Два поэта и блудница Серебряного века. История любви ко дню рождения Сергея Есенина

Его звали Леонид Иоакимович Каннегисер (1896-1918). Ее — Паллада Олимповна Богданова-Бельская (1885-1968). Под этой фамилией она в 1915 году выпустила свой единственный сборник стихов «Амулеты». А он просто влюбился в нее без памяти.

И он же только-только начал выходить в свет и делать робкие шаги в поэзии, попал в круг поэтов и литераторов, познакомился с тогдашними и кумирами, и начинающими. Такими, как он. Но страсть сразу захватила их и понесла навстречу друг другу, вызывая всеобщее недоумение, восхищение и даже зависть и злорадство...

Третий же человек — Сергей Александрович Есенин (1895-1925) — придал их компании, что называется, вечную актуальность. Хотя бы потому, что уже тогда в нем видели и чувствовали великого поэта, которым навсегда зачитается вся Россия. Но Сережа тогда просто дружил с Леней. Или Леня дружил с Сережей. Но это не важно. Марина Цветаева даже увидела в этом нечто символическое и для всей жизни, и для поэзии. Вспоминая о «параде поэтов» в один из «нездешних вечеров» в доме Каннегисеров в январе 1916 года, она напишет: «Леня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через все и вся — поэты»...

Они жили по законам Серебряного века, диктовали их, подчинялись им, были их порождением и во многом олицетворяли само это удивительное время. Леня и Сережа были почти ровесниками, разница в один год, она была старше Лени на 11 лет и пережила на 50 лет, умерев глубокой старухой в 1968 году в Ленинграде. Его расстреляли в 22 года от роду в один из дней конца сентября — начала октября 1918 года, точная дата смерти, увы, неизвестна. Зато известно, что выжить он не мог, потому что его выстрел 30 августа 1918 года в Моисея Урицкого вызвал в ответ красный террор и месть ему лично.

Знакомый Леонида, писатель Марк Алданов так описывал убитого, ушедшего в революцию и террор выходца из малороссийского черкасского еврейского купечества: «Этот человек, незлой по природе, превратился в совершенного негодяя. Он хотел стать Плеве революции, Иоанном Грозным социализма, Торквемадой Коммунистического Манифеста. Первые ведра или бочки крови организованного террора были пролиты им… Инфернальность его росла с каждым днем. Он укреплял себя в работе вином. От человека, близко его знавшего, я слышал, что под конец жизни Урицкий стал почти алкоголиком. И все же я не отрицаю того, что из чекистов Урицкий был далеко не самый худший». И за него жесточайше мстили.

А с со смертью убийцы Урицкого умирал и весь Серебряный век. Некоторые со временем даже заподозрили, что Леню расстреливали ко дню рождения Сережи (3 октября). Чтобы запугать, отвернуть от социальных экспериментов и, не исключено, приручить и сохранить для революционной, классово правильной поэзии...

...Историки и искусствоведы иногда называют концом Серебряного века расстрел в 1921 году их общего знакомого, поэта Николая Гумилева, еще одного признанного певца грез, шатаний и экспериментов. Может, и так. Но агония началась в 1918-м, когда они все, будучи людьми одного круга и схожих воззрений, продолжали говорить о духе. А им в лицо, разрывая привычные представления, ткнули дула. Винтовок и маузеров в расстрельных подвалах набиравшей силу и кровавый опыт ВЧК. Кровь надолго залила серебро и смыла их иллюзии...

...Смерть Леонида — это начало агонии того удивительного времени, пометившего своим пряным предчувствием тлена не только русскую поэзию, но и все искусство, даже уклад жизни значительной части правящей и роскошествующей элиты огромной империи, которая никак не хотела чувствовать, что доживает последние дни...

Серебряный век — это пир, но не во время чумы, а в предчувствии ее. Пир сладкий, легкий, почти невесомый. Серебряный век — это разноцветный, кажущийся легкомысленным декаданс вместо твердокаменной признанно-правильной классики. Слова вместо дел. Манерничанье, а не манеры. Вычурность вместо изысканности. Жеманство, подменяющее чувства. Кривляние вместо поворотов. Притворство как проявление натуры. Люди предчувствовали катастрофу, но им так приятно было нежиться на зыбучем теплом песке собственных иллюзий и заблуждений, поданных как смысл творчества и в конченом итоге всей жизни. И она тоже проживалась эфемерно, потому что представлялась как бесконечный и приятный путь в эмпиреи, где всем хорошо.

