Наконец-то прочел роман 30-летнего одесского писателя Всеволода Непогодина «Девять дней в мае», напечатанный в десятом номере питерского журнала «Нева» за 2014 год.
Небольшой, буквально 80-страничный роман посвящен Одесской Хатыни. Это первая в русской литературе, насколько я знаю, попытка, как говорится, «художественного осмысления» этой трагедии. «Девять дней…» получили даже премию «Невы» и были выдвинуты в этом году на крупнейшую российскую литературную премию «Нацбест». Во всяком случае, попали в ее лонг-лист.
Кстати, это уже третье вышедшее из-под пера автора произведение. До этого были повесть «Поколение G» и «Французский бульвар».
С одной стороны, роман Непогодина простоватый, как овсяная каша на воде, очень непритязательный, «феноменологический», «протокольный». Если там есть авторские рефлексии, они представляют из себя, в общем-то, всем давно известные идеологические клише: бандеровцы плохие, русские — хорошие.
«Девять дней в мае» — это, скорее, даже не художественная литература, а нечто похожее на то, что американец Том Вулф называл «новой журналистикой», когда в газету или в журнал ты пишешь о каком-то событии не как журналист, а как писатель. Не газетную статью, а целую повесть.
«Девять дней…» — это всего лишь фиксация того, что происходит с одесским журналистом Вениамином Небесединым, альтер-эго писателя, в течение девяти майских дней 2014 года. Причем первые четыре дня герой шатается по Одессе, а потом перелетает в Москву. Главки так и называются «Первое мая», «Второе мая» и так далее.
С другой стороны, благодаря тому, что Сева пишет «Девять дней…», как Джамбул — по принципу «всё, что вижу — о том и пою», лет через 10-20 всем тем, кто захочет понять то, что происходило в те дни в интеллигентских и околоинтеллигентских кругах Одессы и Москвы, достаточно будет открыть «Девять дней в мае».
В свое время Эдуард Лимонов назвал Иосифа Бродского поэтом-бухгалтером за пристрастие к перечислению и фиксации предметов, которые он видит вокруг себя. Поэт словно бы хочет все внести в бухгалтерскую книгу.
Так и Непогодин, кстати, окончивший, если мне память не изменяет, какой-то финансово-экономический институт, ежедневно с маниакальной дотошностью казахского акына фиксирует все, что происходит с его героем Небесединым: с кем тот встретился, что увидел, с кем напился, от кого получил гонорар, кто разбил ему голову и поставил синяк под глазом и так далее.
Поэтому мы можем быть спокойны: читатели будущих поколений будут точно знать, что ели и пили в эпоху начала Русской Реконкисты в Москве и Одессе, какую одежду носили, что слушали и читали, какими гаджетами и девайсами пользовались, чем интересовались, какие политические и идеологические разговоры вели.
Итак, как я уже выше сказал, главный герой «Девяти дней в мае» Вениамин Небеседин списан с самого автора. Его фамилия одновременно указывает и на собственную фамилию «Непогодин», и на фамилию его заклятого литературного «друга», и как считает автор, своей полной человеческой и читательской противоположности — современного севастопольского писателя Платона Беседина. Его же, кстати, Непогодин выводит в романе под именем Антон Соседин.
Небеседин ватник и колорад. Русский. Терпеть не может мамины сырники, ее постоянные нотации, украинских националистов, бандеровцев, галичан, правосеков, Соседина, московских и одесских журналисток, либеральных интеллигентов, борщ…
Любит московскую поэтессу Астафьеву, русских, вареники, Москву, футбол, Depeche Mode, Шпаликова…
В первый день он едет с друзьями развлечься в Южную Бессарабию, тогда же мы узнаем, что Небеседин ватник, и что у него есть любовь — поэтесса из Москвы Арина Астафьева (Вениамин ее любит и хочет завоевать ее сердце). Второго мая Небеседин становится свидетелем того, как футбольные ультрасы и правосеки сожгли одесситов в Доме профсоюзов.
