Корни и крона
Родитель нашего героя, отец Симеон, до своего переезда в Тульскую губернию носил фамилию Будзилович, часто встречавшуюся среди дворянства и духовенства Гродненской губернии. Во время польского восстания 1863 мятежники приговорили православного священника к смерти.
Но расправа не состоялась. Он сначала сменил свою полонизированную фамилию Будзилович на звучащую куда более по-русски Будилович (эту фамилию носили братья Василия — депутат IV Думы о. Александр и филолог-славист Антон, старше его на 23 и 22 года соответственно), а затем взял церковную фамилию Георгиевский. И это неудивительно, ведь одним из наиболее активных и знаменитых повстанцев был Игнатий Будзилович, 20 августа (1 сентября) 1863 года приговоренный военно-полевым судом к расстрелу «за дезертирство, создание повстанческого отряда и насильственную вербовку в него людей».
Ещё служа на территории нынешней Белоруссии, о. Симеон женился на представительнице разветвлённого рода тульских священников Серафиме Александровне Глаголевой.
Вот как вспоминал о своих родителях Василий Семёнович, ставший митрополитом Евлогием:
«Отец мой, Семен Иванович Георгиевский, был сельский священник. По натуре веселый, жизнерадостный, общительный, он имел душу добрую, кроткую и поэтическую, любил пение, музыку, стихи… нередко цитировал отрывки из допушкинских поэтов. Когда на душе у него бывало тяжело, он своих переживаний на людях не выявлял, умел их прятать, хотя характера был экспансивного и легко раздражался. По-своему развитой и в общении приятный, он пользовался расположением окрестных помещиков, и его приглашали в помещичьи семьи обучать детей.
С течением времени он несколько свою жизнерадостность утратил — тяжесть жизни, нужда его пришибли, но порывы ее остались до конца дней. Зато в практических делах он был легкомыслен, его нетрудно было обмануть, обсчитать: то семена продешевит, то целовальник на телушке обманет… Мать моя нередко укоряла его за излишнюю к людям доверчивость. Я отца очень любил: милая, добрая натура.
Мать моя, Серафима Александровна, по природе своей была глубже отца, но болезненная, несколько нервная, она имела склонность к меланхолии, к подозрительности. Сказалась, быть может, и тяжелая ее жизнь до замужества: она была сирота, воспитывалась в семье старого дяди, который держал ее в черном теле.
Печать угнетенности наложила на нее и смерть первых четырех детей, которые умерли в младенчестве: с этой утратой ей было трудно примириться. Потеряв четырех детей в течение восьми лет, она и меня считала обреченным: я родился тоже слабым ребенком. Как утопающий хватается за соломинку, так и она решила поехать со мною в Оптину Пустынь к старцу Амвросию, дабы с помощью его молитв вымолить мне жизнь».
Знаменитый оптинский старец Амвросий сыграл огромную роль в жизни Василия Георгиевского.
Именно к нему отправлялся будущий митрополит за советом и напутствием перед поступлением в тульскую духовную семинарию и московскую духовную академию. Позднее таким пастырем для Евлогия стал о. Иоанн Кронштадтский.
Глубокую веру и любовь к природе Василий получил в наследство от родителей. И это стало своего рода прививкой от радикализма. Народничество в его понимании было служением и просвещением в гуще народа, а революция ассоциировалась с кровавым кошмаром, который пережили его родители и братья в 1863 году, и пожаром в отчем доме.
«Нас подпалил мужик: он выкрал что-то из закромов соседней помещицы, старой девы. Его судили. Отбыв наказание в тюрьме, он решил отомстить. Потерпевшая помещица отвела от себя его злобу, оговорив моего отца: «На тебя поп донес». Мужик поджег ворота нашего скотного двора. Отец стал нищим. Правда, кое-кто из крестьян отозвался на беду: привели свинью, пригнали корову…
Помещица, оклеветавшая отца, — может быть, совесть ее замучила, — приняла в нас участие, но все это не могло вернуть нам того самого скромного благополучия, которым наша семья пользовалась. Это бедствие отца подкосило.
