ККРН
Создание клуба стало, с одной стороны, результатом бурного оживления общественной жизни России, вызванного революцией 1905 г. и, с другой стороны, реакцией на революционное потрясение.
Инициаторами его появления стали профессор медицины Василий Егорович Чернов и общественный деятель, юрист Анатолий Саенко. Клуб был внепартийным и объединял в себе, используя формулировку Шульгина, «людей разных политических оттенков, но одинаково любящих свою родину».
Как сказано в первых же строках устава организации, она «имеет целью распространение в обществе идей русского национального самосознания и объединение людей, стоящих на почве принципов национально-русской государственности».
Особое внимание в деятельности клуба уделялось противостоянию с украинским национализмом. В пятом, самом пространном пункте из первого параграфа устава клуба говорилось:
«Русский народ существует только один. Никакого малорусского или «украиньско-руського» народа нет, а есть только южно-русская ветвь единого Русского народа. Украинофильское движение представляет собой явление в такой же степени вредное, как и беспочвенное».
В 1909 г., т.е. уже на второй год существования клуба в нем состояли 326 человек, а к 1913 г. — 738 членов. Это были ученые, священнослужители, отставные военные, купцы, землевладельцы, общественные деятели.
Члены клуба, согласно уставу, разделялись на почетных (например, профессор Сикорский), действительных членов, членов сотрудников и членов-учредителей, т.е. тех, кто вступил в клуб еще до его открытия, и «составивших его первое, учредительное собрание».
Среди членов-учредителей Киевского клуба русских националистов был и выдающийся русский историк и археолог профессор Императорского Киевского университета Св. Владимира Юлиан Андреевич Кулаковский
Ранние годы
Юлиан Кулаковский родился 25 июля 1855 г. в местечке Поневеж Ковенской губернии Российской империи (сейчас г. Паневежис, Литва). Отцом его был священник Андрей Кулаковский, кандидат богословия и законоучитель (третье лицо в педагогической иерархии после директора и инспектора) местной гимназии. Он умер, когда Юлиану было всего пять лет, и мальчик, вместе с четырьмя сестрами и двумя братьями, остался сиротой. Мать будущего знаменитого историка Прасковья Самсоновна Бренн происходила из «семьи одного из видных деятелей эпохи воссоединения западно-русских униатов».
В 1839 г. произошло судьбоносное для края событие — Полоцкий собор, на котором греко-католическое духовенство Белорусской и Полоцкой епархий объявило о разрыве Брестской унии с Римом 1596 г. и возвращении в лоно Русской православной церкви. Вслед за священниками массово возвращалась в православие и их паства. Это событие положило предел процессам полонизации края и стало основой для последующего роста русского национального самосознания его населения.
Административную поддержку этому движению оказывал гродненский губернатор Михаил Муравьев, а инициатором собора стал епископ Иосиф Семашко, который так говорил о себе: «…я с детства имел… душевное влечение к России и всему русскому… Неизмеримая Россия, связанная одною верою, одним языком, направляемая к благой цели одной волею, стала для меня лестным, великим отечеством, которому служить, благу которого споспешествовать считал я для себя священным долгом — вот сила, которая подвигла меня на воссоединение униатов, отверженных в смутные времена от величественного русского православного древа…»
Однако подлинный перелом в государственной политике в западных губерниях произошел только после восстания 1863 г., об опасности которого заранее предупреждал правительство митрополит Иосиф.
Гимназия в Поневеже, где ранее преподавал отец Юлиана Кулаковского, была закрыта властями из-за неблагонадёжности. Во время польского восстания, преподаватели и учащиеся гимназий Северо-Западного края приняли в нем самое активное участие.
Среднее образование Кулаковский получил в гимназии Вильно. В те годы ее директором был историк-славист Петр Бессонов, известный своей приверженностью к «западнорусскому» направлению общественной и научной мысли, рассматривавшему белорусов как неотъемлемую часть русского народа.
Человеком, сохранившим западные губернии в составе России, был Михаил Муравьев, ушедший к тому времени на покой после продолжительной и плодотворной государственной службы и вновь призванный на нее в должности Виленского генерал-губернатора.