«Бойня началась с примитивной драки стенка на стенку. Дрались всем, что попадало под руку. Потом подоспела милиция и стала между двумя враждующими сторонами. Тогда началась фаза камнеметания и светошумовых гранат с обеих сторон.
Небеседин, насмотревшийся телетрансляций из Киева, где на Банковой и Грушевского проходили уличные бои, вел себя абсолютно спокойно. Он встал на широкий подоконник магазинчика и спрятался в оконной нише. Выжидал момент, доставал компьютер и фотографировал. Перед окном, где скрывался Небеседин, сидел инвалид-колясочник и просил милостыню. Первые несколько минут бойни он был совершенно невозмутим, но когда услышал выстрелы, с неимоверными муками встал с коляски без посторонней помощи и, весь искривленный, с гримасой страшной боли на лице, пошел прочь.
Инвалид сделал шагов 15, пока сердобольные тетушки не подхватили его под руки. Глядя на него, Вениамин вспомнил знаменитую сцену из фильма Сергея Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин», где безногий инвалид, спасаясь от белогвардейцев, в панике спускается по Потемкинской лестнице на маленькой квадратной коляске с колесиками. Художественный образ, к превеликому сожалению, стал реальностью тем жарким пятничным днем.
Будь тогда пасмурно и дождь, то ничего бы серьезного не случилось, но солнышко сильно напекло голову бойцам, быстро потерявшим рассудок. Пластиковые мусорные контейнеры моментально пошли в ход для устройства баррикад. Дружинники сориентировались на местности и принялись разбирать тротуары. Плитки на Греческой были слишком тяжелыми для метания, и их разламывали на части, изо всей силы швыряя на асфальт.
Квартал заволокло едким белым дымом. Вениамин отказался от предложенной марлевой повязки и стал кашлять. Первого раненого, с разбитой головой, оттащили в тыл. Женщины купили бинты в ближайшей аптеке и сделали ему перевязку. Небеседин заметил, как в белый «Форд», припаркованный в самой гуще событий, сел его знакомый Саша Дорошенко. Видно, купил первый в жизни автомобиль, кредит еще Бог знает сколько выплачивать, а тут такое. Саша успел ловко вырулить, и его авто не пострадало.
Со стороны Соборной площади было полторы тысячи человек, со стороны антимайдана — 300 бойцов. Значительный численный перевес был у украинских националистов. Минут 15 антимайдановцы атаковали, но вынуждены были отступить. Вениамин также отошел в относительно безопасное место, к супермаркету для малышей».
После этого Непогодин идет на одесский стадион, где должен состояться матч между «Черноморцем» и харьковским «Металлистом». После футбола он возвращается в центр города.
«Увиденное им у «Афины» ужаснуло. Толпа националистов окружила торговый центр и истерически визжала, требуя немедленной расправы над дружинниками. Трое антимайдановцев бегали по крыше и стреляли по националистам из пистолетов. Возле районного отдела милиции четверо тинейджеров-фашистов тащили за волосы женщину. Им не понравилось, что она ответила на русском языке. Милиционеры стояли на пороге райотдела, трусливо покуривали и боялись заступиться за нее.
Небеседин завернул в Красный переулок и оказался на Дерибасовской. Главная улица была пугающе пустынна. Все магазины и кафе закрылись. Тротуар усыпан мусором. Он прошел вверх, до Вице-адмирала Жукова, и увидел, что открытая площадка ресторана «Паста» разнесена в щепки. Белые столешницы превратились в обгоревшие доски. Мягкие диваны изорваны в клочья.
Заметил, что по Дерибасовской шастает множество разгневанных украинских националистов, и поспешил по Ришельевской в сторону железнодорожного вокзала. По параллельной Пушкинской, под надзором милицейского спецподразделения, к вокзалу шла колонна мирных харьковских болельщиков. Присоединился к ним и увидел, что на Пушкинской разбиты рекламные щиты с портретами кандидатов в президенты, не поддерживавших евромайдан. Проезжая часть усыпана осколками стекол.