Тяжелые впечатления раннего моего детства заставили меня еще ребенком почувствовать, что такое социальная неправда. Впоследствии я понял, откуда в семинариях революционная настроенность молодежи: она развивалась из ощущений социальной несправедливости, воспринятых в детстве. Забитость, униженное положение отцов сказывались бунтарским протестом в детях. Общение с народом привело меня с детских лет к сознанию, что интересы его и наши связаны», — вспоминал он потом.
Во время обучения в академии Василий познакомился с тремя будущими иерархами, с которыми в разное время ему придётся пережить и совместные мучения, и непреодолимые разногласия. Это будущие патриархи Тихон (Белавин) и Сергий (Стагородский), а также митрополит Антоний (Храповицкий).
После трёх лет служения и преподавания в Тульской губернии Василий принял постриг в Щегловском Богородицком монастыре под Тулой под именем Евлогий и отправлен на служение инспектором во Владимирскую духовную семинарию.
«Была коренная фальшь в участи моих воспитанников. Молодежь, в большинстве своем стремившаяся на простор светской школы, втискивалась в учебное заведение, весь строй которого был церковный. Придешь, бывало, на молитву — в огромном зале стоят человек триста-четыреста, и знаешь, что 1/2 или 1/3 ничего общего с семинарией не имеют: ни интереса, ни симпатии к духовному призванию. Поют хором молитвы, а мне слышится, что поют не с религиозным настроением, а со злым чувством; если бы могли, разнесли бы всю семинарию…», — так вспоминал Евлогий об этом периоде своей жизни.
Пастырь в трудной губернии
В ноябре 1897 года Евлогий был назначен ректором холмской духовной академии.
Эта местность сильно отличалась от центральной России, где почти всё население было православным. Только в 1875 году местных униатов удалось вернуть в лоно матери-церкви. С 1881 года в Холме служил старший брат Евлогия протоиерей Александр Будилович, так что было с кем посоветоваться по-семейному.
Вот каким увидел своё новое место службы Евлогий:
«Холмщина примыкала к этнографической польской границе. Население ее были малороссы. По мере расширения пределов Польского королевства усиливалась и полонизация Холмского края. Одним из могущественных факторов польской национальной политики была католическая Церковь. В XVII веке помещичьи и дворянские фамилии из-за государственных выгод переходили в католичество (Шептицкие, Пузины, Потоцкие, Четвертинские и др.). Верными православию оставались лишь "хлоп да поп".
Тогда начали морально обессиливать высшее православное духовенство в расчете, что оно увлечет за собой и простой народ. Брестская уния 1596 года, подписанная епископами, изменившими православию, — Кириллом Терлецким, Игнатием Поцей и др., — постановила переход Холмщины в унию.
XVI-XVII века — тяжелые времена для народа: его веру беспощадно преследовали; он долго боролся за свою религиозную свободу, за православие. Однако два века гнета не прошли бесследно для народной души. Гонение на веру и крепостное право (панщина), которое проявлялось в формах более жестоких, нежели в Великороссии, превратили народ в забитого раба, который ломает шапку перед каждым паном, унижается, готов целовать ему руки…
После первого раздела Польши (1773) постепенно поднимается обратная волна. Сначала Подолия, потом Литва (1839) и наконец Холмщина — потянулись к своему исконному родному православию. А в 1875 году православные приходы Холмщины уже подали императору Александру II петицию о воссоединении с Православной Церковью».
На месте Евлогий выяснил, что переход из униатства для многих прихожан стал поверхностным.
«В условиях фиктивного воссоединения с Православной Церковью они лишь дичали, тянулись к католическому зарубежью, а с местными православными духовными властями ладили путем хитрых уловок. Иногда из Галиции перебегали к ним униатские священники и тайно, по ночам, их «окормляли».
Религиозная и народная жизнь Холмщины была сложная. В ней скрещивались и переплетались разнородные религиозные течения, воздействия разных культурных наслоений, обусловленные всем историческим прошлым этого края: Русь и православие — как исторический фундамент; Польша и католичество в виде унии — как дальнейшее наслоение, заглушавшее первоначальную стихию народной жизни и изломавшее душу народа, его язык, быт и весь уклад. Население Холмщины — прекрасный народ, с сильным религиозным чувством, но, как я уже сказал, с изломанной душой».