В подавлении восстания, движущей силой которого была польская шляхта, католическое духовенство и близкая им по духу национальная интеллигенция, Муравьев, помимо армии, опирался на массы белорусского крестьянства. Он был готов противопоставить крестьян «польским плантаторам», не побоявшись поставить национальную солидарность выше сословной.
Историк Лукьян Солоневич (отец знаменитого публициста Ивана Солоневича) так описывал сложившуюся ситуацию: «Польский мятеж открыл глаза на действительное положение вещей и русскому правительству, и русскому обществу. Простой народ остался верен русскому правительству и этою верностью заставил обратить внимание на свою национально-русскую старину, на своё право считаться русским не только в силу территориальной принадлежности к России, но и по существу — по историческим преданиям, вере, языку и чисто русскому укладу общественной и семейной жизни».
Деятельность Муравьева-Виленского в Северо-Западном крае вызывала яростные нападки со стороны либералов и народников. Ему пытались навязать ярлык «палача» и «вешателя». На первый взгляд парадоксально, но при этом среди части охранителей он прослыл едва ли не «революционером» и «социалистом».
Такое сложное отношение российского общества к графу Муравьеву-Виленскому требовало определенного гражданского мужества, чтобы публично выступить с одобрением фигуры усмирителя польского мятежа. Когда в 1898 г. на всенародно собранные средства в Вильно был открыт памятник Муравьеву, Юлиан Кулаковский, тогда уже профессор Киевского университета, отозвался на это событие статьей в консервативном «Киевлянине» (№ 309) Василия Шульгина, где дал графу такую оценку:
«Вся история жизни Муравьева говорит нам о том, что это был идейный человек с твердой волей, с крепкими убеждениями, крупной энергией и неподкупной честностью».
Помимо чисто административно-полицейских мер, в рекомендациях, поданных правительству завершившим свою виленскую миссию Муравьевым, Кулаковский отмечает и методы «мягкой силы», которые были сколь эффективны, столь и близки ему лично. Муравьев рекомендовал «стремиться к просвещению крестьянского населения и к утверждению православия; поддерживать русское духовенство и строго следить за католическим; умножать число русских школ; правильным преподаванием истории уничтожить превратное и враждебное нам направление».
Второй фигурой, которая твердо встала на державные позиции во время польского восстания 1863 г. и вызванного им смятения во власти и обществе стал Михаил Катков — наиболее национально ориентированный из русских консервативных публицистов той эпохи. Он развернул в прессе громкую кампанию в поддержку жестких мер и возглавил русское общественное мнение, развернув его от либерального полонофильства.
Взгляды Каткова на национальный вопрос можно охарактеризовать следующим его высказыванием:
«Мы полагаем, что на всем пространстве Русской державы не может быть признаваема никакая другая политическая национальность, кроме русской. Признавание всякого другого племени или населения какой-либо части государства за особую политическую национальность было бы равносильно признаванию в России, кроме русского подданства, еще иных подданств… это противоречило бы как всей прошедшей истории, так равно и ныне действующим основным законам. В этих положениях, как мы уверены, никто не отыщет и тени чего-либо насильственного или неприязненного в отношении к инородцам; в них выражается только одна несомненная истина, что русское государство есть только Русское государство и что подданство в России может быть только русским подданством».
Однако помимо публицистики у Каткова было еще одно приоритетное направление деятельности — образование. Он был одним из тех, кто стоял за внедрением в Российской империи программы классического гимназического образования, т.е. среднего образования, основанного на изучении древних языков (греческого и латыни) и античного культурного наследия.
Эти принципы были реализованы Катковым в созданном им Московском лицее цесаревича Николая, неофициально именуемом «катковским лицеем». В 1871 г., за год до того, как учебное заведение стало государственным, в него поступил Юлиан Кулаковский.
Кулаковский вновь вернется в стены лицея уже после окончания историко-филологического факультета Московского университета. С 1875 г. Михаил Катков займет пост его директора, а в 1876 г. в качестве тьютора туда будет принят Юлиан Кулаковский.
