Постановка пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных» на сцене МХАТ взорвала московское общество. Только за первый сезон 1926-27 годов спектакль шел 107 раз и всегда с аншлагом. Когда давали «Турбиных», у дверей театра неизменно дежурили две кареты скорой помощи: зрители так переживали все происходящее на сцене, что многих увозили с гипертоническим кризом и сердечными обострениями. Оно и понятно. В сцене, когда подвыпившая компания в гостиной Турбиных начинает петь «Боже, царя храни», зал вставал и подхватывал. Звуки запрещенного гимна только что разрушенной страны буквально завораживали аудиторию, напоминая о совсем недавнем уютном и обжитом прошлом на фоне страшноватого и до сих пор не очень понятного настоящего. Как тут не подскочить давлению?
Постановка «Дней Турбиных» была официально разрешена только в МХАТ и поначалу только на один сезон. «Турбиных» пытались запретить в каждом новом сезоне, но театру чудесным образом удавалось отстоять пьесу. Настойчивость Станиславского вполне объяснима. С начала революции МХАТ пребывал в глубоком кризисе по причине отсутствия актуальных пьес современных авторов. Решить проблему актуальности за счет бессмертной классики удавалось только частично, а то, что предлагали современники, было, мягко скажем, слабо. Гений Булгакова-драматурга решал этот вопрос радикально.
«Дни Турбиных» мгновенно стали самым обсуждаемым событием культурной жизни столицы. Зрителя, уже привыкшего прислушиваться к весьма непрямым сигналам сверху, интересовал вопрос политический: если ведущий театр страны ставит спектакль о белых офицерах, значит ли это, что власть поворачивается в сторону снисхождения к бывшим? В интеллигентской среде ходило множество слухов, что именно под воздействием «Дней Турбиных» Сталин якобы вернул знаки отличия и офицерские нашивки в армии, что, как надеялись многие, станет сигналом для возвращения старых армейских традиций. Но все это были слухи.
Разрешая пьесу к постановке, и Сталин, и Луначарский заняли довольно скользкую половинчатую позицию. С одной стороны, пьеса создает «впечатление благоприятное для большевиков» (Сталин), с другой — в «пьесе царит атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (Луначарский). Говоря по простому, это значило, что мы пьесу ставим, но при этом критикуем ее в хвост и в гриву.
Режиссер Илья Судаков и художественный руководитель спектакля Константин Станиславский поставили «Дни Турбиных» в строго академическом ключе со всеми реверансами в адрес чеховских традиций. То было торжество психологизма и той глубинной эмоциональности, к которой всегда апеллировала школа Станиславского. В это же время в Москве шли куда более смелые театральные эксперименты Всеволода Мейерхольда, которые старательно прививали зрителю вкус к политической агитке, решенной в авангардно-символическом стиле. «Психологи» и «социологи», чаще всего вульгарные, по сути и были главными действующими персонажами той комедии дель-арте, которая разыгрывалась на театральных подмостках Советской России в 20-х годах прошлого века. Они же действовали и на территории критики. Эти Пьеро и Коломбина русской сцены отличались вполне узнаваемыми признаками. «Психологи» обычно были беспартийными и старательно избегали политизации, ссылаясь на бессмертие общечеловеческих ценностей, а «социологи» работали исключительно со злобой дня, воспринимали свою деятельность как непрерывную борьбу с идейными противниками и старались бить врага исключительно политическим аргументом. Понятно, что в руках «психологов» театр оставался театром со своим языком и художественными задачами, а в руках «социологов» критика превращалась в откровенный донос. При этом «психологов» было раз-два и обчелся, зато «социологов», тяготевших к РАППу и ЛЕФу, было пруд пруди.
Специфика эпохи состояла в том, что критику вовсе не требовалось быть экспертом в своей области. Например, возглавлявший РАПП Леопольд Авербах имел всего пять классов образования. В глазах новой власти у него было много других достоинств. Он был племянником первого главы Советского правительства Якова Свердлова, его сестра — супругой наркома НКВД Генриха Ягоды, а жена — дочерью старого большевика и создателя Государственного литературного музея — Владимира Бонч-Бруевича. Понятно, что его мнение о литературе часто отдавало политическим приговором.