Серебряный век — это поза вместо позиции. Это пунктир вместо сплошной прямой, которая и закончилась на одном из таких разрывов. Закончилась страшно. Победой вздыбившихся в революции быдла и черни, которые из «никого» хотели стать «всем», но в революционной горячечности и торопливости не понимали всех этих духовных исканий и экзистенциальных вывертов «бар и барышень». И потому первых пускали в расход, а вторых «вели в кабинет». Для вполне осязаемых и простецких плотских утех. Аристократия растворялась в народе, а народ грубо вливался в аристократию, в который раз являя миру насильственный социальный геноцид первых послереволюционных лет. Как месть за века обособленного существования на разных полюсах жизни...

Но Леонид Каннегисер и в камере смертников в 1918 году все равно писал: «Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние. Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слезы…».

Раскрытое только в годы перестройки его уголовное дело донесло и ее ответ сидящему в камере возлюбленному: «...Я умираю, я умираю. Я все пороги обегала, сколько рук я жала, сколько глаз я заставляла опуститься — встречаясь с моими, в слезах. Есть люди, все сплоченные одной злобой и презрением ко мне, все мои враги. Ухожу с подмостков после испробования всех видов борьбы за существование...». Она первой осознала и прочувствовала гибель...

Но это была еще и история любви. Странной даже для Серебряного века с его салонным заменителем реальной жизни во всем. Потому что Серебряный век — это еще и маски вместо лиц. Желаемое вместо действительного. Мечта, заменяющая настоящее. Но и в то время эта пара была очень уж необычной. И потому максимально символичной, знаковой, как сейчас сказали бы, культовой.

Леонид родился в богатой семье, по тогдашнему определению, «миллионщика». Потомственного дворянина еврейского происхождения Иоакима Каннегисера, известного инженера-механика с европейским именем, бывшего руководителя Николаевских судоверфей, а потом, после переезда в Санкт-Петербург, фактического руководителя металлургической отрасли империи. Его дом в Саперном переулке стал своеобразным салоном для административной элиты и деятелей искусства, а значит, и для золотой молодежи и богемы.

Сегодня известны воспоминания об этой семье: «Дети — это старшая дочь, которая претенциозно называла себя Лулу, и два сына — Сережа и Лева (вообще-то, его звали Леонидом, но в семье и среди друзей почему-то принято было другое имя). Лулу — необыкновенно светская, разбитная и ловкая в разговоре девушка. Сережа — тоже полный, величественный, учился на юридическом. Лева — высокий, элегантный, черноволосый, нос с горбинкой, писал стихи, интересовался литературой. Все трое — необыкновенно культурные, начитанные, эстеты, изломанные, с кривляниями и вывертами, с какой-то червоточиной. Лева любил эпатировать добропорядочных буржуа, ошарашивать презрением к их морали, не скрывал, например, что он гомосексуалист. Сережа важничал, смотрел на всех сверху вниз, умел осадить человека. Их отец был большой барин. Величественный, холеный, ничего еврейского, только европейское... У них был собственный двухэтажный дом в стиле псевдобарокко в переулке где-то около Таврического. Швейцар спросил, к кому я иду. После моего ответа он вызвал лакея. И тот спросил меня, о ком доложить. В Одессе они были скромнее, их петербургский стиль меня поразил. Одесские семьи, даже очень богатые, держали кухарок, горничных, но мужской прислуги ни у кого не было, о гостях не докладывали... Я смотрела на молодых Каннегисеров с их выкрутасами, великосветскими претензиями, нервной утонченностью (Сережа говорил: "породистой утонченностью") и думала: "Не только особняк тут в вычурном стиле ложного барокко, но и люди"»...

А в том доме тогда бывал весь богемно-литературный Петербург: Тэффи (Надежда Лохвицкая), Владислав Ходасевич, Георгий Адамович, Марк Алданов, Константин Ляндау, Евдокия Нагродская, Рюрик Ивнев, Константин Липскеров, пианист Николай Бальмонт (сын поэта Константина Бальмонта), Всеволод Князев, Игорь Северянин, Анна Ахматова, Николай Гумилев, Георгий Иванов, Марина Цветаева, Михаил Кузмин, Осип Мандельштам. Тогда же Леонид знакомится и близко сходится с молодым Сергеем Есениным.

