Служили два товарища, Штурман и Мажор

В этот момент он поймал себя на мысли, что Мажору, в отличие от него будет всё это до лампочки.

Мажор всегда был таким – веселым и охочим до преодоления препятствий. Если их не было, он их создавал себе сам. В школе, в которой они учились в одном классе, он спорил с учителями, в военном училище, если нужно было что-то сделать по нормативу, он делал это обязательно так, чтобы хоть на несколько секунд опережать своих товарищей.

Штурман был другой. Хотя тоже веселый, озорной, но за этим весельем и озорством всегда чувствовался определенный расчет. Однажды, еще в школе, играя в футбол, мячом (ну, как в кино) разбили стекло в школьном окне. Штурман, тогда совсем мальчишка с аккуратной стрижкой, тут же прыгнул в кусты, где его костюм тут же превратился в лохмотья. Мажор остался стоять как вкопанный на краю футбольного поля.

В принципе, наказали их обоих – родителей вызвали в школу, они вставили стекло, а сами родители по полной программе вставили обоим мальчишкам. Уже потом, зализывая морально-нравственные раны, Штурман сказал Мажору, что это он виноват в возникших в их жизни последствиях – надо было прыгать в те же кусты. Но Мажор не соглашался. Разбить стекло в школьном окне, конечно, не подвиг, но для одноклассниц, на которых они начали уже тогда заглядываться, они были в ореоле героев. Их вызывали к директору, они были два дня на устах всей школы.

Мажор считал, что любая слава им идет в зачет, а Штурман, как человек более прагматичный, полагал, что по возможности надо избегать неприятностей, обходить острые углы и целей добиваться осторожно, без негативных последствий.

Так они в принципе и подружились, еще мальчишками, конечно, не понимая того, что будучи очень разными, дополняли друг друга. Кстати, родители их тоже сдружились, поскольку жили они рядом, и пацаны чаще всего пропадали у кого-то одно из них дома, играя в свои игры или делая, хотя и не часто, вместе домашние задания.

И в военное училище поступили тоже вместе, на один и тот же факультет связи. И, закончив училище, даже в один полк умудрились попасть вместе. Это было несложно – Штурман рассчитал, как поговорить с начальством факультета, занимавшегося распределением, а Мажор, с его отрытой улыбкой "на все тридцать два зуба" по лекалам Штурмана успешно провел переговоры. А может это была просто случайность. Но не суть.

Прослужив всего несколько месяцев ротными, они опять вместе отправились на войну, почему-то называемую специальной военной операцией. Их новый командир и начальник был человеком опытным – повоевал в Сирии, а до этого ухватил даже хвост чеченской компании. Опыт ему подсказывал, что идти надо не против ветра, а использовать его силу для движения вперед. То есть, говоря по-простому, не ломать людей через колено, а приспосабливать их к обстановке. А в армии, тем боле на войне, каждому дело найдется. Если он, конечно не трус и есть голова на плечах.

И именно он дал им, как потом оказалось, совершенно точные позывные.

- Ты будешь Мажором, - сказал он Мажору, имея в виду не современное звучание этого слова, как молодому человеку, прячущемуся за спиной богатых родителей, а в соответствии с музыкальным ладом – позитивному, веселому, открытому. - А ты, - повернулся он к Штурману, - Штурманом.

Он сразу понял, кто из них будет на передовой, в окопах, а кто – при штабе, где принесет большую пользу чем в окопе.

Так они и оказались на войне в одной части, Мажор в окопе с солдатами, а Штурман в штабе - сначала с бумагами, а потом развернулся и стал создавать уникальную мобильную связь, пришедшую на смену релейным антеннам и кабелям. В общем, польза была от обоих. Мажора любили солдаты - за открытость, за то, что спал с ними на одних нарах и ел с ними из одного котелка.

А Штурмана, Штурмана тоже любили все, хотя и более сдержанно, но отдавая должное его смекалке и умению использовать на благо все новинки интернета и новых мобильных устройств.