Отличалась от привычных ему учебных заведений и вверенная Евлогию семинария.
«Одна Холмская семинария была в России не кастовая. Она отвечала ясно поставленной властью задаче — привлечь в духовное звание детей из народа, чтобы священник был ему "свой". Наши семинаристы внутри России страдали от обособленности, оставались "бурсаками", "поповскими детьми", и свою отчужденность от общества часто переживали как тяжкое ограничение своих человеческих прав и озлоблялись. Этого настроения в Холмской семинарии не было, по духу она была иная — несколько светская, с особым миссионерским заданием привлекать эти светские элементы к церковному служению.
С первой встречи, в день приезда, я заметил, что семинаристы внешне не похожи на наших, великорусских. Подобранные, причесанные, чисто, даже щеголевато, одетые, они произвели на меня хорошее впечатление. Впоследствии я узнал их ближе. Веяние Запада на них сказывалось. Чувствовалась внешняя культура: учтивость, разборчивость на слово, сдержанность. Ни пьянства, ни разгула. Празднуют чьи-либо именины — выпьют, но умеренно: не стаканами, как у нас; захотят развлечься — наденут новенький, хоть и дешевенький галстучек, крахмальный воротничок — и пойдут в город потанцевать, погулять, благопристойно поухаживать за городскими девицами.
Но я замечал не раз, что эти благонравные "полячки" вспыхивали, стыдились своих родителей, когда те их навещали. Приедет, бывало, какой-нибудь мужик в кожухе или бедный псаломщик,- а сыновья от них прячутся либо стараются встретиться в закоулке… Я их строго обличал и бранил за это.
Семинаристы внутри России были грубы, так сказать, непричесаны, но зато глубже, искреннее, с более сложными душевными запросами, более широким душевным размахом. Этим чистеньким парнишкам и в голову не пришла бы тайная библиотека с оппозиционным политическим направлением… Русский язык и теперь считался "холопским" (мужицким), языком образованного общества, "панским", был язык польский. Мне, русаку, казалось это обидным», — вспоминал Евлогий.
Ректор, а затем епископ начал решать миссионерские задачи, понимая настоятельную необходимость прежде всего терпимости. Монастыри на Холмщине были центрами духовной, культурно-просветительской деятельности, необходимой опорой для населения. Вокруг них стараниями монахов и монахинь возникали приюты, школы, больницы.
Особенно тяжело было, по его словам, в Замостском уезде:
«Подъезжаем к деревне — пустой, полуразрушенный храм… На пороге — священник в слезах меня встречает… Два-три прихожанина… — и тоже плачут. Жалуются, что деревня Православной Церкви не признает; по ночам прокрадываются из Галиции ксендзы и справляют все нужные требы; местное население тяготеет к католическому зарубежью, перебегает за кордон без особого труда, чтобы пообщаться со своими единоверцами, а то просто занимаясь мелкой контрабандой (приносили из Галиции эфирные капли).
Близость Австрии мне довелось и самому ощутить, когда, сокращая путь, мы некоторое расстояние проехали по австрийской земле. Австрийские пограничники отдавали мне честь, но на вопросы не отвечали».
Смута
Испытанием на прочность для Евлогия и его паствы стал 1905 год. В его начале епископ посещал раненых, прибывших из Манчжурии:
«Я посещал лазареты. Помню, в одном городке был лазарет для психически больных солдат. Жуткая картина… Кто пляшет, кто что-то бормочет. Один солдатик лежит задумчивый, угрюмый. Доктор говорит мне: "Может быть, вы его из этого состояния выведете…" Я спрашиваю больного: "О чем ты скучаешь?" — "У меня японцы отняли винтовку". — "Мы другую тебе достанем. Стоит ли об этом разговаривать? Людей сколько погибло, а ты о винтовке сокрушаешься". Но больного не переубедить. "Детей сколько угодно бабы нарожают, а винтовка — одна…", — мрачно возражал он. Его навязчивая идея возникла как следствие верности присяге. "Лучше жизнь потеряй, но береги винтовку", — гласило одно из ее требований. Невольное ее нарушение и привело солдата к психическому заболеванию».
