Олег Музыка: Как нас убивали на Куликовом поле 2 мая 2014 года

Наш собеседник Олег Музыка, один из непосредственных участников тех событий.

— Олег, как разворачивались события утром 2 мая?

— Первый состав с харьковскими футбольными фанатами прибыл в Одессу на матч с «Черноморцем» около 9:15, и они сразу двинулись с вокзала на Куликово поле, но наткнулись на автобусы с батальоном милиции общественной безопасности специального назначения (бывший «Беркут»), те их оттеснили, и фанаты ушли в центр города.

Я в это время находился на Куликовом поле. И вот около 10 часов вижу посреди поля, доступ на которое был полностью закрыт полицейскими блокпостами, джип Volkswagen Touareg с тонированными стеклами и киевскими номерами. Я иду к этой машине, она срывается с места и уезжает, причем когда она проезжает мимо милиционеров на блокпосте, те отдают честь.

То есть в ней находятся какие-то офицеры, эмвэдэшные или эсбэушные. Спустя час вижу уже две машины на Куликовом поле, Skoda Octavia и джип Lexus, одна из них с одесскими номерами, другая — с киевскими. Тоже иду к ним, они срываются с места и уезжают через блокпосты, где милиционеры также отдают им честь.

Это притом что еще ранее, утром, сотрудники одесской милиции во главе с подполковником Анатолием Мадеем при мне вместе с нашими дружинниками проверили все палатки в нашем палаточном лагере на предмет наличия там оружия и вооруженных людей и сообщили, что ничего не обнаружили.

Потом замечаю, что на крыше «стекляшки», как мы называли второй корпус областного совета, появились какие-то люди. Судя по всему, они отключили камеру, которая постоянно снимала все, что происходило на Куликовом поле, и, видимо, установили свои камеры для съемки.

Во-первых, их было слишком много просто для отключения камеры (четыре-пять человек), во-вторых, когда сейчас я смотрю кадры события 2 мая, то вижу, что события на Куликовом поле сняты не той камерой, которая обычно снимала все для онлайн-трансляции в интернете, как это делается у нас в городе на Думской улице и т. д.

Далее у нас на Куликовом поле начался концерт, собрались люди, и около 13 часов стала поступать информация, что в центре города начались какие-то движения (в это время на Александровском проспекте близ Соборной площади, где собрались футбольные фанаты, идет сбор членов «Одесской дружины» и сочувствующих им. — Прим. авт.).

На сцену начали выскакивать люди, кричавшие «Давайте вперед, в центр, надо помочь!» Я выхватил у них микрофон и сказал, что мы никуда не идем, у нас нет никаких сил и средств, которыми можно было бы остановить марш, в котором участвуют 3-5 тысяч молодых крепких ребят и сотни «самообороны Майдана». Ведь мы не готовились ни к каким столкновениям и не объявляли заранее мобилизацию наших сторонников.

Я до четырех часов, до половины пятого удерживал людей на Куликовом поле, призывая их никуда не ходить. Но часть собравшихся на концерт все равно уходила группками в центр города, слушая призывы в толпе «бьют наших» и видя онлайн-трансляцию событий, которую вели в прямом эфире все городские телеканалы. Людей просто накручивали!

Около 17 часов я собрал около 20 человек из дружины, охранявшей Куликово поле, и мы пошли по Пушкинской улице в сторону Греческой площади, чтобы посмотреть, что происходит в центре. И когда мы дошли до Греческой, то увидели, что там происходит.

— Ожесточенная стрельба. В течение нескольких минут мимо меня провели трех милиционеров с огнестрельными ранениями. Один подполковник лежал под магазином «Антошка» весь зеленый, орал от боли, у него под бронежилетом было ранение, видимо, картечью.

Заместитель начальника Главного управления МВД по Одесской области, начальник милиции общественной безопасности Дмитрий Фучеджи прошел мимо меня, придерживая простреленную руку. Среди нас бегали человек 10–15 бойцов спецназа СБУ «Альфа», полностью в черном, с маленькими щитами и автоматами. Они ничего не делали несмотря на летевшие в нашу и их сторону камни, словно охраняли кого-то.

Отмечу, что майдановцы работали очень профессионально: они строили пирамиды из щитов, полностью закрывавшие их ряды, и потом то там, то тут отодвигался щит, оттуда боец быстро прицеливался и делал выстрел, после чего окно снова закрывалось.

Там мы продержались до шести, может, восьми часов вечера, в тот день я вообще утратил ощущение времени. Потом выскочили из этого ада, добежали до Куликова поля. Оставшиеся там женщины, подростки и старики, взрослых мужчин было мало, строили баррикады из подручных материалов, но какие? Высотой всего полметра.