Очутившись на Привокзальной площади, посмотрел в сторону Куликова поля, откуда высоко поднимались клубы черного дыма. Сообразил, что это пожар и, скорее всего, горит палаточный городок, где он был единственный раз — три дня назад. Там собрались русские патриоты, готовившиеся защищать Одессу от нашествия бандеровцев.
Приблизившись к Куликову полю, Вениамин увидел, как к палаточному городку устремились сотни обезумевших бандеровцев с ножами, палками и стальными прутьями. Он сделал несколько шагов в сторону подземного перехода, ведущего к вокзалу, осторожно перешел дорогу и направился к лагерю на Куликовом поле. Шел медленно, и его постоянно обгоняли нацисты, бежавшие уничтожить палаточный городок.
- В сторону все! Здесь небезопасно! Работает снайпер! — прокричал по-русски парень с украинским флагом на спине и попытался направить толпу с тротуара в кусты.
Вениамин послушался его совета и стал по зарослям пробираться к площади. Он нашел хорошую точку для обзора, откуда увидел, что на втором этаже Дома профсоюзов уже полыхает огонь. Люди в окнах звали на помощь. Задыхающаяся женщина выбросилась с третьего этажа. Огонь разгорался, а бандеровцы продолжали методично забрасывать здание коктейлями Молотова. Боевики стреляли автоматными очередями.
- Веня, здорово, — услышал за спиной.
- Шурик, привет, давно не виделись, — ответил старому институтскому другу.
- Давай позырим, что здесь будет, — невозмутимо произнес рыжий толстяк Шурик.
- Мне кажется, это плохая идея. Пора уходить, — и пошел обратно, кустами, в сторону железнодорожного вокзала.
- Восемь убитых! Уже восемь убитых! — орала женщина с растрепанными длинными волосами у подземного перехода.
Вениамин очутился у вокзала и заметил, что сотрудники станции закрыли на замок ворота и никого не пускают на платформы, к поездам. Разъяренные бандеровцы пытались вырвать ворота, но у них ничего не получалось. Он тихонечко прошмыгнул мимо них и пошел прочь. Видел, как фашистское отребье смывалось подальше от Дома профсоюзов. Приезжие изверги понимали, что натворили.
Глянул на Дом профсоюзов. Боевики из «Правого сектора» стреляли по дружинникам на крыше здания, красный петух охватывал все большее пространство и стремительно несся вверх. А около сотни милиционеров в 50 метрах от пожара спокойно наблюдали за происходящим и ничего не предпринимали для спасения заблокированных в Доме профсоюзов людей. Он ужаснулся их преступному бездействию и поспешил домой. Заходя в свой двор, обернулся и увидел, что черный дым захватил все небо вокруг железнодорожного вокзала».
Небеседин возвращается домой. Пишет Астафьевой о том, чему стал свидетелем.
«- Ариш, у нас гранаты, стрельба, камнеметание и лужи крови, — отправил в личку возлюбленной.
- Жесть какая! Украина, любимая, сошла с ума! — ответила Астафьева.
- 38 погибших сегодня в Одессе. Сгорели заживо в Доме профсоюзов. Есть и умершие от огнестрельных ранений.
- Как так?
- Наши решили обороняться в здании, а фашисты его подожгли…»
На следующий день Небеседин пишет статью об увиденном для «Известий». Снова приходит к месту трагедии. Потом ссорится с матерью, которая приготовила на обед борщ. Он не хочет его есть, так как он теперь ассоциируется теперь у него с чем-то идеологически враждебным. Гуляет по Приморскому бульвару, ему попадается какой-то ультрас, который бьет его по голове, ставит под глазом синяк и хочет отобрать у него планшет.
Журналист идет в милицию, чтобы написать заявление, но не может попасть в отделение. Дверь закрыта. Никто на стук не отвечает. Как он позже узнает, это все потому, что менты, ожидая нападения то ли правосеков, то ли антимайдановцев, просто забаррикадировались в отделении.
4 мая пророссийские активисты снова собираются на Куликовом поле перед Домом профсоюзов.
«У входа в Дом профсоюзов толпились люди всех возрастов. Субботняя разгневанность сменилась воскресной печалью. К колонне здания был прислонен черный щит с надписью белыми буквами «Помним Хатынь» и крестом.
