Весною 1952 года в редакцию молодёжной газеты «Комсомолец Донбасса» зашёл «невысокого роста паренёк в резиновых сапогах с отвёрнутыми голенищами, в дешёвом пиджаке и кургузой кепочке. Стряхнув на пороге опилки с сапог, глухо спросил: «По стихам кто здесь… работает?» Пареньку указали на Анатолия Мартынова. Анциферов без официального «вы» и «пожалуйста» сказал просто, по-свойски обращаясь к Мартынову: «На вот, глянь…»
На приставном столике лежали целые завалы, терриконы стихов. Разбирать их, отвечать пенсионерам и школьникам, отправлять по несколько сотен писем в день — это была адская работа. Но самое обидное — в газету давать было нечего. И вдруг посреди всей этой словесной руды у Мартынова в руках стихотворение про фразу важного шахтёрского значенья «Дай, товарищ, закурить». Мартынов тут же начинает радостно читать стихотворение всей комнате, Анциферов смущается, краснеет, достаёт папиросу и выходит в коридор. Мнение редакции единодушное — печатать как можно скорее!
Николай Анциферов ушёл из жизни слишком рано для простого обычного человека, но, увы, вполне закономерно для поэта и шахтёра. И те, и другие склонны уходить с поверхности земли под землю словно бы на рассвете, в расцвете лет, сил и таланта. Случилось это в 1964-м, на тридцать пятом году жизни шахтёра и поэта. Как терриконщик из его же стихотворения «Пьедестал», он только взобрался на вершину, успел окинуть взглядом горизонт, но не успел рассказать об увиденном. Писать бы ещё и писать, жить бы ещё и жить, но судьба распорядилась иначе. Анциферов не выдюжил, покончил с собою, смерть поэта не афишировалась, родственники настаивали на версии смерти от рака мочевого пузыря.
Пока Анциферов был жив, о его поэтическом таланте знали лишь друзья-донбассовцы, студенты Литературного института и литературная Москва. Широкий читатель узнал Николая Анциферова лишь после его неожиданной смерти, когда подборки стихов донбасского поэта вышли в «Молодой гвардии», «Советской России», «Донбассе», «Современнике», в толстых журналах. И не только шахтёры, которые анциферовскую строку чувствовали за версту, но и разноликий читатель в массе своей, один раз «попробовав» Анциферова, воскликнул: «Это здорово! Он открыл нам шахту и шахтёров. Даёшь Анциферова!»
Шахтарчонок
Едва стукнуло десять — на «Софию» пришли фашисты.
Анциферов пережил фашистскую оккупацию и слишком рано получил беспощадные уроки жизни. Анциферовы жили рядом со стратегическим объектом, станцией «Унион», которая кишела немцами. Чтобы не умереть от голода, он, как и все дети, которые не хотели умереть голодной смертью, воровал. Попытался стянуть шинель, чтобы обменять её на ячмень. Его наказали так: фашисты накрыли стол на две «персоны», одной из которых был голодный двенадцатилетний Колька, а другой — немецкая овчарка. В полностью биографическом цикле «Оккупация» нет ни слова вымысла, были и званый обед, и расстрелы, и акация — чуть ли не единственное блюдо детворы военных лет.
В 1943 году Макеевку освободили, ватага шахтарчат пошла в горнопромышленное училище. Вместе с ними и будущий поэт Николай Анциферов. В «ремеслухе» ему были интересны две вещи. Первая — библиотека, вторая — игра в слова. Правила игры: один называет слово, а другой должен немедленно прочесть его наоборот. Анциферов ходил в лидерах, даже такие слова, как «индустриализация» или «Донниигипрошахт», он мгновенно переворачивал в уме. «Любое слово он сначала «рисовал на зрачке», — из воспоминаний Анатолия Мартынова об Анциферове, — он без карандаша видел все его составные и обращался со словом свободно, уверенно. Он и стихи сочинял «на зрачке», а записывал на бумаге только то, что было окончательно отработано. Редкий дар!»
Анциферов мог вынашивать стихотворение и месяц, и год, в голове оно рождалось, шлифовалось и оттачивалось полностью. Сам процесс написания занимал всего-то несколько минут, на бумагу ложились уже готовые, выкристаллизованные строки.
Шахта
После училища Николай работал электрослесарем на той же «Софии». «В том голодном сорок седьмом / я, голодный, семнадцатилетний, / хлеб пошёл добывать горбом…» Пошли шахтёрские годы на родной шахте-кормилице. Каждый день в клеть, в лаву. В начале пятидесятых Анциферов рискнул и отнёс свои стихи в редакцию «Макеевского рабочего», где они и были впервые опубликованы. Его поэзия сразу же нашла отклик в сердцах земляков. Николай Анциферов писал о рабочем человеке — шахтёре, воспевал подземный труд.
В 1952 году Анциферов переходит работать в редакцию областной газеты «Комсомолец Донбасса», но через год работы в газете возвращается в родную бригаду. «Я родился под шум вагонеток и клети, / потому-то без шахты я жить не смогу». На шахте Николай пошёл в десятый класс вечерней школы, после получения аттестата навсегда распрощался с забоем, поступил в Литературный институт имени Горького.