Дальше мы отошли к Дому профсоюзов и перенесли баррикады к его входу. Хочу пояснить: позже многие говорили, что нас туда заманили, специально завели и т. д. Но это не так — все, кто хотел, мог уйти. Но в это время уже было видно, что националисты и футбольные фанаты бегут толпой в нашу сторону.

Сначала мы оборонялись на ступеньках Дома профсоюзов. Эта оборона длилась в лучшем случае 15–30 минут, потому что ты бросаешь один камень, а в тебя летит пятьдесят и вдобавок коктейли Молотова, и обвязанные металлическими поражающими элементами взрывпакеты. Далее мы зашли в здание, заложили входные двери (холодильниками, столами, чем только могли) и забаррикадировались.

— Нападавшие вошли в здание со двора и выбили огромные окна на пролетах лестниц, после чего снаружи начали бросать внутрь здания все, что у них было. Я лично видел упавшую рядом со мной армейскую дымовую шашку советского производства, такая картонная труба длиной сантиметров сорок, сантиметров пять в диаметре.

Такая шашка делает громкий хлопок и начинает выделять зеленый газ на основе серы, из-за которой невозможно дышать, она ест глаза, к тому же из-за плотного газа ничего не видно, даже руку рядом с лицом. Началась паника, сам не помню, как со второго этажа оказался на четвертом (долго думал, что находился на третьем, позже понял по фотографиям, увидев нас, висящих на подоконнике во время пожара в здании, — я был в хорошо заметной оранжевой строительной каске).

Со мной в кабинете на четвертом этаже, где мы укрывались от дыма и огня, оказалось еще три человека — молодой парень, активист Александр из нашей Всеукраинской партии «Родина» и пожилой дедушка. Дедушке, когда мы уже висели на подоконнике, чем-то едва не проломили череп — явно не камнем, добросить камень до третьего этажа советского здания очень сложно. Мы потом ему перевязали голову, он сидел в углу комнаты, кряхтел.

В окна было видно, что всех, кто спускается из здания на землю, женщин просто избивают, а мужчин буквально забивают насмерть. Я видел, как парень убегал, добежал до середины Куликова поля, его догнали человек тридцать, сбили с ног, прыгали на нем, потом бросили его и ушли — остались только какие-то ошметки.

В это время мы начали звонить родным и знакомым и прощаться. В свою очередь, мои знакомые рассказали, что они звонят в пожарную часть, которая находится в 500 метрах от Дома профсоюзов, а там отказываются ехать на пожар. Потом уже пожарные приехали, один в каске поднялся по лестнице к нашему окну, спросил: «Выходить будете?» Я ответил: «Нет». Он даже и не настаивал далее, так как сам видел, что выходящих из здания мужчин просто добивают насмерть.

Мы дождались в кабинете до окончания пожара и задымления в здании. Это было уже поздно вечером — десять или двенадцать часов, как я говорил, счет часам в тот день я потерял. В какой-то момент к нам в дверь постучали, и мы приготовились отбиваться, но оказалось, что это пожарный. Мы отдали ему раненого дедушку, а сами остались.

— В это время уже по зданию были слышны шум, крики. Были слышны какие-то хлопки, но сказать точно, были ли это выстрелы, сложно — после событий этого дня в ушах гудело. Я заметил, что на улице стояли люди, которые светили лазерными указками в окна, и подумал, что происходит координация — боевые группы идут по зданию для зачистки, а с улицы им передают данные, в какие кабинеты заходить. Мы легли на пол и постарались не попадаться людям с улицы на глаза.

Когда дыма стало меньше, я предложил своим товарищам выходить. Мы разошлись по одному, что было с первым парнем, не знаю, «родинцу» Александру удалось выскочить из здания, он выжил, но у него до сих пор продолжается тяжелое отравление из-за газа. А я остался в здании и пошел по этажам искать своего брата, забежавшего в него перед штурмом, — сначала на нижние этажи, потом на верхние, дошел до чердака.

Увидел десятки трупов, переворачивал, заглядывал им в лица, светил телефоном — искал брата (в итоге так его и не нашел — как оказалось, он выпрыгнул днем с третьего этажа и в это время был уже в госпитале). Столкнулся по пути с группой «правосеков»*. Поскольку я окончил в свое время украинскую школу, то розмовлял на мове, и на вопрос «Ты кто, хлопец?» ответил им: «Свий». Так мы разошлись.

По пути я слышал от них реплики «Так, мы свою работу закончили, теперь идут те, кто документы собирает». То есть там были группы, которые четко занимались определенной работой — одни убийствами и зачистками помещений, другие сбором у погибших документов и телефонов и т. д.