- Пустите нас внутрь, ироды окаянные! — пожилая женщина обращалась к милиционерам, преграждавшим путь.
Было непривычно, что исчез помост, с которого выступали политики. Вместо уничтоженного помоста ораторы поднимались на ступени Дома профсоюзов и по очереди бурчали в барахлящий мегафон. Речи были нечленораздельные, разобрать что-либо было трудно.
- Поеду в село, возьму ружье и перестреляю всех бандеровцев к чертовой матери! — вслух произнес обросший щетиной мужик лет 40, скорее всего нетрезвый.
Желающих попасть внутрь становилось все больше. Толпа напирала, но милиция удерживала позиции. К ментовскому начальнику подошли переговорщики из числа активистов русского движения. Беседа продолжалась недолго, и милиционер разрешил всем желающим пройти внутрь. Вениамин не решился ломиться вместе с толпой. Был морально не готов бродить по страшному месту. Но дождь усилился — и он, сделав глубокий вдох, зашел в Дом профсоюзов через крайнюю дверь справа.
Магазинчик с канцелярскими принадлежностями в вестибюле почти не пострадал. Аккуратные стопочки тетрадей лежали на стеллажах. Никто не мародерствовал. В вестибюле было черным-черно. Людям приходилось переступать через груды обугленных досок. Никто ничего не говорил. Все ужасались увиденному. Стояла гробовая тишина.
Он поднялся по центральной лестнице на второй этаж. Перила оплавились. От оконных рам не осталось ничего. Приходилось переступать через груды черных обгоревших вещей, не поддававшихся идентификации. На втором этаже он увидел сидящую на корточках женщину с платком на голове. Она поставила в перевернутую солдатскую каску длинную тонкую свечку и молилась.
В коридоре на втором этаже во многих кабинетах выбиты двери, за которыми были решетки. В пятницу спасавшиеся от пожара и карателей вынуждены были играть в страшную лотерею: выбиваешь дверь и не знаешь, есть за ней решетка с замком или нет. Он завернул в один из кабинетов, чьи окна выходили на площадь. У окна валялся деревянный щит с эмблемой «Одесской дружины». В кабинете был порядок. Лишь старый телефон с циферблатом упал на паркет, давно не знавший циклевки и лака.
Потом зашел в кабинет с окнами в торце здания. Там все было перевернуто вверх дном. Разбиты горшки с кактусами, разломаны столы, раскурочены стулья, сорваны шторы. Подоконник усеян бумагами. Вениамин сообразил, что утром видел запись в интернете, как из этого кабинета в пятницу через окно спасались люди.
В коридоре наткнулся на старушек, устраивавших мемориал из икон и хоругвей. Поднялся по боковой лестнице на третий этаж и сразу же увидел засохшую лужу крови. Трупов уже нигде не было, иначе бы милиция не пустила людей внутрь. Он заглянул в одну из открытых дверей и заметил, как сотрудницы офиса впопыхах собирали документы со своих столов. Было понятно, что Дом профсоюзов отныне гиблое место, где никто не захочет арендовать помещение.
Вскоре наткнулся возле центральной лестницы на мужчину с двухлетним малышом на руках и не мог понять, зачем тащить с собой ребенка на братскую могилу. С недоумением посмотрел на легкомысленного отца и, закашлявшись, спустился вниз. В выгоревшем здании дышать было тяжело. Он не смог оставаться внутри больше пяти минут.
Уже на выходе заметил в мусорной урне каску с символикой «Правого сектора». Народ прибывал на площадь, несмотря на дождь. Пенсионерка умело обращалась с планшетом, ловко переключаясь с российских телеканалов на новостные порталы и обратно. Старикам не оставили другого способа получать информацию без налета киевской пропаганды.
За оператором украинского национального канала по пятам ходили возмущенные одесситы:
- Уроды! Вы не показываете людям правду! Все перевираете по указке заокеанских кукловодов! Пошел вон отсюда, гнида бандеровская! Убирайся по-хорошему, пока по морде не получил! Скотина поганая, как тебе не стыдно лгать народу?!