Но бывал в том же доме и хороший знакомый брата Сергея, увлекающегося антицаристским подпольем, Борис Савинков, знаменитый террорист-эсер, тоже не чуждый литературе. И это наверняка не могло не отложить свой отпечаток на образе мышления и поступков молодого Леонида. Жилось ему, видно, внутренне непросто. Все замечали салонное кривляние и жеманные позы, показную грубость и выпендреж юноши, но не обращали внимания на духовный мир, считая его легкомысленным и излишне легковесным.

Даже зоркая Цветаева не увидела в Каннегисере что-то стоящее, настоящее. «После Лени осталась книжечка стихов — таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности — поверила… Леня для меня слишком хрупок, нежен… Старинный томик "Медного Всадника" держит в руке — как цветок, слегка отстранив руку — саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?», — спрашивала она. А он хотел чего-то большего, чего-то более весомого, чем мишура светской жизни, модничанье, показуха, даже стихи. И, кстати, может быть, причиной несерьезности восприятия Левы были и стихи, которые он писал в тот период:

Романтично, легко, возвышенно. Но сам он говорил приятелю, поэту-акмеисту Георгию Адамовичу, тоже отстаивающему максимальную конкретику, а не модную тогда символику в описании жизни: «Знаете, в сущности, вы декоратор. Только декоратор. Это ведь только пелена. И все стихи вообще: надо сквозь это, за это. А так что же! Des roses sur le neant (Розы на ничто). Только и всего»…

О Палладе тоже все говорили, что она — «потомственная дворянка, поэтесса, актриса, литератор, хозяйка литературного салона, "светская львица Серебряного века"». Однако Михаил Кузмин, одна из литературных «икон» того времени, в своем романе «Плавающие путешествующие» вывел ее под именем Полины Аркадьевны Добролюбовой-Черниковой, в которой, по его замыслу, соединялись «святые куртизанки, священные проститутки, непонятые роковые женщины, экстравагантные американки, оргиастические поэтессы». А родителями такой женщины могли бы быть разве что «сумасшедший сыщик и распутная игуменья».

Однако она дочь генерала и военного инженера Олимпия Старынкевича и внучка первого директора московского дворянского института и Второй московской гимназии. Именно дед Иван и ввел в роду традицию называть детей греческими именами. Среди одиннадцати его детей, кроме Олимпия и его брата-близнеца Эраста, были также Сократ (будущий президент Варшавы и дядя Паллады), Муза, Поликсена, Ариадна, Клеопатра, Любовь, Софья, Вера и Юлий.

И своих двух сыновей-близнецов Паллада назвала Орестом и Эрастом. К моменту знакомства с Каннегисером она уже носила фамилию Дерюжинская: в 1914 году вышла замуж за преуспевающего скульптора Глеба Дерюжинского. Но вскоре эта семейная жизнь, созданная, скорее всего, как дань моде и влиянию времени, как всегда, не заладилась. К тому же она встретила Леонида...

Но даже если бы и не встретила, то все равно вряд ли в семье Дерюжинских что-то сложилось бы надолго. Не такой была сама Паллада. К тому времени она уже слыла роковой и демонической женщиной, блудницей Серебряного века, царицей богемы, неразборчивой покорительницей и всеядной разрушительницей мужских сердец и жизней, коварной куртизанкой, безжалостной искусительницей и феерической соблазнительницей, нимфоманкой и графоманкой и т. д. и т. п. До этого она — Дерюжинская — уже побывала в замужествах Богдановой (как мы помним, ее наиболее известная фамилия, под которой с артистической приставкой «Бельская» и вышел сборник ее стихов), графиней Берг и Пэдди-Кабецкой. И потом, после смерти Леонида и нового замужества, она еще побудет Палладой Гросс. Под последней фамилией она проживет очень долго и, как скажут ее биографы, «незаметно умрет» 19 июля 1968 года. И будет похоронена в Ленинграде, который опять станет Санкт-Петербургом. Последняя приязненность изменчивой судьбы...

