектакли (пантомимы) он ставил уже во время учёбы, в Киеве же произошла одна из главных встреч в жизни Таирова: приехав с гастролями, его прослушала величайшая звезда своего времени Вера Комиссаржевская и пригласила в свой театр. По воспоминаниям современников, уже тогда у Таирова сложились не слишком приятные отношения с Мейерхольдом, который был у Комиссаржевской режиссёром.

После этого Таиров служил актером в передвижном театре Павла Гайдебурова, после заведовал художественной частью театров в Симбирске (сейчас – Ульяновск) и Риге. Одним из наибольших в своей жизни везений он называл приглашение в Свободный театр в Петербурге, где познакомился с Александром Блоком, Константином Бальмонтом, Валерием Брюсовым, Анатолием Луначарским, и любовью всей жизни – актрисой Алисой Коонен, которая сыграла главную роль в его мимической драме "Покрывало Пьеретты" по пьессе Артура Шницлера.

Созданный в 1914 году Камерный театр, был необычен и привлекал внимание, впрочем, как и другие лучшие театры двух столиц в то время.

Одной из отличительных особенностей стал чрезвычайно разнообразный материал (например, мало где ставили Бертольда Брехта, Шницлера и Оскара Уайльда), а "обязательных" пьес Александра Островского и Уильяма Шекспира в театре Таирова было совсем немного.

Впрочем, в будущем, в 1946 году именно обилие в репертуаре произведений западных драматургов сыграет и с театром, и с Таировым злую шутку. Постановление ЦК ВКП(б) от 26 августа гласило:

Несмотря на то, что в самом постановлении речь шла, скорее, о плохо написанных пьесах, не имеющих большой художественной ценности, по Таирову, который ставил много спектаклей по западной драматургии, оно ударило сильно. Вскоре режиссёр и вовсе был уволен в рамках борьбы с космополитизмом, и почти сразу же ушел из жизни.

Но все это было в конце 40-х, а в первые десятилетия XX века Камерный театр жил и процветал, являясь одновременно противопоставление реализму МХАТа и условностям Мейерхольда, находясь в постоянном поиске новых форм, а особенно – синтезу музыки, танца, живописи, драматургии.

Синтез видов искусств был одним из главных, как сегодня сказали бы, трендов для пред- и послереволюционного прогрессивного искусства, один из самых ярких примеров таких экспериментов – светомузыкальная поэма "Прометей. Поэма огня" композитора Александра Скрябина.

Ещё одна необычность Камерного театра, по словам современников, – стремление к иммерсивности, хотя тогда так никто это, конечно, не называл. Сам Таиров определял некоторые постановки как "мистерии" или "арлекиниады", отсылающие к ярмарочным представлениям скоромохов или шпильманов, которые, несомненно, взаимодействовали со своими зрителями.

После Революции, когда наркомом просвещения стал Луначарский, дела театра пошли ещё лучше – Луначарскому нравился и Таиров, и его театр, и в начале 1918 года труппа отправилась на гастроли – в Киев, Харьков, Одессу, Вену и Будапешт. После спектакля "Соломея" по Уайльду Луначарский выделил театру помещение на Тверском бульваре и средства для развития, театру присвоили звание академического, а в середине 20-х годов театр семь месяцев гастролировал во Франции и Германии.

Побывавший на спектаклях Камерного театра в Дрездене писатель Макс Крелль, писал:

Американский драматург Юджин О’Нил, посетивший в Париже постановку своей "Косматой обезьяне", остался в восторге, и сказал, что Таиров "воплотил его мечту".

Общепризнанной лебединой песнью Камерного театра стала "Оптимистическая трагедия" по Всеволоду Вишневскому, поставленная в 1933 году.

"Оптимистическая трагедия" Вс. Вишневского давала материал для создания современного спектакля героического звучания, трагического накала, романтической поэзии. Размах авторского замысла, его эпичность, темперамент нашли прямой и истинно художественный отклик в режиссуре Таирова. Спектакль был обращен в будущее; глубочайшее понимание и философское постижение Таировым пьесы Вишневского предрешило счастливую судьбу и пьесы, и спектакля.

Опыт первого обращения к пьесе незримо присутствует во всех последующих постановках; полемизируют ли они со спектаклем Таирова, соглашаются ли с ним в чем-то, но мысленно всегда возвращаются к спектаклю Камерного театра, воскрешают образ Комиссара, созданный несравненной Алисой Коонен", – писал Георгий Товстоногов.