Трое шустрых молодых людей ловко забрались на подоконник на первом этаже и прикрепили большой российский триколор. Небеседин сразу его узнал: этот флаг, размером три на восемь, патриоты пронесли по центральным улицам города 10 апреля, в день освобождения Одессы от фашистских захватчиков. Собравшиеся на площади встретили триколор аплодисментами и начали скандировать: «Россия! Россия! Россия!»
Барахливший мегафон исчез. Вместо него ораторы вещали в микрофон, подключенный к усилителю и колонкам. Слово взял депутат облсовета от коммунистической партии Роман Байков. Он был одет в черный кожаный пиджак и напоминал чекиста двадцатых годов прошлого века.
- Во-первых, я хочу сказать, что нам всем надо взять себя в руки. Во-вторых, я обещаю, что мы обязательно восстановим сожженный палаточный лагерь на Куликовом поле. В-третьих, я уверен, что мы добьемся наших целей. И еще мы будем добиваться того, чтобы погибшие в Доме профсоюзов были похоронены на Куликовом поле, у мемориала борцам за власть Советов, — патетично произнес Байков.
Горожане встретили его слова аплодисментами и одобрительными возгласами.
- Все на Преображенскую, к зданию городской милиции — не допустим отправки в суд наших арестованных! — прокричал в микрофон Байков, и люди начали формировать колонну».
Небеседин также получает звонок из редакции ток-шоу «Прямой эфир», выходящего на телеканале «Россия». Они прочитали его колонку в «Известиях» и приглашают его на ток-шоу в Москву. Небеседин дает согласие и улетает. Летит туда вместе с одесситами, которые были в Доме профсоюзов.
В столице он встречается с либеральной и патриотической интеллигенцией. Сначала попадает в редакцию либерального «Сноба», где у него берут интервью. Потом едет в ватнические «Известия» за гонораром. Везде обсуждает одесскую трагедию, евромайдан, Януковича и ненавистного писателя Соседина.
Небеседин хочет покинуть Одессу и остаться в Москве. Наконец-то у него происходит встреча с поэтессой Астафьевой. Они договариваются, что если у последней получится, то они проведут 9 мая в Москве вместе. Небеседин хочет посмотреть парад.
Сначала 9 мая у поэтессы не отвечает мобилка. Она выключена. Это начинает беспокоить героя. Встреча с его любовью может не получиться. Как потом выяснилось, телефон был выключен, потому что Астафьева писала стих на день Победы. В конце концов, они встречаются и между ними происходит примечательный диалог.
«Арина появилась на Тверском ровно через час после звонка, хотя обещала быть через 30 минут, но он не обиделся. Она была в легком черном платье, белых балетках и, как всегда, с голубым рюкзачком за спиной. Их губы слились в поцелуе. На них стали глазеть любопытные малыши и седые блюстительницы морали, но их это не смущало.
- Женишок, а что мы будем делать сегодня вечером?
- Русских!
- В смысле?
- Русских людей! Ты забыла, сколько русских погибло второго мая в Доме профсоюзов? Надо родить новых русских патриотов, готовых сражаться за отчизну! Займемся решением демографической проблемы!
- Рожу я тебе русских, не переживай!
Взявшись за руки, они пошли в сторону Старого Арбата. Шагали, напевая старую песню на стихи Геннадия Шпаликова:
А я иду, шагаю по Москве,
Но я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу.
Они без устали целовались, обнимались, ходили на носочках по бордюрам, рассказывали друг дружке стихотворения, кормили голубей хлебом и танцевали под песни уличных музыкантов на Арбате. И ведь не зря 1 мая Бондарь сказал Небеседину, что все будет хорошо. У Вениамина вечером 9 мая все было не то что хорошо, а просто отлично!»
Вот так и заканчивается роман. Кстати, это готовый киносценарий. Если его снять в стиле уже упомянутого «Я шагаю по Москве» Георгия Данелия или «Застава Ильича» Марлена Хуциева, то, по-моему, это будет интересное кино.
Александр Чаленко