Естественно, что психологическая драма Булгакова попала на вентилятор именно социологической критики. К 1930 году в коллекции Булгакова скопилось около 300 отзывов на «Дни Турбиных», и только 3 из них были положительные. «Циничная попытка идеализировать белогвардейщину», «Вишневый сад белого движения» — таков был общий критический глас по поводу пьесы. Идея реабилитации белой гвардии, которая виделась в сценах уютного быта Турбиных, приводила критику в состояние экстатической ярости. Бедные кремовые шторы! Они стали символом мещанства, буржуазности и победы частного над общественным. Поэт Александр Безыменский называл Булгакова «новобуржуазным отродьем». Писатель Всеволод Вишневский пошел еще дальше: «Ну вот, посмотрели «Дни Турбиных» <…> Махонькие, из офицерских собраний, с запахом «выпивона и закусона» страстишки, любвишки, делишки. Мелодраматические узоры, немножко российских чувств, немножко музычки». Писателя обвиняли в совершенно несуразных вещах, например, в том, что в списке действующих лиц пьесы нет ни одного денщика. Булгаков рвал на себе волосы: горничная Анюта была удалена из текста пьесы по требованию МХАТ.
Забавно, что две ключевые фигуры, определявшие идеологию советского театра, а именно Сталин и Луначарский, дали пьесе возможность жить (глава Наркомпроса, правда, позже вылил на Булгакова не одно ведро грязи, но Сталин держался стойко и всегда отстаивал пьесу). Критика таким образом повела себя как та унтерофицерская жена, которая сама себя высекла.
Особенно усердствовали РАППовцы под руководством Авербаха и ЛЕФовцы под руководством Маяковского. Вторая жена Михаила Афанасьевича Любовь Белозерская вспоминает речь Маяковского на диспуте по поводу пьесы, организованном после генеральной репетиции «Дней Турбиных» в МХАТ: «В чем не прав совершенно, на 100%, был бы Анатолий Васильевич <Луначарский>? Если бы думал, что эта самая «Белая гвардия» является случайностью в репертуаре Художественного театра. Я думаю, что это правильное логическое завершение: начали с тётей Маней и дядей Ваней и закончили «Белой гвардией». (Смех)… В отношении политики запрещения я считаю, что она абсолютно вредна. Запретить пьесу, которая есть, которая только концентрирует и выводит на свежую водицу определённые настроения, какие есть, — такую пьесу запрещать не приходится. А если там вывели двух комсомольцев, то давайте я вам поставлю срыв этой пьесы, — меня не выведут. Двести человек будут свистеть, а сорвём, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся. (Аплодисменты). Товарищ, который говорил здесь: «Коммунистов выводят. Что это такое?» Это правильно, что нас выводят. Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше мы не дадим. (Голос с места: «Запретить?»)».
В том же письме литературоведу Лидии Яновской Белозерская простодушно недоумевает: «Много раз перечитываю речь Маяковского и всегда недоумеваю: почему запретить, снять пьесу плохо, а двести человек привести в театр и устроить небывалый скандал, это можно, это хорошо».
Скандала, впрочем, не произошло ни на одном из 987 представлений «Дней Турбиных». Кстати, на той генеральной репетиции Маяковский в зале не присутствовал. Архивы современников вообще не сохранили свидетельств о том, что поэт смотрел пьесу. Этот факт не мешал Маяковскому превратить Булгакова в козла отпущения. В стихотворении «Лицо классового врага» (1928), перечисляя признаки этого самого врага, пролетарский поэт не забывает упомянуть и любовь к Булгакову:
На ложу
в окно театральных касс
Тыкая ногтем лаковым,
он даёт социальный заказ
На «Дни Турбиных» —
Булгаковым.
Отношения полунищего автора «Дней» и советского богача Маяковского вообще вызывают некоторый трепет. Методично предававший всех и вся Маяковский цинично интересовался у коллег по писательскому цеху судьбой Булгакова: «этот белогвардеец все еще на свободе?» Маяковский в те годы свободно разъезжал по Европе, пользовался большой популярностью в кругах высокопоставленных чекистов и любовью если не красивейших, то по крайней мере влиятельнейших женщин СССР. Булгаков тогда же едва сводил концы с концами, за ним велась постоянная слежка, несколько раз его возили допрашивать на Лубянку. Диалог пролетарского поэта и белогвардейца Булгакова велся уж точно не на равных. Михаил Афанасьевич предпочитал отвечать Маяковскому трагическим и красноречивым молчанием. Потом Булгаков отомстит всем своим клеветникам, выведя их в романе «Мастер и Маргарита». Маяковскому достанется роль Иуды.
Кстати, не менее страстное обсуждение пьесы «Дни Турбиных» происходило и по другую сторону баррикад, то есть в среде белой эмиграции. Пьеса Булгакова пользовалась огромной популярностью за рубежом. Благодаря русским эмигрантским театрам, «Дни Турбиных» увидела вся Европа: Париж, Ницца, Гаага, Мадрид, Прага, Берлин, Варшава, Краков, Рига. Широкий отклик получили спектакли в Йеле (США) и в Лондоне.