Следующий – 1934 – был годом 20-го юбилея театра, Таиров и Коонен получили звания народных артистов Республики, а ряд актёров – заслуженных артистов. Режиссер тогда работал над "Египетскими ночами" по Шекспиру и Бернарду Шоу. Музыку к спектаклю написал Сергей Прокофьев.

Неудача постигла Камерный театр в 1936 году: Таиров поставил сказку "Богатыри" по пьесе Демьяна Бедного, в которой высмеивалось Крещение Руси. Спектакль раскритиковали, назвав "действительно буржуазным" и "искажающим русскую историю".

Я пойду в ЦК ВКП(б), где, надеюсь, меня поймут. Я там поставлю вопрос о том, что новые спектакли нужно показывать не только комитету, но и ЦК", – написал Таиров.

Ругали его буквально все, даже Коонен высказалась так:

"Это урок Таирову. Нельзя надеяться на свои силы. Тогда бы нам не стоило это так дорого".

Наталья Сац критиковала, но сочувствовала:

"Таиров сделал ошибку. Использовал недоделанную музыку Бородина. На Демьяна Бедного нельзя было надеяться, потому что он плохой драматург. Приглашение палехских художников – игра на форму без возможности оправдать её содержанием. Театр ничего не может сказать зрителю."

Мейерхольд злорадствовал:

В те годы экспериментальный авангард юного советского искусства отходил в прошлое, появлялась и ужесточалась цензура, главенствующим жанром становился социалистический реализм, а в репертуарах театров вновь главенствовала классика.

Луначарский, тем не менее, как отмечает писатель и критик Дмитрий Быков*, помогал всем, чье творчество считал талантливым и достойным, несмотря на цензурные ограничения.

В 1937 году Камерный театр объединили с Реалистическим театром Николая Охлопкова, чему, по некоторым свидетельствам, были не рады оба коллектива.

Во время войны театр был эвакуирован в Балхаш (сейчас – Карагандинская область) – Казахскую ССР, потом – в Алтайский край, в Барнаул. Таиров был членом Еврейского антифашистского комитета.

В Камерном театре Таирова служили многие, о которых уже столетие принято говорить "великий", "несравненная", "легендарные": Фаина Раневская, Наталья Эфрон, Михаил Жаров, Лидия Смирнова, и многие другие. С театром сотрудничали и самые модные театральные художники, как, например, Александра Экстер, которую теперь на Украине называют главной украинской авангардистской.

Драматург и литературовед Адриан Пиотровский называл стиль режиссуры Таирова "инженерно-индустриальным".

"Эту таировскую точность, строжайшую выверенность всякой подробности лучше бы определять с точки зрения эстетики, и тогда нет иного термина, как классицизм в строгом смысле его. Мы не намерены кого-либо уверять, что где-то в 10-х годах нашего века в русском театре через Таирова некий классицизм утвердился заново. Нет, Таиров был и остался художником, никого и ничего не повторявшим. Но если искать, какие особые штрихи отличали его от других мастеров режиссуры, его современников, то мы бы указали на некоторую прививку классицизма к его театральной эстетике и поэтике, — все это; было чуждо и Станиславскому, и Мейерхольду, и Вахтангову, а Таирова отмечало особым образом.

Тяготения к классицизму заметны я в русской поэзии, современной первым годам Камерного театра. Они присутствовали у Валерия Брюсова, у Анны Ахматовой, у Осипа Мандельштама. Небезразлично, что впервые в русском искусстве имена Федры и Расина были произнесены заново в стихах Мандельштама, что новой Федрой рисовалась ему Ахматова в её поэзии и что приверженец античной классики Брюсов был ближайшим помощником Таирова, — он приготовил для Камерного театра новый перевод трагедии Расина. Конечно, реальных, от самой действительности взятых оснований для неоклассического стиля не было в те годы ни у поэтов, ни у деятелей театра.

Классическая дисциплина и порядок, сжатость и краткость классических концепций — всё это возникало как противоположность жизненному хаосу предреволюционной России, трудностям постичь его, свести к ясным формулам. Сама стройность и ясность этого классицизма оказывалась мечтательной. Классицизм был частью той полемики, которую вел Таиров в своем театре против действительности тех лет и против искусства, так или иначе послушного ей", — писал он.

Товстоногов называл Таирова "рыцарем театра":

"Честнейший человек, настоящий рыцарь театра, Александр Яковлевич Таиров прожил свою жизнь в искусстве как истинный подвижник. Никогда и ни в чём он не искал для себя никаких выгод, не умел ни лгать, ни приспосабливаться, был честен перед собой и перед искусством. Оно было для него свято, как и для Чехова, сказавшего: "Искусства тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать…".