Прошел год после 2 мая 2014 года, но я хорошо помню чувства, охватившие меня, когда впервые входила в сожженный и истерзанный Дом Профсоюзов. Медленной тяжелой пылью на оплавленные светильники, лестницы, черные от сажи стены оседал кошмар. Мне казалось, что я не смогу это пережить, что обходя комнату за комнатой и медленно поднимаясь по этажам, я сойду с ума. В тот момент я была уверена, что после увиденного больше никогда не приеду в Одессу. Мне было больно вдыхать одесский воздух и знать, что им дышат убийцы, видеть равнодушные, беззаботные лица и этот дом на Дерибассовской. Но, прошел месяц, и снова пришлось ехать в Одессу. И каждый раз я прихожу к Дому Профсоюзов, одинокому могильнику, не отмоленному и не оплаканному. Мне почему-то кажется, что тем, кто в нем остался навсегда, важно, чтобы кто-то сюда приходил, думал и вспоминал о них.
Я хорошо понимаю немецкого журналиста Ульриха Хайдена снявшего документальный фильм «Беглый огонь» о трагедии 2 мая, когда рассказывая о Доме Профсоюзов, он заплакал.
Прекрасно помню, как переступив порог, словно из ниоткуда ко мне пришла цифра.
— Здесь погибло 300 человек, — сказала я своим спутникам. — Запомните, не 48, как пытаются убедить и не 150, как шепчутся, а не менее 300.
И сразу после этих слов за мной стал ходить человек, плохо одетый, глупо улыбавшийся, но внимательно слушавший все, о чем я говорила со спутниками и запоминавший, запоминавший. Он исчез с поля зрения, когда я поговорила с теми, кто пришел к Дому Профсоюзов и многих выслушала.
Я помню давящее, щемящее чувство нарастающего ужаса, когда поднимаясь с этажа на этаж, стремительно разворачивалась картина массового заклания. Несколько раз я натыкалась на заготовленные мешки с камнями, окровавленную биту. Кровь была везде — в комнатах, туалетах, на подоконниках и пепел и надписи на стенах. 3 мая, когда Одесса скромно промолчала, Дом Профсоюзов грабили — выносили мебель, оргтехнику, кондиционеры, даже дешевые картины и настенные календари — и на всех этих вещах тоже была кровь. Они были свидетелями последних мучительных часов невинно убиенных.
В моей памяти живы рассказы оставшихся в живых: о священнике, которого разрубили живым, о женщинах прошедших «коридор позора» и подвергнувшимся групповым изнасилованиям, о детях…
Да, о детях.
На третьем этаже, в одной из комнат я долго стояла у стены, на которой отпечаталась детская ладошка. Я все пытаюсь представить, что они сделали с этим ребенком. За что?
Поднимаясь на пятый этаж, мне казалось, я уже видела все — разгром, кровь, следы насилия и сожжения, орудия преступления, следы от коктейля Молотова и пуль, свастики. Но это только казалось.
Несколько окон в длинном мрачном коридоре были открыты, с крыши свисала веревка и мерно раскачивалась. На ней была кровь.
Эта комната находилась в конце коридора, а в ней еще одна с очень маленьким окошком под самым потолком и именно здесь весь пол был завален бумагами и одиноко стоявшим телефоном с каплями крови. Я принялась вытаскивать бумаги, пока не показался пол залитый кровью. И только затем увидела стены измазанные кровью. Их словно наносили тоненькой кисточкой капелька за капелькой, будто насмехаясь над чужой жизнью и болью. Эта комната была последней надеждой пережить кошмар для тех нескольких одесситов, которых зарубили.
Тогда мне казалось, что мир не должен, не имеет права оставаться прежним. Но выйдя из кровавого кошмара на улицу, я наткнулась на теплый солнечный день, на смеющихся одесситов и любопытных зевак. Я, как и родственники погибших, осталась один на один с горем и с беспредельной человеческой жестокостью заполнивших жизненное пространство.
— Ты просто не живешь в Одессе и поэтому тебе так кажется, — уверяют меня друзья спустя год. — Одесса не сдалась. Она сопротивляется, пусть и слабо, но сопротивляется. Это можно только почувствовать, живя здесь каждый день, еще что-то тлеет.
Я с надеждой цепляюсь за эти слова. Я так хочу в них верить!
Спустя 2-3 месяца после массового убийства в интернете появился список убийц с фамилиями, именами, личными данными, и напротив каждого стояла зарплата, за которую они расписались — 1000 грн. Их возраст? 16-20 лет. Пол? Парни и да…девушки. Их лица? Для меня они имеют одно лицо на всех — озверевшее, осатаневшее. Наркотики, неонацистские организации, все имеет место быть, но уже как следствие. Человеконенавистничество имеет более глубокие корни. Свой первый урок жестокости они получили в семье.
Приезжая в Одессу я всегда иду здороваться с морем. Я делаю это не только для себя, но и для тех, которые любили свой город настолько, что отдали за него жизнь. «На поле боя, они пали смертью храбрых» — это и про них сказано тоже.
На железнодорожном вокзале сквозь густой туман высвечивается «Вас вітає Одеса город-герой», а напротив, совсем рядом, пятиэтажный могильник. Иногда мне кажется, что на его крыше до сих пор души убиенных взывают о помощи. Мне почему-то становится неудобно, когда я вижу эту надпись. Но ее не стереть, да и те, кто пал за Одессу не позволили бы это сделать.