Встречи их были теперь нечасты, но столь же искренне радостны, как в детстве, когда они вместе прогуливали уроки или гоняли все тот же злополучный мяч во дворе.

А потом случилась беда. Война – вовсе не лотерея. Это так только кажется, что пуля – дура. Нет. Это не так. Она забирает как лучших, так и худших, как тех, кто предусмотрительно рассматривает небо, нет ли там вражеских "птичек"-камикадзе, так и тех, кто безоглядно выпрыгивает из блиндажа в окоп. Прилетает снаряд или мина с той, украинской стороны, и его осколки секут всех, и осторожных, и тех, кто не очень. В общем, на этот раз тоже посекло несколько человек – кто-то получил тяжелые ранения, кто-то не очень, а Мажор стал "двухсотым".

Штурман узнал об этом не сразу, уже после того, как тело Мажора, вернее то, что от него осталось, отправили в Ростов. Ни секунды не раздумывая, он пришел и написал заявление на отпуск на две недели за свой счет. Командир сочувственно посмотрел в его глаза, в которых в этот момент не отражалась ничего, и только сказал, опустив взгляд на свои руки: "Там без тебя найдется, кому отвезти и кому похоронить. Военкомат пусть делает свое дело, а ты свое". Но, потом, помолчав с минуту, решительно расписался на заявлении.

Штурман сам пошел в морг, хотя это не поощрялось, но упрямо и как всегда расчетливо действуя словом и хитростью, попал туда, куда обычно не пускали. Вместе с патологоанатомом нашел тело Мажора, если это можно было назвать телом. Настоял на том, чтобы в гроб положили его в парадной офицерской форме, хотя сам цинковый гроб был запаян и, кажется, эти последние почести другу были важные уже не Мажору, а самому Штурману.

Еще пришлось ждать несколько дней, пока соберется скорбное количество гробов, которые загрузили в небольшой самолет, вылетающий по маршруту с несколькими посадками в разных сибирских городах. Самолет летел почему-то долго, так долго, что иногда Штурман стал даже забываться каким-то сном без сна.

В самолете было тесно. Он сел рядом с гробом друга. Руки не давали покоя, в самолете было тесно и холодно. Он подложил сначала руки под себя, тупо уставившись в ближайшее ребро гроба. Когда руки затекли, он скрестил их на груди. Но это почему-то показалось ему кощунственным. Тогда руки сами легли на гроб друга. Он не плакал, не вздыхал. Голова была пуста, казалось там поселилась ночь.

Он не стал ждать, пока военкомат найдет машину, а сам нанял грузовик с открытым верхом. И когда водитель предложил ему сесть рядом в кабину, он, не отвечая на его приглашение, легко забросил свое тело в кузов и сел на днище рядом с гробом.

Как назло, начался дождь. Холодный, осенний, который смывает все следы. Но только не в душе. Их с Мажором мотало по всему кузову, но он упрямо не пересаживался в кабину, придерживая гроб и только тут понял, что надо будет что-то важное сказать родителям Мажора, который уже никогда не вбежит радостно в дом, держа под мышкой мяч.

Он придумал небольшую, но проникновенную речь про Родину, Победу, солдатский долг, верность товарищам и ненависть к врагам. Несколько раз повторил ее про себя, как когда-то в училище, когда они вместе с Мажором готовились к экзаменам.

Дорога казалась бесконечной. Еще более долгой, чем из Ростова в их областной центр. Хотя они, как потом оказалось ехали всего-то полтора часа. Ухабы, ямы проселочного бездорожья делали ее мучительной и безжалостной для обоих друзей. Просто один лежал в подпрыгивающем гробу, а второй сидел рядом, пытаясь удержать последний дом, или как говорили в Древней Руси "домовину" Мажора.

Машина, подскакивающая до этого на ухабах, резко затормозила. Дорогу им перегородила поваленная сосна. Какие-то не чисто бритые дорожники, неспешно орудуя бензопилой и топором, распиливали ее на части, чтобы убрать эту преграду, сотворенную непогодой.