Их сотрудничество не прервется и после того, как спустя два года Кулаковский оставит тьюторскую должность. Позднее, он будет публиковаться в катковском журнале «Русский вестник», и, наконец, станет автором некролога (неопубликованного) знаменитому русскому мыслителю и публицисту.
Таковы истоки общественно-политических взглядов Кулаковского, которые проявят себя уже во время его жизни в Киеве. Однако, прежде чем стать заметным общественным деятелем столицы Юго-Западного края, ему предстояло проявить себя на научном поприще.
Юлиан Кулаковский — знаменитый историк
В 1878 г. Кулаковский был направлен Министерством народного просвещения в научную командировку в Европу. Решающее значение на формирование Юлиана Кулаковского как исследователя оказала его учеба в Берлинском университете, где преподавал Теодор Моммзен — великий немецкий ученый, за труд «Римская история» удостоенный нобелевской премии по литературе (1902). Кулаковский провел в Берлине зимний семестр 1878/1879 и летний семестр 1879 гг., посещая лекции и эпиграфический семинар Момзена.
Можно выделить три периода и три основных направления научного творчества Юлиана Кулаковского. Первый из них, пришедшийся в основном на 1880-е гг. посвящен изучению Древнего Рима.
По возвращении из Европы в 1880 г. Кулаковский защищает диссертацию на право преподавания в университете на тему «Надел ветеранов землею и военные поселения в Римской империи», написанную им на материалах момзеновского семинара, а следом за ней магистерскую «Коллегии в древнем Риме: Опыт по истории римских учреждений».
Кулаковский переезжает в Киев, где преподает латынь, римскую историю, литературу в университете и на высших женских курсах. Здесь он развивался как филолог-классик, эпиграфист, специалист по истории Древнего Рима. Своеобразным итогом этого этапа стала защита в 1888 г. докторской диссертации «К вопросу о начале Рима».
В 1891 г. Кулаковский прочитал публичную лекцию: «Христианская церковь и римский закон в течение первых двух веков», которая сразу же приобрела скандальную известность. Историк доказывал, что гонения на христиан были вызваны не нетерпимостью римского государства, которое было индифферентно к религии, а тем общественным напряжением, которое провоцировали ранние христиане.
Лекция вызвала бурную полемику, выходящую за сугубо академические рамки, в пылу которой Кулаковский удостоился от представителей консервативных кругов прозвища «Юлиан Отступник».
В 1890 г. по поручению Императорской археологической комиссии Кулаковский проводит свои первые археологические раскопки в Керчи, которые затем будут им производится и в других местах Крыма, а также в Ольвии. Здесь впервые Кулаковский соприкасается с сармато-аланской и византийской проблематикой. Этот этап научного творчества Кулаковского венчает работа «Прошлое Тавриды: Краткий исторический очерк», первое издание которой вышло в 1906 г.
И, наконец, с начала 1900-х годов интерес его постепенно смещается к истории Византии. Помимо разработки ряда частных вопросов, сообразным прологом к написанию грандиозной обобщающей работы стал перевод и издание сохранившейся части труда позднеримского историка Аммиана Марцеллина.
Именно на последнем поприще Кулаковским будет создан главный научный труд своей жизни: первая в русской историографии история Византийской империи. Кулаковский успел выпустить три тома этой работы (первый вышел в 1910 г.), охватывавшие только начальный период тысячелетней истории державы ромеев, а первый из них даже успел выдержать второе издание (1913). Интерес к книге был значителен, первый тираж разошелся всего за год. Четвертый том так и не увидел свет, а рукопись его сгинула в революционном лихолетье.
Современный санкт-петербургский историк Александр Грушевой так охарактеризовал «Историю Византиии» Кулаковского в предисловии к ее второму современному изданию: «Это своего рода талантливо и ярко написанная историческая летопись первых веков византийской истории и — в отличие от других общих работ этого времени по византинистике — с хорошо ощутимыми политическими симпатиями и антипатиями автора».
