- Александр, чем на момент распада СССР занимался Александр Рар? Сколько ему было лет?
— Я 1959 года рождения, значит, мне было уже 32. Я работал тогда научным сотрудником в Мюнхене, в Американском институте радиостанции «Свобода», это был научный институт, я никакой пропагандой там не занимался, а изучал Советский Союз.
У меня был потрясающий доступ к информации. Также я работал на немецкий Институт Восточно-европейских исследований. У нас открылись тогда возможности прямого общения с Советским Союзом — Железный занавес пал уже за два года до этого.
Поэтому для меня, живущего на Западе, это была смена эпох. Для меня падение Советского Союза открыло возможность ездить туда, заниматься выстраиванием связей России с другими странами, с Германией, с Западом вообще. Вскоре после падения Советского Союза я перешел работать в Германский совет по внешней политике при МИД Германии.
Если говорить об ощущениях. За несколько недель до того, как пала Берлинская стена в 1989 году, я находился в Америке, где работал в RAND Cooperation. Это такая организация, которая была тесно связана с американскими разведками, американским правительством. Так вот никто там не ожидал падения Берлинской стены.
Думали, что Германия будет только экономически объединяться, но не политически. Поэтому того, что рухнет Советский Союз, тоже себе никто не мог представить — ни в 1989, ни в 1990 году.
Конечно, американцы занимались тем, с чем я не был согласен. Мой отец — видный деятель русской эмиграции Глеб Рар, и я, да и вся русская диаспора выступали против против того, чтобы насаждать на территории Советского Союза национальную вражду, чтобы ссорить украинцев с русскими.
А вот американцы уже тогда говорили о том, что нужно поддерживать украинцев, белорусов, татар, грузин. Кто-то даже из американцев писал о том, что нужно поддержать и независимую Сибирь.
В конце перестройки было понятно, что СССР будет меняться, но о распаде никто не помышлял. Но в то же время американцы поощряли национальные тенденции в Грузии, Азербайджане, Армении и в других республиках для того, чтобы расшатать Советский Союз. Все считали, что Прибалтика когда-нибудь уйдет от Москвы в сторону Запада, но другие советские республики все же останутся в составе Союза, но все хотели для них получить культурную или политическую автономию.
Вот такая была атмосфера, как я ее помню. Другое, что я помню, что мне тогда очень не понравилось — когда произошел путч. Это был август 1991 года. Я пришел рано утром на работу, товарищ мне позвонил, сказал: «Надо бежать, путч, Горбачева арестовали». Я побежал, чтобы воспользоваться первоисточником, у нас было радио — мы слушали Москву. На радиостанции «Свобода» было советское телевидение.
Я побежал через парк, прибежал рано на работу, и увидел на лестнице очень довольных коллег. Спросил: чему вы радуетесь? Ведь конец Горбачева, конец Перестройки, коммунизм вернется. Они отвечают, что очень довольны тем, что так и будет, потому что нас никуда не уволят. Потому что, чем хуже в Советском Союзе, тем лучше работать на «вражеской радиостанции». Я был просто в ужасе от такой позиции.
Потом я посвятил себя научному изучению России. Ко мне очень многие обращались, потому что радиостанция «Свобода» имела возможности, как в России говорили тогда, «радиоперехвата». Слушали, записывали все передачи, были региональные газеты из Советского Союза. Громадную антенну 12 метров поставили в Английском парке, и мы смотрели советские Первый и Второй канал, потом уже и НТВ тоже. Можете себе такое представить?
Я, вместо того, чтобы заниматься немецкой политикой — в Германии тоже масса интересных процессов происходила, все послал и занимался только СССР. Я каждый день ходил и смотрел именно советское телевидение, чтобы понимать, что там происходит. Это было колоссально интересное время, и время, которое действительно поменяло эпоху.
- Вы из русской эмигрантской среды. Как в вашей семье воспринимали догорбачевский СССР?
— Это очень важный вопрос, потому что у моих предков фактически одна часть предков с материнской стороны покинула Россию во время Гражданской войны. Это была трагедия для людей, они потеряли свою историческую родину. Просто Родину, где всю жизнь жили. И лишились всего. А отцовская семья фактически была выслана в Прибалтику, у дедушки отняли его дом. В нем сегодня находится в Москве латвийское посольство.
Всё отняли и выгнали. Дед неоднократно сидел в советских тюрьмах. Просто мои предки не вписались в революцию, всё-таки полудворяне, купцы. Это не те кадры, на которых Ленин, Троцкий и Сталин создавали нового советского человека.
Конечно, их эмиграция очень отрицательно сказалась на отношении к Советскому Союзу, к идеологии Советское Союза — к коммунизму, который рассматривался как угроза всему миру.