То ли время, то ли свобода нравов древнегреческих богов предопределили и облик совсем еще юной барышни, слушательницы высших женских курсов Паллады. Она была чрезвычайно любвеобильной и любвесогласной. В 17 лет уже вышла замуж за эсера Сергея Богданова. Но упомянутых выше близнецов родила от мужниного соратника по партии Егора Сазонова, известного эсера-террориста, убившего в 1904 году министра внутренних дел империи Вячеслава фон Плеве и потом принявшего яд в тюрьме, чтобы привлечь внимание общественности к бедственному положению узников.

И с самого начала любовь стала ее призванием, увлечением, хобби-ремеслом и даже смыслом жизни. Мужчины сходили по ней с ума, а она коллекционировала их, как модные тогда перчатки. И при этом мужчины пытались ее как-то уязвить, освободиться от наваждения и чар, а она буквально складировала их у своих ног. Ее биографы и искусствоведы утверждают, что стихов и прозы, посвященных поэтами и прозаиками Серебряного века этой вознице беспрепятственно мчащейся «колесницы любви», хватило бы на целую книгу. Тот же Михаил Кузмин в гимне кафе «Бродячая собака», где они все вместе проводили время, продолжая обычную салонную жизнь за вином и кокаином, о ее всеядности и ее практически маниакальной готовности любить написал:

А Игорь Северянин, чьи стихи она, гремя браслетами на ногах и бусами на шее, вся в пестрых шелках, кружевах и перьях и в облаке резких, приторных духов экзальтически «танцевала босиком», так изобразил ее внешность:

История сохранила на своих скрижалях уже ставшие хрестоматийными для историков литературы следы-зарубки о ее «победах». Анна Ахматова утверждала, что Паллада, рассказывая о каких-то прошлых событиях, спрашивала у нее: «Ты не помнишь, с кем я тогда жила?». В ее знаменитой записной книжке список поверженных «незапамятных» кавалеров доходил до сотни. Но она сама выбирала, кого любить. И самая шумная известность пришла к ней в 1908-1909 годах, когда от неразделенной любви к ней застрелились два человека, ею отвергнутые. Один — сын покорителя Средней Азии генерала Николая Головачева, другой — внук знаменитого русского драматурга Александра Островского. А совсем юного офицера, как его тогда называли, «поэта-гусара» Всеволода Князева она не отвергла, а, натешившись молодостью («дитя... розовое, белокурое, золотистое в гусарском мундире», «он получил свое»), потом вообще свела все с тем же Михаилом Кузминым, который гордился своей гомосексуальностью и совратил юношу.

Но принял свою смерть этот юный поэт все же от неразделенной любви к женщине — культовой актрисе Ольге Глебовой-Судейкиной. Все получилось, как в балаганном ускоренно сыгранном скетче-пародии на то безумное и развратное время с печальным концом. Она была замужем за художником Сергеем Судейкиным, но любила Кузмина, а тот внезапно полюбил Князева. Молодой любвеобильный Князев по очереди влюбился в них обоих и случайно вступил с нею в короткую, как бунинский солнечный удар, связь, чем, разумеется, вызвал ссору из-за ревности Кузмина. И не выдержал — застрелился в 1913 году...

Вот в такой разнузданно веселой атмосфере корабля дураков, плывущего на риф, или приюта комедиантов, к которому подбирались поджигатели с фугасами, и встретились Леонид и Паллада. И они любили друг друга.

О Леониде племянница будущего «гения революции» Льва Троцкого и сама будущая видная советская поэтесса Вера Инбер тогда говорила, что у нее «от его походки делается морская болезнь». Потому что он любил ходить с тростью и манерно на ходу вертел бедрами. Но теперь он отбросил и свой апломб, и оскаруайльдовскую томную вычурность, и хвастовство запретно-модной гомосексуальностью, и показную страсть к, по его словам, «греховной свободе», и напускную грубость разочарованного жизнью человека, что было так модно в тогдашнем высшем свете и богеме.

Она же забросила своих мужиков и писала ему: «Есть тысяча способов добиться любви женщины и ни одного, чтобы отказаться от нее. А про меня! Есть миллионы способов заставить забыть ее и ни одного, чтобы она полюбила. Да, я аскетка, и, если бы не мое здоровье, я бы одела власяницу. Вот уже три месяца Паллада не сексуальничает и не будет до смерти или — что еще! — до огромной постельной любви!..»