Судя по воспоминаниям философа Валентина Асмуса, слушавшего его лекции в 1914 г., Кулаковский производил сильное впечатление на аудиторию даже на закате своей преподавательской карьеры:
«Кулаковский был уже старик, но чрезвычайно бодрый, живой и энергичный. На нем был ладно сшитый штатский костюм, нарядные ботинки и изысканные носки. Войдя в аудиторию, он быстро поздоровался, оглядел нас очень строгим взглядом и сразу, без всяких предисловий начал чтение. Читал он энергично, стремительно, и каждая фраза говорила о большой учености, о безупречном владении предметом, о педагогическом мастерстве. Никакими записками, конспектами он не пользовался. (…)
Лекции были содержательны и интересны, а темперамент Кулаковского делал их живыми, порой драматичными. Мы в полной мере оценили эти качества Кулаковского, когда он дошел до Плавта и начал анализ содержания его комедий. В аудитории часто раздавался дружный хохот. (…) Свои мастерские пересказы Кулаковский вел крайне серьезно, без тени улыбки, — в то время как, слушая его, мы часто смеялись безудержно».
Асмус, сам человек глубоко православный и, несмотря на то что был даже лауреатом Сталинской премии, крайне негативно настроенный по отношению к советской власти, уточнял, что «темперамент Кулаковского был темперамент политический. Это был профессор, не скрывавший своих «правых» политических убеждений, его чтения были насыщены политической тенденцией. И герои самого историко-литературного процесса, и ученые корифеи — западные и отечественные — истории римской литературы изображались в его курсе как носители доблестных или вредных политических начал, ими олицетворявшихся. Такими были в изображении Кулаковского и Энний и Лукреций, и Цезарь и Цицерон, и Курциус и Моммзен».
Однако убеждения замечательного профессора были по вкусу далеко не всем. Вот как отзывался о Кулаковском и его друге и единомышленнике профессоре Тимофее Флоринском советский педагог и психолог Павел Блонский, участвовавший в революционной деятельности сперва в партии эсеров, а с 1917 г. — большевиков:
«Деканом у нас был Т. Д. Флоринский, крайний черносотенец, мечтавший об объединении всех славян под скипетром русского царя. Украинцы его ненавидели, так как он считал украинский язык лишь одним из наречий русского языка и во всем украинском видел украинский сепаратизм. Понятно, я не посещал его лекции, тем более что вокруг него концентрировались всегда все наши националисты. Он читал нам славяноведение, и, к счастью для меня, по его предмету был не экзамен, а только коллоквиум, без отметок и притом легкий (…) Секретарем факультета был Ю. А. Кулаковский. Это был еще более крайний черносотенец, исступленно поющий «Боже, царя храни» во всяких «патриотических» манифестациях».
Юлиан Кулаковский — русский националист
Помимо научной и преподавательской деятельности, Кулаковский вел огромную общественную работу — состоял в руководстве ряда научных и просветительских объединений, занимался проблемой реформы средней и высшей школы, публицистикой, активно участвовал в интеллектуальной жизни России рубежа столетий (контактировал с Владимиром Соловьевым, Афанасием Фетом, Вячеславом Ивановым и т.д.).
В предисловии к первому изданию «Истории Византии» Кулаковский отмечает, что к написанию этого труда его подтолкнула не только логика развития собственных научных интересов, но и общественные процессы:
«Наше русское прошлое связало нас нерасторжимыми узами с Византией, и на этой основе определилось наше русское национальное самосознание. Теперь, когда ввиду совершившегося перелома в нашем политическом строе, наше народное самосознание особенно нуждается в просветлении своих основ, принесена неведомо зачем тяжелая жертва в ущерб народному делу. Те люди, которым было вверено верховное руководство делом русского просвещения, отказались в системе высшего образования от того элемента, который дает ему силу и мощь в Западной Европе.