Оказывается, выражение про «баб», которые «нарожают», ходило в народе еще до эпохи мировых войн.
А дальше разгоралась революция. Чтобы рассеять панику, Евлогий запросил аудиенцию у государя и привёз на неё несколько крестьян из своей епархии. Однако сначала их охрана остановила на пороге царскосельского дворца, и только письменный приказ монарха заставил служак изменить своё решение.
«Аудиенция произвела на крестьян неизгладимое впечатление. Отныне они были моими главными "миссионерами". Стоило кому-нибудь сослаться на лживые брошюрки католиков, и побывавший у Царя делегат кричал: "Я сам Царя видел! Я сам во дворце был!"», — заметил Евлогий.
Смута разгоралась. То электростанция выйдет из строя, то дорогу перекроют. Пошла волна еврейских погромов. В своей епархии Евлогий предотвратил их так:
«Добежала до нас весть о погромах в Седлеце, в Белостоке… — весть страшная, угрожающая поджечь и у нас темные страсти. Холм полон пороху — много учащейся молодежи и состав ее смешанный: евреи, поляки, русские; в те дни всеобщего возбуждения национальное чувство у всех обострилось, атмосфера накалилась…
Еврейское население направило ко мне делегацию.
— Используйте ваше влияние, помогите, чтобы погрома не было, — просили меня делегаты.
— Дайте слово, что ваша еврейская молодежь не выйдет на улицу, — сказал я.
Условие было выполнено, и погрома у нас не было. Впоследствии, когда я покидал Холмскую кафедру, эта же делегация в благодарность за мое вмешательство поднесла мне Библию (Ветхий Завет) на пергаменте, с серебряными крышками».
Весьма показательны свидетельства митрополита о событиях революции 1905 года на польском пограничье:
«Русское население Холмщины привыкло опираться на правительственную власть и теперь тоже рассчитывало на ее защиту, но местные власти растерялись, а в Варшаве, административном нашем центре, не было проявлено ни мужества, ни инициативы.
В Польском крае революция проявилась бурно. В Варшаве было массовое избиение стражников. В университете возникли серьезные беспорядки. Еврейский погром в Седлеце носил характер жестокой расправы. Начали стрелять евреи, тогда нарвские гусары учинили нечто невероятное. По уставу полка, офицеры — их было до 50 человек — не имели права жениться, только командир был женатый. Можно себе представить, до какой распущенности дошли в обстановке погрома холостяки без узды…
Вообще положение создалось в привислянских губерниях тревожное, представителей власти пугающее. Генерал-губернатор Скалон укрылся в крепости, другие начальствующие лица бездействовали. Правительственный корабль точно потерял направление».
Губерния и митрополия
После событий 1905 года и у Евлогия, и у прибывших с «континента» чиновников и учителей зрело понимание того, что Холмскую губернию надо выделять из Привислинского края (б. Царства Польского). Однако в Петербурге этот вопрос не находил серьёзного понимания. Привычка не знать провинцию и считать местную проблематику «мышиной вознёй» существовала в столичных кабинетах уже тогда. Только Пётр Столыпин, ранее руководивший Ковенской губернией, понимал, что это — не мелочь.
Такая уникальная возможность появилась после создания Государственной Думы, и в течение двух созывов депутат от православного населения Холмской, Люблинской и Седлецкой губерний епископ Евлогий добивался принятия соответствующего закона. И это ему удалось почти перед окончанием своего пребывания на депутатской скамье в Таврическом дворце. В 1913 году Холмская губерния была выделена из Люблинской и Седлецкой.
После этого епископ считал свою миссию исчерпанной, и на его место в четвёртом созыве Думы пришел его старший брат Александр.
Евлогий после депутатства был повышен в сан архиепископа и продолжил своё служение.