Москва
Оптимизм и юмор — это характерные черты поэзии Анциферова, он не жалуется на долю, не просится на волю, никого не ненавидит и не проклинает. Талант его был светлым, озорным, лучистым, донбасским. Даже о пласте толщиной всего-то в полметра, который, кроме проклятий, никогда ничего не рождал у горняка, поэт-жизнелюб смог придумать стихи, полные юмора и превосходства над стихией. Александр Твардовский именно за оптимизм и юмор высоко ценил талант нашего земляка. Анциферов близок к Твардовскому именно образностью речи героев, богатой поговорками, прибаутками и т.д.
Однажды Литинститут, в котором в то время учился Николай Анциферов, посетил знаменитый французский писатель и философ-экзистенциалист Жан-Поль Сартр. Это было время, когда он знакомился с советскими писателями. Сартра студентам представлял тогдашний ректор Литинститута. Всем выступающим поэтам Сартр задавал один и тот же вопрос: «Почему вы решили стать поэтом?» Поэты отвечали, что ради полезности своему народу, во имя желания воспеть трудовой подвиг и т.д. Все ответы были однообразными и очень «правильными», до тошноты.
Жан Поль явно скучал, слушая строчки на непонятном языке, но вот на сцену вышел круглолицый, пухлогубый, с залысинами шахтарчонок с красным прыщеватым лицом и начал читать свои заветные стихи.
Я работаю, как вельможа,
я работаю только лёжа.
Не найти работёнки краше,
не для каждого эта честь.
Это — только в забое нашем:
только лёжа — ни встать, ни сесть.
На спине я лежу, как барин.
Друг мой — рядом, упрямый парень.
«Поднажмём!» — и в руках лопата
всё быстрее и веселей.
Только уголь совсем не вата:
малость крепче и тяжелей.
Эх, и угольная перина!
Не расскажешь о ней в стихах.
Извиваешься, как балерина,
но лопата играет в руках.
Отдохнуть бы минуту, две бы!
Отдыхаешь, когда простой.
Семьянин говорит о хлебе,
о любви говорит холостой.
Но промчится пара минут —
И напарник мой тут как тут.
Шепчет: «Коля, давай, давай!
Вместе взялись, не отставай!»
На спине снова пляшет кожа.
Я дружку отвечаю: «Есть!»
Я работаю, как вельможа,
не для каждого эта честь.
Даже в подстрочном переводе на французский чувствовался уровень таланта Анциферова. Жан-Поль встрепенулся. «С тобою всё ясно, юноша! — обратился Сартр к Анциферову. — Ты здесь находишься по причине таланта. Талант и только талант может воспеть свою родину. Надеюсь, это ты тоже понял!» Слова Сартра перевели «вельможе».
Анциферов рассмеялся и лукаво сказал, что захотел стать поэтом ради повышенного женского внимания, особенно это актуально человеку с «такой рожей». Сартр вскочил со стула и обнял Анциферова: «Ты красив! Из тебя выйдет поэт. И большой! Из тебя единственного! Как твоя фамилия? Я буду следить за тобой!»
Горькая
И хотя стихи Анциферова были действительно очень хороши, юные, звенящие, ко времени, тем не менее их действительно мало публиковали при жизни автора. Критик Мирон Петровский прошёлся по лирическому герою Анциферова, высмеял его за плакатность. Произведения Анциферова начали противопоставлять «эстрадной поэзии» Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского. Многие его смелые стихи не проходили цензуру.
А предсказание Сартра и сбылось, и не сбылось. Поэтом Анциферов стал ещё при жизни, а вот широко признанным — только посмертно. У Анциферова развился «есенинский синдром», «болезнь российских литераторов». Есть версия, что Анциферов боялся исчерпать донецкую тему, а других тем не видел, но тут можно поспорить. Несмотря на то что все мы, поэты города До, живём в огромном общем Донбассе, при этом в каждом из нас существует свой собственный внутренний город — наше дикое и необъятное поле. И пусть учёные, занимающиеся глобальными проблемами человечества, рассказывают нам, на какое количество лет хватит нефти, газа и угля, мы-то точно знаем, что, даже когда на Донбассе перестанут выдавать на-гора уголь, останутся смыслы и великий донецкий текст, ткачами которого ещё вчера были Анциферов, Горбатов, Пляцковский… А сегодня этот текст ткут уже другие, ткут так же бережно и самоотверженно, не жалея себя, но это уже совсем другая история.
P.S.
Одно из моих любимых стихотворений Николая Анциферова не связано с шахтёрской тематикой. Редкий текст для шахтёрского поэта. Полюбите его и вы, дорогие читатели.
В соседней комнате гремит посудой мать,
а мы целуемся, уставившись на дверь.
Никак не хочет мама нас понять,
не хочет нас самим себе доверить.
И поминутно шлёпанцы шуршат,
без стука и без кашля мать заходит.
Всё что-то ищет, ищет не спеша —
так занята, что нас не видит вроде.
Чего ходить без дела взад-вперёд?
Сходила б в магазин за солью, что ли.
Эх, мамы! Уважаемый народ.
На вас порою злишься поневоле.
Мать ходит, мы навытяжку сидим —
точь-в-точь солдаты перед генералом.
Известно: хорошо быть молодым.
Неужто это непонятно старым?