В год ее рождения Харьков был уже во многом не тем уютным губернским городом, который знали Лев Толстой, Антон Чехов и Иван Бунин. Его население увеличивалось стремительно (в 1920 г. — 285 тыс. жителей, а в 1937-м — 525,4 тыс.). Кое-где еще доживали его исконные жители — недобитые харьковцы или, как говорили тогда, осколки старого мира.
Как утверждают старожилы, бывший издатель газеты «Южный край» Александр Иозефович до последних своих дней жил возле своей бывшей редакции на Сумской, выносил стул к подъезду и раскланивался со старыми знакомыми. Иногда его узнавали. «Сан Саныч, что вы здесь делаете? Большевики вокруг. Вас арестуют», — говорили ему люди. «Вы думаете, что они не знают?— Отвечал Иозефович. — Я им не опасен. Я просто смотрю, как здесь, на Сумской, история проходит мимо меня».
Буквально в двух кварталах, на Чернышевской, доживал свои дни просветитель города Сергей Александрович Раевский, бессменный гласный городской думы в течение сорока лет. Давно похоронив жену и сына, он занимал маленькую комнатку в своём бывшем доме, где когда-то его покойная супруга Мария Дмитриевна основала художественное училище.
Но жителям дома № 17 по Мордвиновскому переулку эти имена ровным счетом ничего не говорили. Разве что они могли догадываться, что их дом еще двадцать лет назад принадлежал Харьковскому губернскому дворянскому обществу вспомоществования. Их интересовало совсем другое: полтора года как из города съехала столица УССР, и вот теперь сюда, в подвальную комнату, 37-летний баянист новооткрытого дворца пионеров Марк Гурченко привез из роддома свою 18-летнюю жену Елену с дочерью, которую назвали Людмилой.
Всё в этой семье было относительно ново и вместе с тем типично для межвоенного Харькова.
Родители будущей Народной артистки СССР в городе не родились и принадлежали к разным сословиям. Марк Гаврилович был из крестьян Смоленской губернии, а дворянка Елена Александровна Симонова — дочерью директора одной из московских гимназий.
Вот такой «плавильный котёл» под названием Харьков!
Что видела маленькая Люся с самого рождения? Центр города, где практически до всего можно было дойти пешком.
Прежде всего расположившийся в бывшем здании Дворянского собрания, а затем съехавшего в Киев ВУЦИКа Дворец пионеров. «Это был новый красивый Дворец. Он находился на площади имени Тевелева. В большом мраморном зале посередине стоял квадратный аквариум. Там плавали необыкновенные красные пушистые рыбки», — вспоминала Людмила Марковна. Затем — лежащий за Лопанью Благовещенский базар, уже именовавшийся сокращенно Благбазом. И Холодную гору, куда нужно было ехать на трамвае к бабушке и дядям со стороны матери, которые свысока смотрели на папу.
Она слышала изо дня в день то особое харьковское произношение, от которого, уже поступив во ВГИК, избавлялась с невероятными усилиями:
«Я тогда не представляла, что ростовский, харьковский и — простите меня, граждане одесситы, — одесский диалект, в особенности для будущего актера, это, считай, как инвалидность третьей группы… Дольше всех на курсе я боролась со своим акцентом. Ну что ж, харьковское — значит, отличное! Отличное от всего остального. Потихоньку в роли я научилась избавляться от этого говорка. Сейчас, если очень захочу, в общем, могу обмануть и в роли, и в быту. Но в роли — это в роли. А в быту не делаю этого».
Люсе не было и шести лет, когда началась война. Первую бомбёжку города она вспоминает так:
«Мы пошли в центр, на площадь Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти?
Городской пассаж, что напротив Дворца, был разрушен совершенно, и даже кое-где еще шел дым.
«Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты мамыньки родныи…»
Я так любила ходить в пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов: «Ай-Петри», «Жигули», «Кармен»… их много, бесчисленное количество. И мама счастливая, как на Первое мая!
А теперь — бугристая, еще горячая груда кирпичей…»
Тогда же девочка впервые в жизни увидела раненых и убитых.
Папа ушел на фронт, а они с мамой остались в оккупированном немцами городе. Это страшное время Гурченко описала в своей книге «Моё взрослое детство». Женщины и дети переживали страшное время потерь и бессилия, выживали, как могли.