Штурман, легко перекинув натренированное тело, выпрыгнул из кузова. Курить рядом с Мажором казалось ему сейчас неправильным. Мысли продолжали тряско скакать, несмотря на остановку в пути.

"Вот дерево, думал он. – Разве для того сбрасывает шишки, рассевая семена, чтобы вырастить лес, свою родину? Нет, не для того, а для того, чтобы продолжить свою жизнь в молодых побегах. А лес, это так, это уже результат".

А родители, продолжал он рассуждать про себя, раскуривая сигарету, ведь они тоже не для того рожают, растят детей, учат их, заботятся, чтобы они погибли за родину? Да и что такое родина? Герб, флаг, учебник по истории?

Впервые он серьезно задумался о смерти. Нет, война не лотерея. Смерть – ее непременный атрибут. Ты убиваешь, тебя убивают. Может быть это и есть самый главный закон войны. В ней жизнь – лотерея. А не смерть. И за что умирать? Почему надо погибнуть, что этим докажешь? За что? На чужой земле, за чужих тебе людей?

И тут ему вспомнилась пожилая женщина, совсем старушка, с которой он разговорился где-то под Харьковом, еще в начале войны. Она благодарила русских солдат за то, что они пришли сюда на русскую землю, которая по чьей-то, теперь получается злой воле, стала им чужой. Ей на ее русской родине не хотели продавать хлеб и молоко в магазине, потому что она не говорила по-украински.

Это политика? Издеваться над людьми, которые всю жизнь на своей родной земле говорили на родном им языке?

Нет, эта старушка-бабушка не была ему, Штурману, чужой, и ее русская хата не была чужой, и русские иконы тоже не были чужими, такие же или почти такие были и в их доме, в далекой отсюда Сибири.

Несколько раз ему довелось разговаривать с пленными. Простые русские мужики, разных возрастов. Их гнали "кракены" и "азовцы"* на их русские пулеметы, прекрасно понимая, что почти все они будут убиты другими русскими мужиками.

Это политика?

И они, эти пленные, тоже не были чужими. И у них тоже была лотерея. Погибнуть или попасть в плен? Они выиграли и попали в плен. А другие не выиграли.

А если все они – не чужие ему и Мажору, и пленные, и эта старушка, и ее иконы, и эта земля, которую освоили, обжили и сделали плодородной их русские предки, значит их служение было верным. Значит и смерть за это тоже, нет, не оправдана, как можно оправдать смерть? Но не бессмыслена.

Он снова был в кузове, рядом с гробом друга, которого вез к его родителям. Положил руку на гроб и ему показалось, что он теплый. Он понимал, что это не так. Что этого не может быть. Но это было так.

И он снова не знал, что будет говорить родителям Мажора уже через несколько минут.

Любая, даже самая длинная и тяжелая дорога когда-то кончается. Он вошел в такой знакомый ему дом друга и первое, что увидел – завешенное шалью зеркало. Потом сидящих за столом мать и отца Мажора – сильно постаревших, как будто жизнь из них куда-то улетучивается с каждой минутой.

И не смог ничего сказать. Они все долго и без слов смотрели друг на друга, он – на его родителей, они на него.

Потом на кладбище, где военкомат все устроил, даже салют и флаг, родственники и школьные друзья Мажора и Штурмана все смотрели на него, как будто хотели что-то услышать и в тоже время боялись его слов. Он молчал. Молчал на поминках, молчал и дома у себя, со своими близкими.

Он чувствовал, что в нем рождается что-то новое, чему нет слов.

И только оказавшись уже спустя несколько дней в своей части, впервые за эти почти две недели он сказал без пафоса, без интонаций, просто, как о чем-то уже только им с командиром понятном решении: "Я в роту Мажора поеду, там и останусь".

*Организация, деятельность которой запрещена на территории РФ