Среди прочих его попечений было образование для крестьянских детей, причем как для мальчиков, так и для девочек. Одна из них, Нина Петровна Кухарчук, ставшая впоследствии женой Никиты Хрущёва, вспоминала о том, как учащаяся молодежь эвакуировалась из губернии в 1914 году:
«Во время затишья на фронте командир позвал отца, дал ему письмо к холмскому епископу Евлогию и велел отвезти меня в Киев. Там епископ Евлогий возглавлял какую-то организацию помощи беженцам. Он устроил меня учиться на казенный счет в Холмское Мариинское женское училище, эвакуированное из Холма в Одессу. В этом училище в Одессе я жила в интернате и училась до 1919 года, закончила 8 классов.
Несколько слов о епископе Евлогии и об училище. Холмский епископ Евлогий был важным оплотом самодержавия в Польше и ярым проводником русификаторской политики. Он готовил русификаторские кадры из детей местного населения, из западноукраинских сел.
Если бы не его вмешательство, никогда бы я не смогла попасть на учебу на казенный счет в это училище — туда не принимали детей крестьян. Учились там дочери попов и чиновников по особому подбору. Я попала туда в силу особых обстоятельств военного времени, описанных выше».
Война, революция, чужбина
Дальнейшая жизнь архипастыря заслуживает отдельного авантюрного романа. Кратко укажем лишь на основные вехи.
Из Холма Евлогий в конце 1914 года был переведён в Житомир — архиепископом Волынским. Там он служил вплоть до 1917 года.
После Февральской революции, когда по российским епархиям шла волна удаления правящих архиереев по требованию революционно настроенных представителей духовенства и мирян, он получил доверие от Первого Свободного Епархиального Съезда Волынского духовенства и мирян, состоявшегося 14 апреля 1917 года, «по выслушании ораторов, осветивших политическую и церковно-общественную деятельность Архиепископа ЕВЛОГИЯ, в связи с возбужденным Городским Исполнительным Комитетом ходатайством об удалении его из Волыни».
Архиепископ Евлогий принял участие во Всероссийском Поместном Соборае 1917-1918 гг. и там выступал за восстановление Патриаршества. 13 ноября 1917 года в церкви Вознесения у Никитских ворот, при огромном стечении народа, возглавил отпевание убитых во время боёв в Москве юнкеров. И это в тот момент, когда большевики начали собирать кровавую жатву.
Возвратившись к Рождеству в свою епархию, Евлогий боролся против украинского автокефалистского движения. Весной 1918 года он получил от Патриарха Тихона указание поехать в Киев и провести выборы Киевского митрополита вместо убиенного митрополита Владимира (Богоявленского). 30 мая 1918 года на киевскую кафедру был избран Антоний (Храповицкий).
После взятия Киева войсками Петлюры, 17 декабря 1918 года, митрополит Евлогий был арестован в Киево-Печерской Лавре. На следующий день митрополит Киевский Антоний (Храповицкий) был арестован. Оба были отправлены поездом в заключение в униатский монастырь в Бучаче, где находились епископ Чигиринский Никодим (Кротков) и его иеродиакон Николай. Позже из Почаева также были привезены архимандрит Виталий (Максименко) и иеромонах Тихон (Шарапов).
Вместе с Антонием они оказались в плену у петлюровцев, а от них они попали сначала униатский монастырь в Бучаче, а затем уже польскими жандармами митрополиты Евлогий и Антоний были доставлены сперва в Станислав, а затем и во Львов, где содержались в резиденции униатского митрополита Андрея Шептицкого.
Дальше было путешествие в Константинополь и служение на Кубани.29 января 1920 года, вместе с рядом других российских архиереев, на грузовом пароходе «Иртыш» митрополит Антоний эмигрировал из Новороссийска в Константинополь. Затем были Белград и Париж — крупнейшие центры русской эмиграции.
В конце своей удивительной жизни архиерей даже получил серпастый-молоткастый паспорт из рук посла СССР во Франции. Скончался митрополит Евлогий ранним утром 8 августа 1946 в доме на Рю Дарю при кафедральном соборе Александра Невского в Париже.