Когда я уже шел вниз по лестнице, неожиданно включился свет, и оказалось, что за мной, а у меня черное от сажи и гари лицо, футболкой замотана голова, идут человек пять «правосеков»*. Хорошо, что нам навстречу шли офицеры МВД (майоры, полковники) и меня задержали (что характерно, «правосеков»* — нет) и начали конвоировать на первый этаж. Меня, наверное, это только и спасло от гибели.

Пока мы шли, наблюдали, как в здании крушат расположенные в нем на арендованных площадях офисные помещения, выносят оттуда оргтехнику и все, чем можно было поживиться. На одном из лестничных пролетов рядом с лежащими трупами сидел «правосек»*, достал украденную где-то коробку конфет и ел их, запивая из бутылки шампанским. Это вызвало оторопь даже у шедших за мной националистов, спросивших его: «Ты вообще нормальный человек?» На что он ответил: «Ну и что? Я отдыхаю».

При выходе из здания мы наткнулись на двух сотрудников СБУ. «Правосеков»* они также пропустили — те отворачивали воротнички одежды и показывали им что-то. А нас, выживших (провели. — Ред.) сквозь строй в автозак и (отправили. — Ред.) в городское отделение милиции.

— В отделении нас всех по одному завели на пятый этаж и отсняли на видео. Были уже заготовлены готовые протоколы о задержании, где надо было только указать личные данные. Потом, когда меня снова спустили на первый этаж, я увидел, сколько там задержанных из Дома профсоюзов — женщины, дети (например, девочка 13 лет, которая была со своими родителями).

Сколько избитых — у одного парня были полностью выбиты (видимо, битой) все зубы, висели одни лохмотья. Люди начали ко мне подходить, и я объяснял им, что 163-я статья Конституции дает право не давать против себя показания.

И тут открывается дверь, в коридор заходит проверявший утром лагерь на Куликовом поле подполковник Анатолий Мадей и приглашает меня по имени-отчеству в кабинет начальника городской милиции. Захожу и вижу там собравшееся милицейское начальство и двух эсбэушников, которые при мне выпускали из Дома профсоюзов «правосеков»*. Мадей показывает на них и говорит: «Вот два уважаемых человека из Киева хотят с вами поговорить».

Наш разговор был недолгим. Сначала меня спросили, сколько мобильных телефонов я купил на деньги, которые мне давали, на что я ответил: "Покажите хотя бы одного человека в Одессе, который скажет, что он мне или я ему давал деньги". "Ну ладно, — говорят, — тебе претензий нет». Задали еще несколько формальных вопросов: откуда родом, когда в Одессу переехал. И спрашивают, зачем вы стояли лагерем на Куликовом поле. Я отвечаю, это хорошо известно, за федеративное устройство, Таможенный союз, русский язык как второй государственный…

При упоминании русского языка как второго государственного один из эсбэушников вскакивает из-за стола с криком «Достали вы со своим русским языком!» Хотя сам разговор вел со мной на русском.

Мне было нечего терять, я видел в тот день десятки погибших, не знал, что даже с моими родными, и ответил: «Если тебя от упоминания про русский язык так подкидывает из-за стола, то о чем с тобой говорить дальше?» И он говорит окружающим: «Так, сделайте так, чтобы я его больше никогда не видел».

Я вышел в коридор, за мной выскочил Мадей, начал объяснять, мол, неправильно поняли, мы вам помочь хотели, на что я ему ответил: «Не мне — людям надо помогать. Начните выводить в туалет, вызовите медицинскую помощь». Милиционеры все-таки пошли нам навстречу — вызвали скорую помощь, она забрала самых тяжело раненных, которые просто лежали пластом.

Когда раздевался перед отправкой в камеру, увидел, чем закончился для меня этот день: огромная гематома на груди, полученное на Греческой улице ранение стальным шариком из травматического пистолета в ногу.

Я видел стрелявшего в меня из рядов майдановцев человека с оружием, похожим на пистолет Макарова, и только вследствие того, что быстро ретировался с линии огня, получил ранение только сзади в ногу.

Вместе со мной в камере сидел одессит дядя Толя, 1941 года рождения, которого я знал по Куликову полю. Он родился, когда его отец защищал Одессу от немцев. И обвинялся по тем же статьям, что и я: части 2 статьи 294 (массовые беспорядки, если они повлекли гибель людей или иные тяжкие последствия) и части 1 статьи 115 (умышленное убийство).