Представляете: три месяца и «не сексуальничает»! Хранит верность! И присылает фотографию с надписью «Милому Ломаке — от такой же». И посвящает стихи, в которых откровенно угадывается все:

...А потом пришло время войны и революций. И насиженный, высиженный и такой уютный пригретый мир рухнул, превратив их всех в действительно «унесенных ветром». Он приветствует Февральскую революцию, становится сторонником Учредительного собрания и Временного правительства во главе с Александром Керенским, записывается юнкером в Михайловское артиллерийское училище и сближается с эсерами. Может быть потому, что застрелился его брат Сергей. После революции стали известны фамилии полицейских осведомителей, и оказалось, что вечно и устало фрондирующий будущий блестящий юрист Сергей Каннегисер не только якшался с революционерами, но и сдавал их полиции. Не за деньги, которых в семье куры не клевали, — чтобы развеять скуку и пощекотать нервы двойной игрой.

А когда пришли к власти большевики, разогнали Учредительное собрание и начали еще довольно редкие, но бессудные расстрелы своих оппонентов, под которые попал и один из друзей Леонида, он решил остановить «узурпаторов». Внутреннее вышло наружу, а поза сменилась позицией. 30 августа 1918 года этот «самый петербуржский петербуржец», как называл его друг Георгий Адамович, вошел в здание Петроградской ВЧК и в упор застрелил ее председателя Моисея Урицкого. Перед этим он несколько дней вел с ним телефонные беседы, пытаясь уговорить «железного Моисея» отказаться от такой вот практики продолжения «революции для народа»...

Но после его убийства начался ускоренный всеобщий кровавый закат, положенный ответным красным террором. Убежать с места преступления Леонид не смог — сказалось отсутствие опыта террориста-одиночки и врожденная честность. Он никого не хотел подставлять и запугивать. И после на допросах все просил вернуть князю Петру Меликову желтое пальто, которое насильно позаимствовал у него в квартире, пытаясь скрыться от погони. От расправы на месте его спас комиссар ВЧК Семен Геллер, которому не терпелось раскрутить заговор эсеров и наказать как можно больше «врагов».

Хотя Леонид перед терактом и провел много недель в обществе двоюродного брата эсера-боевика Максимилиана Филоненко и «короля индивидуального террора» Бориса Савинкова, но никого не выдал, в причастности к какой-либо организации не признался и был расстрелян как одиночка. Однако красный террор в свою воронку только по делу Каннегисера затянул около 500 человек. А по всей России были расстреляны тысячи. Потому что в этот же день, 30 августа 1918 года, Фанни Каплан стреляла во Владимира Ленина. И менее удачно, чем Леонид...

Паллада, для которой после Егора Сазонова Леонид стал уже вторым «индивидуальным террористом» в судьбе, не стала дожидаться ареста и буквально сбежала из Петрограда. Сначала в Киев, а потом в Крым, к своему еще официальному мужу — скульптору Глебу Дерюжинскому. Тот предлагает ей уехать с ним в Америку. Она отказывается, и муж, дав развод, уезжает сам. И в США становится еще более культовым скульптором, штампуя скульптурные портреты мировых знаменитостей — Николая Рериха, Сергея Рахманинова, Сергея Прокофьева, Рабиндраната Тагора, президентов Теодора и Франклина Рузвельтов, Джона Кеннеди, пианиста Александра Зилоти.

Ей же нет еще и 35 лет, а судьба неуклонно отворачивается от нее, как отворачивается и от всего этого поколения Серебряного века. В Ялте, в «Кафе поэтов» она, несмотря на безденежье, пытается воссоздать свой салон, но никто не приходит. И не до этого всем, и время не то, и она сама уже не та, и отношение к ней лично не то. История сохранила и такой случай: ее петербуржские знакомые, уже упомянутые выше Ольга и Сергей Судейкины собрались на концерт, а она попросилась с ними. А ей ответили: «Пока Вы не перемените Вашего образа жизни, я не могу, чтобы Вы появлялись с нами в общественных местах!». Это было унижение, оскорбление, втаптывание в грязь...

Ушли в небытие дом и династия Каннегисеров. Родителей Леонида во время красного террора чекисты почему-то не расстреляли, выпустили. И из застенков, и из страны. И вот еще фрагменты воспоминаний о некогда блестящей семье: «После расстрела Левы Каннегисера старики были совершенно убиты. Такие мальчики, выдающиеся, блестящие, столько возлагалось на них надежд, такие рисовались радужные перспективы... Через некоторое время старики уехали за границу вместе с Лулу. Счастье, благополучие, почет — все осталось позади... Знакомый работник советского торгпредства видел потом Лулу в эмиграции, толстую, грубую. Родители умерли, она неудачно вышла замуж и разошлась, очень нуждалась. Все пошло прахом...».