В то же время мне хочется подчеркнуть, что в эмиграции жили абсолютно в русском духе. Сохраняли православную религию, у нас висел бело-сине-красный флаг в квартире — тот флаг, который тогда был запрещен в Советском Союзе как флаг царской, «буржуазной» России. Для нас он был святым. Русская Православная Церковь за рубежом, которая сохранила верность русскому православию, не становилась западным православием, а все время стремилась держать связь с Россией.
Я рос в большой любви к России, но в ненависти к большевикам. Вот так банально можно обрисовать состояние эмиграции тогда. Поэтому когда рухнул Советский Союз — у меня было двоякое чувство.
- Поясните.
— У меня было удовлетворение от того, что советская идеология рухнула, которая, с моей точки зрения, была ничем иным, как безжалостным экспериментом над русским народом и над народами Советского Союза. Но в то же самое время я понял другое, что рухнула старая, великая Российская Империя, которая имела абсолютное право на существование. Она не порабощала народы, как об этом потом писалось в Америке. Она создавала свою цивилизацию, свою великую мировую культуру, которая сейчас попала под большой удар и находится в опасности.
И я это все почувствовал уже тогда. Двоякое чувство. Я чувствовал, что в России появилась свобода как на Западе, видел, как люди с радостными глазами все это воспринимали. Я тоже зажегся этой идеей. Потом думал, что мы все будем жить в общей политической системе, чего никогда не было.
Но в то же время, когда на Запад из России начали приезжать первые либералы, я увидел в них две вещи, которые меня разочаровали. Им совершенно не интересно было говорить с русской эмиграцией и представителями России о русских традициях и интересоваться тем осколком России, который существовал за границей после 1917 года.
Они хотели или денег — «давайте нам связи и деньги, нам нужны деньги для России, для себя». И во-вторых, они говорили: «Забудьте весь этот патриотизм старой царской России, православной России уже нет — мы встраиваемся в Запад». Это меня шокировало, так как я считал, что это неправильный путь.
- Когда вы приехали в СССР, что вас впечатлило? Совпадало ли увиденное вами с тем, что вам рассказывали о России ваши родственники и представители эмиграции старшего поколения?
— Жаль, что я не успел со многими людьми побеседовать. Когда я стал студентом, то начал больше интересоваться и понимать историю, уже многие из тех, кто видел, например, то, что происходило в СССР во время Второй Мировой войны, не хотели вспоминать о том периоде или свыклись с тем, что есть советский народ.
Одно время все считали, что в России все живут как в казармах и концлагерях, все в жутких мучениях. Так думала эмиграция о Советском Союзе. А потом появились писатели третьей волны — Александр Зиновьев, который написал известную книгу «Хомо советикус». Потом через Железный занавес начали выезжать русские немцы и евреи. Путем общения с ними мы на Западе поняли, что русский народ совсем другой — он изменился.
Во-первых, люди гордятся советским прошлым, своей юностью, у них красиво молодость прошла, у них свое кино, своя культура, свое образование. Действительно, советские люди были очень образованной нацией. У них были свои интересы, они не считали, что Советский Союз случайность истории, как думали в эмиграции, они считали, что СССР действительно состоявшаяся цивилизация.
Очень трудно было к этому привыкнуть, и это понять. Но пришлось! Потому что это реальность. Поэтому уже под влиянием Сахарова, и даже Солженицына, русская эмиграция, да и вообще Запад — те, кто позитивно был настроен в отношении русских и России — пытались говорить о том, что нужно понять друг друга.
Нужно сверить часы, объединить системы. Не разрушить! Это то, что делал ОБСЕ. Процесс ОБСЕ — понять разные точки зрения и объединиться в одну общую европейскую идею или общеевропейское пространство, чтобы не было больше опасности войны. И общаться друг с другом по всем разным направлениям. К этому многие стремились.
Для моего сознательного возраста — я уже в школе тогда учился в семидесятые годы — это процесс Вилли Брандта, восточной политики, к которому тоже очень многие люди в моем окружении относились позитивно. Также и Хельсинкский процесс и другие движения были встречены положительно.
В 1985 году ко мне обратилось немецкое издательство, попросило написать биографию Горбачева, я написал. Тогда в Германии и на Западе был очень большой спор. Не забудем, что Гельмут Коль называл Горбачева вторым Геббельсом. Говорил, что этот человек врет, что он никакие реформы не хочет, а хочет коммунизм восстановить, он хочет нас всех обмануть. Это жуткий, опасный тип. И также многие на Западе думали.