Днем 3 мая дядю Толю вызвали к следователю, и, вернувшись, он рассказал, что подписал протокол о выборе меры пресечения. И неожиданно в двенадцатом часу ночи, уже после отбоя (видимо, чтобы выхватить меня в максимально психологически ослабленном состоянии), меня будят и ведут к следователю. Он подсовывает мне на подпись бумаги о выборе меры пресечения, я начинаю их читать и вижу там рассказы, где я якобы был 2 мая, в кого стрелял, кого убивал и т. д.

В конце написана характеристика: «Активист, организаторские способности, агрессивен, склонен к насилию». Спрашиваю следователя: "Ты что, звездочку решил заработать, посадив меня?" Подписывать это я отказался.

В ночь с 3 на 4 мая к нам бросили в камеру, рассчитанную на двух человек, еще одного задержанного. Оказалось, это матрос корабля, он, увидев происходившее 2 мая, отказался уходить в рейс и бросился помогать людям. По его словам, все камеры в отделении были забиты, а одесситы взяли отделение в осаду, вот его и забросили в нашу.

Днем 4 мая снова выводят к следователю, уже целой группой, он снова требует подписать хоть какие-то документы. Снова отказываемся, кто-то пишет в протокол: «Я не согласен».

Когда меня выводили из кабинета следователя, открывается дверь соседнего кабинета, и выходит человек в штатском, который говорит сопровождающему меня: «Можно мы с Музыкой поговорим?» Мне стало интересно, что же это. Захожу в кабинет, там два человека, прапорщик остается у открытой двери. Это оказались эсбэушники, но уже одесские, а не киевские. Они задали мне два вопроса: что могу сказать о подвалах в Доме профсоюзов (этому вопросу я удивился) и сколько, как я думаю, погибло людей? «Я могу, конечно, только предполагать, — отвечаю. — Но если нас в здание зашло примерно 450–500 человек, и если человек 200 сейчас в больницах, а 60–70 сидит здесь, и около 50 человек смогли выскочить из здания и скрыться, получается, погибло более 100». В ответ на это эсбэушник ответил только: «Ну ладно, иди». Видимо, такая цифра погибших не была для них неожиданной.

— После того как нас вернули в камеры, через какое-то время слышим, что собравшиеся вокруг здания уже выбивают ворота. И из всех камер начинают кричать: «Одесса — город-герой!» Не «спасите-помогите», а вся тюрьма дружно скандировала: «Одесса — город-герой!» И начала стучать в двери камер. В отделении включили сирену.

Я на нервах выломал закрепленный в бетонном полу камеры табурет, мы его разломали, начали стучать в обшитую сталью дверь и случайно попали по одной из заклепок (внутренняя обшивка была не на сварке, а на заклепке), она отлетела. Мы продолжили бить по заклепкам и полностью отодрали всю внутреннюю стальную обшивку двери. Готовились уже выломать кровать и выбить внешнюю обшивку двери, но в это время сирена стихла, и милиционеры объявили, что сейчас всех начнут выпускать на свободу.

И вот мы, 67 задержанных, выходим. Моросит мелкий дождь. У здания собралось, по разным данным, от трех до пяти тысяч человек. И все кричат нам: «Герои!»

Я выступил, сначала на нервах заявил, что сейчас пойдем к городской администрации, а потом смотрю на собравшихся и вижу — это обычные люди, без оружия, без ничего. А в это время ко мне подходят знакомые по Куликову полю, говорят, что «правосеки»* с оружием уже начинают быстро собираться у памятника Дюку (на Потемкинской набережной у памятника Дюку Ришелье. — Ред.). И надо либо идти куда-то, либо распускать людей. Иначе крови будет больше, чем 2 мая.

Я вышел на площадку перед людьми и попросил их разойтись по домам. Люди начали расходиться. Я ушел, когда у здания осталось не более двухсот человек и очень мало активистов Куликова поля, а вокруг меня уже кружились эсбэушники, и было ясно, что я могу вновь оказаться за решеткой.

Какой вывод можно сделать из этих событий? Все люди, как ни банально, хотят жить. В разгар наших митингов на Куликовом поле я как-то сказал со сцены, что если наступит день «Ч», то я буду рад, если здесь окажется хотя бы одна тысяча человек из тех двадцати, которые стоят перед сценой сейчас. Ошибся — оказалось человек пятьсот. Одно дело ходить на митинги, другое дело — становиться под град камней, под дубинки и пули.

До 21 мая 2014 года я еще находился в Одессе, поменяв место жительства, общался с людьми, с журналистами, а потом выехал сначала в Россию, а затем в Европу.

О том, почему до сих пор на Украине не проведено полное расследование событий 2 мая 2014 года в Одессе, почему не названы организаторы массового убийства горожан читайте в статье Десять лет спустя. Девять загадок в деле о массовом убийстве людей в Одессе 2 мая 2014 года.