«Началось с того, что собрали всех жителей нашего дома, оставшихся в оккупации, и приказали освободить дом. «Здесь будет расквартировываться немецкая часть». Первый раз я услышала немецкую речь. Немецкий офицер был немолодой, говорил вежливо. А вот переводчиком… — как же это? Вот это да! Из нашего дома — Илья?!
— Илья, мам, смотри, дядя Илья! Ты видишь, мама?— дернула я маму за платье, пытаясь развернуть ее к себе. Мне нужно было заглянуть ей в лицо. Мама меня сильно ударила, испуганно оглянулась на жителей нашего дома и шепотом приказала, чтобы я никогда больше не болтала глупостей.
— А то нас убьют… поняла?
Наш дом распался. Кто куда. Разбрелись по разным квартирам. Мы с мамой попали в четырехэтажный дом, в квартиру на четвертом этаже. Этот дом стоял по тому же Мордвиновскому переулку, только ближе к Рымарской. Из окон нашего жилища, из комнаты соседки видна была слева, внизу, Клочковская, а справа, вверху — Рымарская.
Крутой, горбатенький Мордвиновский переулок соединял эти две параллельные улицы», — пишет Людмила Марковна.
Люди хватали всё, что успевали, из брошенных и разбомбленных магазинов. Немцы их расстреливали на месте. И были публичные казни.
«На каждом доме немцы вывешивали приказы-объявления. В них говорилось, что в такое-то время всем здоровым и больным, с детьми, независимо от возраста, собраться там-то. За невыполнение приказа — расстрел. Главным местом всех событий в городе был наш Благовещенский базар. Здесь немцы вешали, здесь устраивали «показательные» казни, расстрелы.
Жители города сотнями шли со всех концов на базар. Образовывался плотный круг. Впереди — обязательно дети, чтоб маленьким все было видно. Внутри круга — деревянная виселица со спущенными веревками. На земле несколько простых домашних скамеек или деревянных ящиков. Дети должны были видеть и запоминать с детства, что воровать нельзя, что поджогом заниматься нельзя. А если ты помогаешь партизанам, то смотри, что за это тебе будет…» — отпечаталось в ее памяти.
Тогда Люся разучилась плакать, и только много лет спустя к ней вернется это умение, и мы увидим ее слёзы в фильмах «Пять вечеров» и «Двадцать дней без войны».
На зиму войска Вермахта практически перекрыли подходы к Харькову. В городе начался голод, сравнимый во многом с ленинградской блокадой. Вот только город на Неве оборонялся, а город на Лопани и Харькове был раздавлен и ждал Красную армию, которая сражалась не так далеко и вот-вот должна была освободить. И измученное население немцы и их пособники грабили и убивали, не считая и не всегда отмечая в домовых книгах. В нашей семье тогда умерли прабабушка и ее сестра, а папину тётю угнали в Германию. Выходя на улицы, женщины одевались как старухи и мазали лица сажей, чтобы не попасть под облаву.
«Ох, знаете, в зиму 1942 года самым страшным было утро. Ночью спишь. А утром надо начинать жить. А как жить? Что есть? Чем топить? Что пить? Колонки в городе замерзли. Водопровод разрушен. Воду брали прямо из проруби в нашей речке Лопани. Ужас…» — вспоминала мама актрисы Елена Александровна.
Но были и те, чья жизнь улучшилась. Вот, например, что вспоминал сотрудник коллаборационистской газетенки, а позднее профессор Колумбийского университета и лауреат Госпремии Украины Юрий Шевелев:
«Одна тяжелая проблема в советское время — жилищная — теперь разрешилась легко и просто. Покинутых помещений и комнат было множество. В нашей пятикомнатной теперь стояло налегке три комнаты — одну покинули Бимбаты, еврейская семья, он фармацевт, она зубной врач, третья — его сестра, одна Соня, вторая Лина, родом из Белоруссии; а вторые две комнаты остались после выезда семьи энкаведиста, чью фамилию я забыл, тоже евреи. В две комнаты мы и вселились. Теперь мы имели те две с четвертью, так сказать, комнаты на Рымарской плюс одну на Черноглазовской. Немцы в Харькове избегали больших добрых домов и для своих потребностей решили забирать дома похуже. Так случилось, что они решили забрать для своих солдат дом на Черноглазовской».
Маленькая Люся пела для немцев. «Все грустно улыбались, вежливо аплодировали и говорили: «Лючия шаушпиллер». Надо будет это слово запомнить. Какие они с новым шефом притихшие стали… Я еще не знала тогда, что фронт приближается и наши войска скоро возьмут Харьков», — писала Людмила Марковна.
А потом в первый раз пришли наши, пришли ненадолго. Вскоре вернулись, как говорили и говорят по сей день жители города, «вторые немцы». И тут по городу стала ездить «душегубка», изобретенная Вальтером Рауффом (будущим создателем сирийской армии). Тех, кому не хватало места в этих газенвагенах, расстреливали в Лесопарке. Только бы дождаться!
И дождались 23 августа 1943 года, а уже вскоре Люся с небольшим опозданием пошла в находящуюся неподалеку 6-ю женскую школу, бывшую 1-ю женскую Мариинскую гимназию. Там теперь висит мемориальная доска своей самой знаменитой выпускнице.
Класс поначалу был поделен на две части.
«В Харьков стали возвращаться из эвакуации — и не только харьковчане, но и жители других городов. Всех надо было обеспечить жилплощадью. На оставшихся в оккупации смотрели косо. Их в первую очередь переселяли из квартир и комнат на этажах в подвалы. Мы ждали своей очереди. В классе вновь прибывшие объявляли оставшимся при немцах бойкот. Я ничего не понимала и мучительно думала: если я столько пережила, столько видела страшного, меня, наоборот, должны понять, пожалеть…
Я стала бояться людей, которые смотрели на меня с презрением и пускали вслед: «Овчарочка». Ах, если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка. Если бы они видели, как овчарка гонит людей прямо на смерть, прямо в душегубку… эти люди бы так не сказали… И только когда на экранах пошли фильмы и хроника, в которых были показаны ужасы, казни и расправы немцев на оккупированных территориях, эта «болезнь» постепенно стала проходить, уходить в прошлое».
А потом с фронта вернулся Марк Гаврилович. Вернулся на старое место работы, во Дворец пионеров, который теперь переехал из разбомбленного Дворянского собрания в особняк Иозефовича, а семья — в дом на Клочковской. Люся училась, пела вместе с родителями. Самое большое впечатление на школьницу произвел концерт приехавшего на гастроли Александра Вертинского. Это потом Гурченко будет исполнять его песни.
После окончания школы Люся с родителями решала, куда ей поступать. Понятно, что на актерский, но где? В Харькове? Вот как она сама вспоминает свой выбор:
«Мы с мамой ходили вокруг Харьковского театрального института. Там был набор только на украинское отделение. Мы кружили около «Стеклянной струи», подходили ближе к институту и опять шли к «Стеклянной струе». Говорили-говорили, решали-решали. А когда решили, оказалось, что мы опоздали, что приемная комиссия работает до пяти. «Приходите завтра». Мы с облегчением вздохнули. Ну что ж, придем завтра… наверное.
Дома мама сообщила папе, что мы решили все-таки подать документы в Харьковский театральный институт. В Москву ехать страшно. «Люся одна, в Москве нет ни родственников, ни знакомых. Столица, огромный город. Люся не выдержит…»
И тут выступил папа!
«Только у Москву! Моя дочурочка не выдержить? Другие могуть, а она не? Чем она хужий? Только у Москву! Без разговорув! Дуй свое, дочурка! Ты ж в меня — кремень».
И была Москва, было кино… А с Харьковом отношения не складывались потом более сорока лет.
«В самые тяжелые дни, когда мне были нужны поддержка, сочувствие, мой родной город как-то отчужденно молчал… Оставались редкие нити, которые со временем обрывались. А когда родители переехали в Москву, прервались почти совсем. Проезжая на юг, рано утром, когда меня никто не видит и город еще спит, я обязательно останавливаюсь и брожу по своим родным местам.
Теперь сменились поколения, и меня признали те, кто посмеивался над «выскочкой» из Харькова. Давно нет никаких обид. Но уже все стало неузнаваемым, все застроилось новым. И то, старое, снесено. Нет уже того моего города, который я так помню и люблю. Пусть он останется для меня тем, что спасал и грел меня в самые прекрасные и страшные детские годы. Мой родной, неповторимый город, город моего взрослого детства, прощай!» — писала она.
Но новые встречи всё-таки состоялись. В 1999 году горсовет присвоил ей звание почетного гражданина Харькова, были и концерты, сняли даже клип, где Людмила Марковна исполнила песню о родном городе. Еще при ее жизни решили ей поставить памятник, но пришлось ждать 2018 года. И есть переулок Людмилы Гурченко, проходящий недалеко от снесённых домов ее детства.