Устранение греческого языка из программы среднеобразовательной школы является добровольным принижением нашего просвещения перед тем его идеалом, который живет и действует в Западной Европе. Ущерб, причиненный делу просвещения, ставит печальную перспективу для нашего будущего. Хотелось бы надеяться, что рост русского самосознания и просвещения, а также более глубокое ознакомление с историей просвещения на Западе, вызовут в русском обществе сознание потребности восстановить на нашей родине то первенство греческого гения в системе высшего образования, которое водворила у себя Западная Европа. Быть может, поймем и мы, русские, как понимают в Европе, что не в последнем слове современника, а в первом слове эллинов заключено творческое начало высокой европейской науки и культуры».
Ратуя за развитие национального самосознания, профессор Кулаковский активно участвовал и в политической жизни страны. С 1906 г. он состоял в старейшей монархической организации «Русское собрание». Но особое место занимает участие Кулаковского в деятельности Киевского клуба русских националистов, одним из основателей которого он стал. На некоторое время Юлиан Андреевич был даже избран в состав руководящего органа — Комитета клуба, и хотя вскоре вышел из него, целиком поглощенный византийскими исследованиями, тем не менее свою деятельность в самом клубе не прерывал.
Современный киевский биограф Юлиана Кулаковского, автор монографии о нем и предисловия к современному изданию «Истории Византии», следующим образом отзывается о политических взглядах ученого: «этот вопрос слишком болезнен, чтобы муссировать его подробно». Подобные стыдливые ремарки буквально рассыпаны по его публикациям.
Наверное, можно понять современного историка-киевлянина, глубоко чуждого идеалам объекта своих штудий. Между тем, нет ничего болезненного или тем более постыдного в том, что киевский профессор был искренним русским патриотом, пылко поддерживал существовавший монархический строй и с крайней неприязнью относился к украинскому сепаратизму.
А вот как писал о Кулаковском в 1919 г. знаменитый крымский историк и археолог Арсений Маркевич (также сын православного священника из Северо-Западного края):
«Чувство любви к родине не носило у него характер узкого местного патриотизма. Юлиан Андреевич был глубоко русский человек, пламенно любивший Россию, ее мощь и величие в прошлом, горел надеждой на ее светлое будущее и до глубины души он страдал по поводу развала России и внутреннего ее нестроения в последнее время. Своих убеждений он не скрывал, выражал их открыто; его искренность, благородная смелая прямота его идеализм были всем известны и вызывали уважение к нему в кругах людей других убеждений».
Но предоставим, наконец, слово самому профессору Кулаковскому. Его политические взгляды можно уяснить из выступления на одном из заседаний ККРН в 1911 г.:
«Русский национализм немыслим без монархических начал. Народностью же является то, что выделилось из комплекса качеств и особенностей народа, и несмотря на значительный промежуток времени осталось непоколебимым… Необходимость для России в народном представительстве, Государственной Думе, несомненна: тем более это для нас ценно, что идея народного представительства идет сверху, с высоты Царского престола. Русский голос должен быть слышен, в основу же всего русскую народность, а это даст возможность крепко блюсти русские интересы и задачи русского национализма».
Увы, пройдет всего несколько лет, и русский голос зазвучит все тише не только в Киеве, но и по всей стране.
Последние годы
Личные утраты и нависшие над Россией исторические испытания практически синхронно обрушиваются на Юлиана Андреевича. В 1913 г. умер его старший брат, единомышленник профессор-славист Платон Кулаковский. Спустя год не стало и супруги Любови Николаевны. Кулаковский тяжело переживал смерть близких.
Начавшаяся война принесла новые испытания. Ученый неотступно следил за вестями с фронта, пропуская их через себя. В 1915-1916 гг. Киевский университет пребывал в эвакуации в Саратове. Переезд отрывал Кулаковского от работы над «Историей Византии» и тяготил. Но и в эти годы, несмотря ни на что, он не оставлял общественно-политической деятельности. В августе 1915 г. Кулаковский принял участие в Саратовском совещании представителей монархических организаций, которое было созвано с целью координации правых движений для предотвращения «новой смуты», симптомы которой уже проявили себя спустя год с начала войны.
Но эти усилия были тщетны. Избежать смуты не удалось.