Другие наоборот верили в то, что Горбачев — второй Александр Дубчек. Лично я видел в Горбачеве нового Дубчека. Думал, что он хочет реформировать Советский Союз от социализма к социал-демократии. Я это поддерживал, верил, что это возможно, поэтому следил за его деятельностью с симпатией. Очень много людей в Германии положительно к Горбачеву относились, поэтому с большими надеждами, интересом и трепетом относились ко всем изменениям, которые происходили в СССР.
В девяностые годы я начал ездить уже постоянно в Советский Союз, даже полгода там прожил. Кстати, в девяностые годы перед самым концом Советского Союза, меня пригласили быть стажером в советском парламенте. Такие настали времена.
Самокритично скажу, что я в девяностые годы тоже считал, что самое главное для России это свобода, и для постсоветского пространства. А сейчас я понял, в какой ужас, трагедию, экономическую катастрофу попали люди.
Люди стеснялись своей бедности. Они не приглашали к себе домой. Когда я приходил на кухню к очень хорошим знакомым, всегда был стол накрыт. Но я знал, что люди жили очень-очень бедно. Они не выиграли, а проиграли. Я не понимал тогда психологическую нагрузку, которая на них легла, не до конца понимал. Поэтому не до конца оценивал то, что этот крах Советского Союза и системы привел к жуткой экономической катастрофе. Из-за нее многие бывшие советские граждане на события 1991 года сегодня смотрят сугубо негативно. С сегодняшней точки зрения я это хорошо понимаю.
- За последние тридцать лет что вы считаете своими личными достижениями?
— Я считаю, что я стараюсь объективно разбираться в процессах — они очень сложные. Здесь очень много правд, очень много нарративов. Но я принял и российскую точку зрения, я принял где-то и западную точку зрения. Я стараюсь их объединить в научном смысле.
Поэтому я считаю, что мне повезло в том плане, что я смог стать историком и крупным специалистом по эпохе, которую видел своими глазами и анализировал. Я думаю, что мне повезло, что в моих выводах я особо не ошибался. И это помогает жить, помогает давать советы, и помогает продолжать научную карьеру.
Во-вторых, я считаю своим достижением то, что я смог очень многих людей сблизить. Я очень много вложил для того, чтобы достаточно большое число русских людей, русских политиков, ученых, представителей России, попали в Германию и Европу. Или наоборот, из Германии и Европы ездили в Россию. Сотни конференций проводил на самых разных уровнях для молодежи, для политиков, для людей искусства. Очень много вложил туда.
Поэтому сегодня для меня является личным разочарованием то, когда немцы и европейцы отказываются от этих контактов. Когда мне еще в 2012 году, за два года евромайдана на Украине, в Германии сказали: «Твоя работа нам больше не нужна — Россия уже больше не интересна. Мы теперь хотим работать только с гражданским обществом, причем, с теми, кто критически настроен в отношении России». Я ушел из игры, ушел из учреждения, в котором на тот момент работал, и ушел в Германо-российский форум, стал экономическим советником. Там нашел для себя возможности продолжать строить мосты между Германией и Россией, что считал очень важным делом.
Третье достижение — я встретил свою жену! Ее зовут Анна Михайловна. Она из Санкт-Петербурга, выехала в девяностые годы с родителями. Правда, не хотела уезжать из Санкт-Петербурга. Сейчас постоянно ездит в этот красивый русский город, и хочет, чтобы я его полюбил больше, чем Москву. Но я все-таки столицу России очень люблю.
Но самое главное, у нас растут двое детей — сын и дочка, которые прекрасно говорят по-русски, которые очень интересуются Россией, подкованные, знают ее историю, знают историю русской эмиграции, знают историю Советского Союза. Сын воспринимает все так, как мы воспринимали Россию в русской эмиграции — сначала критически, а потом эйфорически восприняли то, что происходило в России за последние десятилетия.
С другой стороны, это коррелируется с историей его мамы, предки которой были очень знатными людьми в Вятке. Ее дедушка был очень высокопоставленным чиновником и специалистом в энергетической области, очень почитаемым человеком.
И последнее — Путин вернул гражданство моим родителям. Я ему благодарен за это. Отец пятьдесят лет не мог ездить в Советский Союз, (в постсоветскую Россию он уже смог ездить). Он потерял гражданство, когда ему было два года. В 1924 году его отца лишили гражданства: назвали «норвежским шпионом», выдворив из Москвы в Прибалтику.
А мой отец всегда был русским, всегда хотел вернуться в Россию. И когда я рассказал об этом Владимиру Путину, то он вернул гражданство моим отцу и матери. Они уже на том свете, но это был очень важный шаг, который показал очень многим русским эмигрантам, даже еще из того, старого поколения, что мы воссоединились опять. Воссоединились с Новой Россией.