Если советская критика искала в пьесе оправдание большевизма, то эмиграция с восторгом оправдывала саму себя и белое движение в целом. Один из руководителей РОВСа (Русского общевоинскового союза, самой крупной военной организации эмиграции) генерал-майор фон Лампе писал: «На сцене выведены русские офицеры — горячие патриоты, выведены исторические типы русского офицерства, которые дали и бойцов за Киев, и мучеников Добровольческой армии, и героев русской эмиграции. Это те офицеры, которые и теперь не закончили службы своей Родине и которые сквозь тяготы работы в шахтах Болгарии и у станков во Франции, только и мыслят о матери — России…».
Недоволен был только один участник Гражданской войны, имевший прямое отношение к событиям пьесы, а именно гетман Скоропадский. В середине 20-х годов стареющий гетман жил в пригороде Берлина и яростно боролся за запрещение «этого безобразия», как он называл «Дни Турбиных».
Пьеса Булгакова продержалась на сцене МХАТ два сезона. В апреле 1929 года она была запрещена. Но только на время. Уже в 1932 году по личному распоряжению Сталина пьесу возвратили на сцену вплоть до 1941 года. Почему же спектакль все-таки запретили? Как ни странно, в этой истории прослеживается украинский след. 12 февраля 1929 года Сталин встречался с украинскими литераторами. Собеседниками вождя народов в тот день были начальник Главискусства Украины Петренко-Левченко, заведующий Агитпропом ЦК КП(б)У Хвыля, руководитель Всеукраинского союза пролетарских писателей, Союза писателей Украины Кулик и несколько украинских писателей. Именно эти люди, а не РАПП, не ЛЕФ и даже не ОГПУ вбили последний гвоздь в гроб «Турбиных».
С самого начала встречи разговор пошел о «Днях Турбиных». Украинцам пьеса решительно не нравилась. При этом Сталин выступал очень квалифицированным и разумным защитником пьесы, формулируя по ходу дела весьма важные основания для всего советского литературного процесса (далее цитируется стенограмма заседания): «Возьмите «Дни Турбиных», — говорил Сталин, — Общий осадок впечатления у зрителя остается какой,… когда зритель уходит из театра? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди, крепкие, стойкие, по-своему честные, в кавычках, должны признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь… «Дни Турбиных» — это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма. (Голос с места: И сменовеховства.) Извините, я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие мерки: нереволюционная и революционная, советская — несоветская, пролетарская — непролетарская. Но требовать, чтобы литература была коммунистической, нельзя».
Впрочем, главные претензии украинцев к Булгакову лежали не в области коммунистической идеологии, а в недостатке украинства: «Почему артисты говорят по-немецки чисто немецким языком, — возмущался один из участников встречи, — и считают вполне допустимым коверкать украинский язык, издеваясь над этим языком? Это просто антихудожественно». Сталин, очевидно, преследовавший свои цели в этом разговоре, с этим согласился: «Действительно, имеется тенденция пренебрежительного отношения к украинскому языку». Писатель Олекса Десняк тут же развил тему: «Когда я смотрел «Дни Турбиных», мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо». Секретарь ЦК ВКП(б) Лазарь Каганович поддержал украинского коллегу:
— Единая неделимая выпирает.
— Вы чего хотите, собственно?— спросил Сталин.
— Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы, — предъявил Петренко-Левченко домашнюю заготовку делегации, солидарность с которой тут же подтвердили голоса с мест.
Вместо «Дней Турбиных» украинцы предложили поставить пьесу Владимира Киршона о бакинских комиссарах. Сталин попытался было еще раз защитить пьесу, но оказался в явном меньшинстве.
Каганович предложил кончить разговор о «Днях Турбиных», однако украинцы жаждали крови. Кто-то из писателей посетовал, что на Украине в полной мере борются как с великодержавным шовинизмом, так и с местным, украинским шовинизмом, а вот в РСФСР с великодержавным шовинизмом борются недостаточно, «хотя фактов шовинизма в отношении Украины можно найти много».
Сталину было важно сохранить поддержку украинской номенклатуры, обладавшей серьезным влиянием в партии. Требовалось успокоить ревнивых украинских писателей и убедить их, что он стоит за развитие украинской культуры и защитит Украину от проявлений великодержавного шовинизма. «Дни Турбиных» в этой игре стали заложниками русско-украинской дружбы. Однако, уже в 1932 году Сталин укротит национальные элиты и «Дни Турбиных» вернутся на сцену.