Таким художественным приёмом писатель пытался подчеркнуть значимость белорусского языка — и эта художественная уловка, если воспринимать её гораздо шире, является лишним напоминанием о том, как важен язык для взращивания любого национализма. Ведь именно язык позволяет органично вписать нацию в мироздание.
Язык как важный инструмент нации и национализма выделяли не только маститые исследователи данного вопроса, вроде Бенедикта Андерсона, Эрнеста Геллнера и Эрика Хобсбаума, но и люди, чья значимость для науки, мягко говоря, маргинальна. Например, Иосиф Сталин в своей работе «Марксизм и национальный вопрос» в качестве одного из критериев определения нации называл наличие общего языка.
Итак, язык служит связующим ядром нации, и любая оживлённая дискуссия по поводу разговорного или письменного языка всегда является отправной точкой для процессов создания нации. Не стал исключением и роман «Мова». Написанная в 2014 году, книга оказалась выразителем духа своего времени — времени истеричного и хаотичного поиска новой белорусской национальной идентичности, завязанной на белорусском национализме и языке как средстве его распространения.
Но что такое белорусский национализм и откуда он взялся? На этот вопрос следует отвечать, уже обращаясь ко вполне конкретному жанру литературы — историческим исследованиям.
Несмотря на то, что XIX век называют «веком наций и национализмов», до белорусских земель это веяние долгое время не могло дойти. Причина заключалась в жёстком разделении населения Северо-Западного края на две этноконфессиональные страты: с одной стороны была польско-католическая элита, а с другой — русско-православное крестьянство.
Огромную роль в формировании белорусского национализма сыграл провал польского восстания 1863 года.
Вопреки ожиданиям польской шляхты, организовавшей восстание, сельское население Белоруссии и Литвы не стало поддерживать панские стремления возродить Речь Посполитую. За два года до восстания крестьяне были избавлены от крепостного права, а Речь Посполитая ассоциировалась у них с барщиной и гонениями на православие.
Построенная на романтическом мифе о Речи Посполитой польская идентичность, к которой апеллировали участники восстания, потерпела сокрушительное поражение в Северо-Западном крае.
Эти события спровоцировали кризис польской идеи на западных рубежах империи. Кто-то из бывших участников восстания занялся конструированием «краёвой» идентичности, согласно которой поляки Северо-Западного края отличались от своих соплеменников в Царстве Польском средой обитания, были носителями "настоящего ягеллонского духа" Речи Посполитой и считали необходимой автономию региона.
Радикалы же решили сблизиться с сельским населением и стать творцами иного национального проекта.
Первым белорусским будителем, человеком, который начал создавать новую идентичность, американский историк Тимоти Снайдер считает Франциска Богушевича.
Богушевич был участником польского восстания 1863 года, а после его поражения решил стать собирателем белорусского фольклора. В итоге Богушевич собрал и художественно обработал устное творчество западных белорусов, издав в 1891 году книгу «Белорусская дудка», которая, кстати, была написана польским алфавитом. Примечательно, что «Белорусская дудка» и последовавший за ней поэтический сборник «Белорусский смык» издавались в австро-венгерской части Польши.
Такой резвый старт совершенно не означает, что белорусский национализм был успешен. Скорее наоборот: несмотря на все старания своих отцов, белорусский национализм изначально шёл тропою невезучих — так много факторов играло против него.
Вышеупомянутый Тимоти Снайдер считал, что белорусскому национализму никаких шансов на успех не оставляли институты образования в Северо-Западном крае. На территории Белоруссии можно было окончить либо частную польскую школу, либо государственную русскую гимназию. Соответственно, получивший образование белорус благополучно переформатировался при помощи учёбы либо в поляка, либо в русского, считал себя таковым и только таковым и воспринимался своим окружением.
При этом всё «тутейшее» (белорусское) считалось признаком глубокого провинциализма, в особенности язык.
Польский диктатор Пилсудский неоднократно говорил, что в совершенстве знает белорусский язык благодаря общению с крестьянами в отцовском имении. Этим утверждением Пилсудский хотел показать свою близость к крестьянам, а не к белорусам, как бы ни хотелось утверждать что-то подобное современным белорусским националистам, готовым записать Пилсудского в белорусы.
Восприятие белорусского языка как крестьянского было вполне ожидаемо. В конце концов, даже творивший белорусскую культуру Богушевич смог создать на белорусском материале только сборники крестьянского фольклора.
Это восприятие пережило Богушевича — классик белорусской поэзии, родившийся в католической семье Янка Купала свои первые стихи писал на польском языке, лишь после Первой русской революции перейдя на мову.
Явление, при котором жители одного региона в течение жизни могли несколько раз менять свою идентичность и свой язык, шведско-американский исследователь белорусского национализма Пер Андерс Рудлинг называл «культурной поливалентностью» — учась в русской гимназии, посещая костёл и будучи уроженцем деревни одновременно, любой житель Северо-Западного края мог в любой момент менять свою идентичность под воздействием тех или иных факторов.
Естественно, что выбор делался в пользу той идентичности, которая была выгоднее.
Благодаря деятельности виленского генерал-губернатора Михаила Николаевича Муравьёва-Виленского с чисто житейской точки зрения оказалась выгоднее русская идентичность: она давала больше льгот и привилегий и, что самое главное, была гораздо ближе местному населению благодаря своей опоре на православие, ранее гонимое поляками.
Ещё с XVIII века, когда российские самодержцы официально стали защитниками православных Речи Посполитой, эта религиозная идентичность воспринималась как русская, не давая крестьянскому населению Белоруссии забыть о своей кровнородственной связи с Россией.
Даже наличие униатской церкви слабо играло против русско-православной идентичности белорусов. Особенно явно это стало видно уже в XIX веке, когда по инициативе униатского епископа Иосифа Семашко в 1839 году был созван Полоцкий собор. По решению собора, Белорусская и Литовская епархии униатской церкви органично вошли в состав Православной российской церкви. Многовековой раскол на северо-западных русских землях прекратился, и церковь стала вновь единой.
Пожалуй, именно в событиях 1839 года и проявляется главная неудача белорусского национализма относительно национализма украинского, именно то событие, благодаря которому белорусский национализм развивался с огромной задержкой относительно своего южного соседа.
Вся территория нынешней Белоруссии с 1795 года входила в состав России, поэтому слияние униатской церкви с православной привело к исчезновению униатства на северо-западе России. Территория же современной Западной Украины оказалась в составе Австро-Венгрии, за счёт чего там сохранилась и украинская униатская церковь, на долгие годы ставшая основным двигателем украинского нациогенеза.
По этой причине первое поколение белорусских националистов оказалось в крайне щекотливой ситуации, оказавшись без собственного языка, институтов образования и религии — всего того, что было у австрийских галичанских националистов.
Белорусские националисты на ощупь, в кромешной темноте конструировали свой образ Белоруссии, опираясь на исторические данные о Полоцком и Великом княжестве Литовском, полученные из трудов русских историков, в частности Ключевского и Соловьёва.
Несмотря на то, что русская историография, относилась, мягко говоря, со скептицизмом к идее субъектности белорусов, выделения их из триединого русского народа, белорусские «отцы нации» в лице Вацлава Ластовского предпочитали брать уже известные факты и интерпретировать их в русле безусловной примордиальной белорусскости упомянутых выше государств, противопоставляя их азиатской Москве.
Получалась ситуация, при которой белорусские культуртрегеры старались вырвать историю Полоцкого и Великого Литовского княжеств из общеевропейского и общерусского контекстов для развития своих идей.
Особую слабость белорусскому национализму придавали отсутствие собственного языка, устойчивого этнического мифа сродни украинско-козацкому, своей униатской церкви и своего «Пьемонта», аналогичного украинской Галиции. Белорусским националистам приходилось оспаривать большую часть своего наследия в дискуссиях с литовскими коллегами, а сам белорусский национализм оказался самым молодым в регионе и был намертво зажат между громадами русского и польского национализмов с давней историко-культурной традицией.
Возможно, именно по этой причине первая полноценная националистическая партия — «Белорусская социалистическая громада» — возникла в 1902 году, когда даже украинские и литовские активисты имели за душой гораздо большую предысторию и собственные организации.
Действительно, белорусскому национализму было нечего предложить, ибо черпали они свои идеи из ничего. Активисты литовского национального движения боролись за очищение литовского языка от полонизмов. Украинские националисты Галиции стремились уничтожить русофильское движение. Русские и польские националисты с позиций господ готовились в очередной раз перечерчивать границы.
Казалось бы, будущее белорусского национализма невероятно сомнительно. В лучшем случае ему можно было бы прогнозировать вырождение в небольшую и замкнутую группку местечковых активистов, одержимых собиранием крестьянских сказок. Но вмешалась Первая мировая война.
Февральская революция и крах романовской монархии открыли окно возможностей перед националистами всех народов России.
Впервые во главе российского государства оказались люди, готовые заранее, авансом раздавать национальные автономии всем желающим, и белорусские националисты не преминули этим воспользоваться.
К тому моменту, как территории Белоруссии заняли германские войска, белорусским националистам удалось создать свои политические органы, а германская оккупация позволила провозгласить независимость Белорусской народной республики.
Молчаливое одобрение данного эксперимента со стороны Берлина было вызвано желанием германских оккупационных войск найти коллаборационистов, способных на корню пресечь любое антинемецкое сопротивление. Однако сопротивления не возникло, и немцы просто распределили несчастных активистов по школам, рассказывать детям о былом величии Белоруссии.