Сын Юлиана Андреевича Сергей так описывал реакцию отца на Февральскую революцию: «Дней десять он хворал, даже лежал в постели, что для него редкость. Сильно потрясли его события. Да кого не потрясли они!» От этого потрясения Кулаковский уже не оправился. В мае 1917 г. Сергей Кулаковский писал: «Нервы его расшатаны до крайности, стонет и часто желает смерти. Помочь ничем нельзя — везде один развал, но никто так страшно не отчаивается, как он».
Арсений Маркевич в некрологе, вышедшем в последнем томе Известий Таврической ученой архивной комиссии, так описывал последние годы жизни знаменитого историка:
«Политические события, шедшие с необыкновенной быстротой, после некоторого подъема в начале войны и проблеска надежд на освобождение славянства от немецкого гнета и возрождение его, надежд на освобождение нами проливов и занятие Константинополя, наносили ему одну рану за другой, терзали его, убивали одну его надежду за другою, — и им стал овладевать пессимизм, доходивший порой до отчаяния».
Далее Маркевич цитирует письмо Кулаковского от 4 июня 1917 г.:
«Уныние и безнадежность, одолевшие меня и все усиливавшиеся, превратили меня в живой труп, убили всякую волю и энергию… Я страшно томлюсь и страдаю от невозможности чем-нибудь заняться. Налегла на Русь черная полоса, в которой нет просвета… Идет развал великой единой Руси, которая имела свои великие мировые задачи и мощь для их выполнения. Перебили спинной хребет живого существа, и оно трепещет конвульсивно всеми своими членами. Страшно до ужаса, и жить нечем. От худого идем к худшему… Что выйдет из этого хаоса? У меня нет сил переживать это страшное настоящее».
В таком «угнетенном и мрачном» состоянии, фоном для которого были киевские политические катаклизмы и ухудшение его собственного здоровья, великий ученый провел последние два года жизни.
5 февраля 1919 г. власть в Киеве вновь, и не в последний раз, переменилась. В город опять вошли красные. Через девять дней, 14 февраля, в своей постели скончался член Киевского клуба русских националистов профессор Иван Сикорский. А еще через неделю пришел черед и Юлиана Кулаковского.
«Скончался папа 21-II н. с., уснул без всякого страдания от своей давней гостьи — чахотки, которая развилась в нем благодаря всему, что нас окружает. Кончина мамы, а раньше — дяди Платона, крушение идеалов государственности, мрак и неведение — не болезнь — свели его в могилу», — читаем мы в переписке Сергея Кулаковского.
Уже тогда людям круга Сикорского и Кулаковского такой уход из жизни казался лучшим исходом. По свидетельству Сергея Кулаковского, друг и соратник его отца профессор Тимофей Флоринский «завидует папе, как и другие». Предчувствия не обманули его, своей смертью историку умереть не дали: 2 мая 1919 г. старик был расстрелян чекистами вместе с еще 53 заложниками. Как писал по этому поводу уцелевший профессор медицины Рейн, «в безобразных условиях советской действительности быстрая смерть была облегчением».
Через несколько месяцев после того, как Киевом ненадолго овладели Вооруженные силы Юга России, тело Флоринского было перезахоронено на Аскольдовой могиле. Могила же Юлиана Андреевича Кулаковского сегодня утрачена.
В советские годы не только могила, но и само имя профессора Кулаковского было практически предано забвению. Исследователь научного наследия Кулаковского Андрей Пучков отмечает, что ссылки на его ключевые работы, включая «Историю Византиии», невозможно встретить в отечественных исторических трудах 1930-х — 1980-х гг. И только с падением советской власти начинается повторное, хотя к сожалению и несколько одностороннее новое открытие этого замечательного историка. Издаются книги и статьи о нем, переиздаются, и пользуются неизменной популярностью, его собственные работы. Русский голос Юлиана Андреевича звучит все громче, и эта юбилейная заметка тому подтверждение.
(Автор выражает признательность Антону Чемакину и Егору Холмогорову за консультации и помощь в подготовке этого материала.)