...А Паллада в последний раз выходит замуж за Виталия Гросса. И даже в 1925 году рожает ему сына Эрнеста. Дальше ее биография похожа не на сплошное белое, но серое пятно со многими неизвестными. Ее биографы рассказывают, что в 1920-1930-х годах она жила в бывшем Царском Селе, затем перебралась в Ленинград. Там, на Васильевском острове имела 4-комнатную квартиру и вполне благополучно пережила все мыслимые и немыслимые рифы репрессий и наказаний, блокаду, войну и даже стала пенсионеркой союзного значения. Очень хотела поддерживать связь с Анной Ахматовой, но та как-то сторонилась былых приятельских отношений.

Жизнь и Анны, и Паллады, и всех таких, как они, после окончательной победы большевиков очень хорошо описала Марина Цветаева: «Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов… Одни душу продают — за розовые щеки, другие душу отдают — за небесные звуки. И —все заплатили. Сережа и Леня — жизнью, Гумилев — жизнью, Есенин — жизнью, Кузмин, Ахматова, я — пожизненным заключением в себе, в этой крепости — вернее, Петропавловской». Они жили так, во внутренней эмиграции и заключении, десятилетиями, мыкаясь душевно и духовно. И те, кто выехал из России, и особенно те, кто остался в СССР...

Не поздоровилось и чекисту Семену Геллеру, «взявшему» Леонида. Еще в январе 1920-го его приговорили к расстрелу вместе с тремя подельниками: «использовал служебное положение для хищения ценностей, конфискованных ЧК у арестованных, покровительствовал преступным элементам». Наверняка среди конфискованного были и вещи, украденные во время обысков в доме Каннегисеров. История зла и иногда шутит коварно. Как компенсирует что-то...

...Уже в 1948 году Паллада послала Анне открытку, которая лучше всего передает и ее отношение к жизни: «Наверно, я вскоре умру, потому что очень хочу вас видеть и слышать — а я теперь тень безрассудной Паллады. Страшная тень и никому не нужная». И это, повторяю, притом что жизнь-то ее в бытовом плане удалась. Может быть, благодаря ее последнему мужу Виталию Гроссу, прежде тоже великосветскому жуиру, который после революции остепенился, забросил завихрения молодости, связанные со стихами, музыкой и цыганами, и стал работать на внешнюю разведку Коминтерна в США, Франции, Германии. И он был хорошим мужем, заботившимся обо всех детях — о своем сыне и о двух других.

Один из сыновей, Орест Богданов (умер в 1998 году), стал известным ученым-металлургом, лауреатом Государственной премии СССР, автором книги «Справочник по обогащению руд». Эраст Богданов (умер в 1953 году) был известным юристом, жил в подмосковной Электростали. Сын Эрнест Гросс умер в 2000 году и похоронен вместе с матерью. И теперь ветер истории окончательно уносит память и заносит следы...

...И все же и террорист, и блудница были поэтами, которые любили поэзию и друг друга. И в поэзии, и в любви они остались непобежденными. О нем рассказывают: в камеру, где он ждал расстрела, принесли «Красную газету», в которой были помещены стихи его давнего знакомца по Серебряному веку Василия Князева (однофамильца «поэта-гусара» Всеволода). Он сначала тоже не признал большевиков, но потом прозрел и даже получил кличку «Красный Беранже», читая рабочим такое:

И Леонид отвечает тоже стихами, а следователи аккуратно подшивают листик в дело:

А потом он еще добавил:

...Леонида Каннегисера расстреляли в 1918-м, а Василий Князев в 1937-м умер на тюремном этапе в поселке Атка близ Магадана. Он очень просил пощадить его, спасти от «немощного расстрела», и с ним разобралась беспощадная цинга...

...А от нее остались такие слова:

...Вот, собственно, и все. И просто жаль, что следующего Серебряного века приходится ждать и ждать. А может, и не было его вовсе. А может, уже и не будет...

...Блистательный же Георгий Иванов еще в 1923 году это почувствовал: