«Куда нас дальше — в Россию, Украину, в народную республику?» — этот вопрос в разных вариациях звучал всегда, едва люди, выбравшись из убежища после многодневных боев над их головами, понимали, что непосредственная опасность жизни миновала. Не хватало топлива, лекарств, детских смесей, не работали сотовые операторы — непонятно, где свои, где кто, где связь. Рядом с детской площадкой, с тем, что от нее осталось, после того как траки перемололи песочницу в щепки, мог лежать труп, не вызывая ничьего любопытства — в гражданском. То ли мирный житель, который пытался бежать, то ли переодевшийся украинский военный.
Но человека, поднявшегося на поверхность из ходившего ходуном сырого подвала («Мы боялись, что нас просто накроет бетонной плитой всех, и стариков, и детей»), прожившего в антисанитарных условиях, без воды и света, больше кошмарного будущего — вокруг иногда был пейзаж Прохоровки, сгоревшая вместе с экипажами бронетехника — страшило неопределенное настоящее. А еще люди отказывались говорить на видео: «Может, они (неонацисты) вернутся, и вы ничего не сделаете». И отрицательно мотали головой при попытках уговорить — нет-нет, даже не начинайте.
И гарантий, что в новой власти не окажутся те, кто вчера славил Бандеру, у них не было никаких — из опасений худшего люди предполагают, что никакие новые лица не появятся, как они не появлялись и ранее, когда одна партия и президент сменяли друг друга, а на досках у административных зданий висели часто одни и те же лица.
«Херсонскую область взяли? Ничего не взяли, как висели флаги, так и висят», — пожилой мужчина под Мариуполем так разочарованно отмахнулся от новостей, которые ему предложили после двух недель боев за предместья Мариуполя, когда не было связи. Висящий над зданием городской администрации желто-голубой флаг для многих показателен: россияне зашли сюда лишь на время. Люди в городе, а украинская власть останется, может, не такая идеологизированная и пассионарная, делали вывод они. Им реальность показала, что хуже может быть, и внезапно. А с учетом пережитых ужасов войны станет хуже даже ожиданий — наверное, так рассуждает нормальный человек, который страхуется от чрезмерных ожиданий.
И пока по результатам военных успехов российской армии над Херсоном реет жовто-блакитный стяг, это опрокидывает любые построения о возможном будущем. Настоящее — вот оно, старая власть тут, она не денацифицирована и пока не демилитаризирована. Тогда зачем все это?
Насколько искренними были люди с российскими журналистами, военными, бойцами народной милиции Донецкой народной республики — наверное, они и сами не могли сказать себе. Для них рухнула привычная, — не всегда нравившаяся, не всегда богатая и успешная, но понятная и предсказуемая, — их жизнь. Когда можно было поругивать власть за украинизацию и натужный патриотизм, хихикать над патриотами, думать о переезде — если не своем, так детей, в страну побогаче. Наверное, они хотели и хотят изменений — но пока они поневоле дорогой ценой заплатили сами, но пока не знают за что. Да, украинские военные били по наступающим из жилых домов, но сейчас украинских военных выбили, и что же дальше?
В селах вокруг Мариуполя вопрос о будущем был прямо связан с тем, останутся ли жить заводы: они нужны России? Металлургические, судоремонтные, машиностроительные. Люди в фирменных бушлатах, помеченных названием предприятия, смотрели на клубы дыма над городом и гадали — будет ли им куда выходить на работу? И для кого они будут работать? Нужна ли России их продукция? «Если доменную печь остановят…» — пожилой мужчина бродил по классам школы в Сартане в Мариуполе и повторял эти слова. Ему очень хотелось, чтобы ясность наступила быстрее.
Ради чего их обыденность превратилась в кошмар — именно это и он, и все, кто оказались на освобожденных территориях, хотели знать. А единственными их собеседниками были солдаты и офицеры, которые знали одно: они освобождают людей и землю, это их боевая задача. Чем больше погибнет врагов, которые не сдаются, — тем лучше. Они оказывали помощь больным, делились едой. Даже те, кто бросал самые горькие упреки людям в форме и журналистам, признавал, что вышедшие из горячки боя российские и донецкие военные к ним отнеслись с участием. Но и люди в горке, раздав сухпайки, уходили дальше, не давая ответов. У них был приказ — его не обсуждают.
За ними приходили другие люди — тоже в камуфляже, внутренние войска ДНР, они по фоточкам в соцсетях, наколкам, брошенным спискам активистов, спрятанным флагам, листовкам быстро отлавливали тех, кого считают носителями зла, тех, кто не успел бежать.
Вот у чистильщиков нет сомнений — они восемь лет живут на войне, 24 февраля для них начался очередной ее этап, масштабный, они всего лишь пошли вперед, чтобы расквитаться за то, что творили на их земле. Но для большинства в том числе и тех, кто жил рядом с застывшей линией фронта, которую стыдливо называли линией разграничения, и для тех, кто живет в городах России и Украины, боевые действия все же начались 24 февраля. И такого простого, пусть даже не совсем верного ответа, у многих нет. К войне у многих вопросов нет, у нее своя жестокая логика. Вопросы есть к миру.