При этом самих белорусских националистов в борьбе за эфемерную власть трясло и кололо на части — летом 1918 года Белорусская социалистическая громада перестала существовать, распавшись на несколько партий поменьше.
Даже тепличные условия германской оккупации не способствовали расцвету белорусского националистического движения. Самопровозглашённое белорусское государство не было признано кем-либо, даже такой же Украинской народной республикой. Более того, два национал-сепаратистских движения принялись выяснять друг с другом отношения при помощи гневных писем и телеграмм, так как у обеих сторон радикально различались взгляды на то, как должна проходить будущая граница БНР и УНР.
С завершением германской оккупации белорусский национализм, казалось бы, должен был исчезнуть. Впрочем, в этот раз ему повезло так, как везёт каждому из нас, но раз в жизни. Именно этот раз становится решающим и определяющим: территорию Белоруссии заняли большевики.
При большевиках Белоруссия стала суверенным государством, получила Витебск, переданный от Смоленской губернии, и едва ли не сам Смоленск.
Отцами-основателями социалистической Белоруссии оказались Александр Мясникян, председатель Центрального бюро Компартии Белоруссии, Моисей Калманович, начальник гарнизона Минска, и Иосиф Джугашвили-Сталин, народный комиссар РСФСР по делам национальностей. Именно они создали социалистическую Белоруссию, исходя из ленинской идеи о вычленении из России национальных автономий, с целью расплаты перед малыми народами России за годы «великорусского шовинизма» и «империалистического угнетения».
Стоит отметить, что риторика, предвосхитившая современные левые дискурсы, стала спасением для белорусского национализма.
Вместе с государственно-правовой субъектностью и суверенитетом Социалистическая Советская Республика Белоруссия получила и национально-культурную автономию. Принудительное насаждение белорусского языка продолжилось и после того, как ССРБ-БССР вошла в состав Советского Союза, став одним из его государств-учредителей.
Достаточно отметить, что один из основателей БСГ и премьер-министр БНР Вацлав Ластовский стал секретарём АН БССР и директором Института белорусской культуры, отвечавшего за коренизацию Советской Белоруссии.
Несмотря на то, что процессы коренизации были свёрнуты ещё до Великой Отечественной войны по всему СССР, Советская Белоруссия продолжала получать бенефиции от советского режима. В 1939 году территория БССР была увеличена за счёт присоединения Западной Белоруссии, а уже во время Второй мировой войны БССР стала одним из государств-учредителей ООН, получив собственное внешнеполитическое ведомство.
Несмотря на то, что советская власть старательно создала и вырастила Белоруссию, накачала её новыми территориями, легитимизировала белорусский национализм в качестве стержневой идеи и дала ей место в ООН, превратить Белоруссию в полноценное национальное государство так и не удалось.
Белоруссия по-прежнему была плотно связана с Россией, наиболее серьёзные последствия коренизации были притушены сталинской национализацией большевизма в 1940-е годы, а после войны руководство Белоруссии не стремилось к излишней самостоятельности.
Всё это предопределило пренебрежительное отношение к белорусскому национализму со стороны большинства историков-славистов. Некоторые из них, как Элен Каррер Д'Энкосс или Кристиан Гернер, в принципе считали белорусский национальный проект неудачным и нереализованным.
Распад СССР, произошедший благодаря тому, что главы РСФСР, Белорусской и Украинской ССР явочным порядком распустили Советский Союз, дал белорусскому национализму ещё один шанс, который оказался невостребованным.
Вместо радикальной националистической риторики белорусы решили выбрать советскую национально-культурную модель. В конце 1990-х Белоруссия едва не стала единым государством с Россией и до начала 2010-х годов считалась единственным союзником России на постсоветском пространстве.
Такое сотрудничество было обусловлено тем, что Москва банально покупала лояльность Лукашенко в обмен на кредиты и субсидированные цены на нефть, но этот энергополитический мезальянс продолжался недолго. В 2014 году, на фоне Русской весны, Лукашенко всерьёз испугался того, что его власть в любой момент может вежливо и незаметно закончиться.
С тех пор белорусские власти стали всячески попустительствовать белорусскому национализму.
Главный праздник националистов, день независимости БНР, был совершенно легально проведён в 2018 году, хотя до этого пресекался милицией. К 2020 году в Белоруссии уже открыто обсуждаются проекты перевода белорусского языка на латинскую графику, отдельные части белорусской армии получают символику Великого княжества Литовского, Минск всё больше и больше сближается с Варшавой, Александр Суворов провозглашается оккупантом и палачом белорусского народа.
Все эти неловкие внешнеполитические маневры должны показать Москве, что она в любой момент может потерять «единственного союзника» в лице Минска. Во всяком случае, так думает Лукашенко, поставивший свою страну на путь белорусского национализма. К сожалению, президент Белоруссии забыл, что дорога невезучих ведёт не к Эльдорадо — а всего лишь к очередной неудаче.