День рождения Евтушенко. Очередь за русской поэзией

Евгений Евтушенко родился 18 июля 1932 года, по паспорту — 1933 года.

Век у русских поэтов длинный, длиннее физического присутствия на поверхности планеты. После остаются книги, стихи, поступки, воспоминания друзей и недругов.

О Евтушенко ещё множество раз напишут, но писать будут почему-то дважды в год: к 18 июля — день рождения и к 1 апреля — день смерти. А что в тире между этими двумя датами?

Жизнь, длинная жизнь великого русского идеалиста. Любимые женщины, сыновья, строки, сама поэзия — главная любовь и главная мучительница.

Вот и я сейчас тоже пишу аккурат к одной из дат. Пишу не заметку в газету, не колонку, а скорее рассказываю о дорогом и любимом друге, пишу ещё и на тот, другой, окончательный свет, где никогда не кончаются чернила, а бумага белее белого.

И русские белые снеги идут всегда, а не только зимой.

Пишу то, что до этого не формулировала, хотя и время было, и возможность была, пишу от всего своего сердца, надеюсь, что прочтёт, посмеётся, пожурит на правах учителя за неточность формулировки, а потом простит или исправит.

Удивительное дело, но для меня Евтушенко был, есть и будет прежде всего лириком, несмотря на огромное количество политических, бьющих и таких разновекторных текстов.

Стихотворение ниже было написано в далёком 1953 году — в год смерти Сталина. В тот год нашлось место и такому тексту, о любви, о вечном мужском страхе не соответствовать своей музе.

Ты большая в любви.
Ты смелая.
Я робею на каждом шагу.
Я плохого тебе не сделаю,
а хорошее вряд ли смогу.

В этом тексте я вижу настоящего поэта Евтушенко, не гражданина, а именно поэта, пишущего для вечности, а не для сиюминутности. Гражданская поэзия рождается в расчёте на скорую славу, её распространяют немедленно и широко, тут главное поймать момент — газетная история, когда новость вчерашнего дня теряет злободневность и политическую остроту.

Конечно, такие тексты тоже остаются в литературе и читателя своего найдут, а вот перечитывателя уже вряд ли, чего нельзя сказать о лирике, которая и держится как раз на перечитывателях.

За сорок три года до смерти Евтушенко в стихотворении «Самонадгробная речь» самоиронизирует, рассказывая о пути пройденном, и о том, который ещё только предстоит пройти.

Политическое и поэтическое — если произнести эти два слова без должной артикуляции, то они прозвучат невероятно похоже. Евтушенко об этом знал и умело вплетал одно в другое. Вплетал так, что теперь уже и не различить берегов и стыков.

Покойник был бабником, пьюхой, повесою,
покойник политику путал с поэзией.
Но вы не подумайте скоропалительно,
что был он совсем недоумок в политике,
и даже по части поэзии, собственно,
покойник имел кой-какие способности…

Святослав Рыбас — писатель, почётный гражданин города Донецка, был знаком с Евтушенко, писал о нём в книге «Новые времена и старые герои».

Потом Рыбас жил в Праге, невероятное политичеcко-поэтическое совпадение, если вспомнить один из самых знаковых текстов Евтушенко, написанный 23 августа 1968 года.

Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.

Мне отчего-то вспомнилось, как все мы в детстве говорили «по правде». Как бы было вокруг всё сказочно (детство же) и было «по правде», а её было «по красоте».

Я дозвонилась Святославу Рыбасу в Прагу, сейчас это просто, есть мессенджеры, не нужно заказывать разговор, хочешь что-то узнать — звонишь, узнаёшь.

Вспоминает Святослав Рыбас:

«Говорят: "С ним ушла эпоха…" и тому подобные банальности. Нет, эпоха ушла в 1991 году, и он содействовал её уходу, хотя сразу же ощутил, что новому времени он не нужен. Вот такой видимый парадокс.

На самом же деле никакой не парадокс. Вся поздняя советская литература была антисоветской. Или почти вся. Валентин Распутин с "деревенщиками", Юрий Трифонов со своими "городскими повестями", Сергей Залыгин с сибирскими романами о Гражданской войне. И многие, многие.

Евтушенко когда-то сказал мне, что он из тех сибиряков, которые пропивали добытое золото в кабаках, а, к примеру, Залыгин — из тех, кто стоял по ту сторону стойки. Мы были поверхностно знакомы, но меня никогда не тянуло к нему. Это был одинокий волк…»

Рыбас вспомнил, что Евтушенко часто совершал бесшабашные поступки. Будучи, например, в Мексике, он узнал, что арестован местный поэт, и, взяв бутылку водки, пробился в тюрьму к литературному собрату. Или публично протестовал в 1968 году против ввода войск Варшавского договора в Прагу.

«Он не мог не понимать, что со своим талантом и общественным темпераментом играет уникальную роль в советской многослойной системе, — поделился со мною Рыбас, — поэмы "Казанский университет" о молодом Ленине, антиамериканская "Мама и нейтронная бомба" или беседа с Никсоном во время визита этого президента в СССР, или возможность прямого общения с Андроповым — всё это свидетельства сотрудничества с властью и личного преуспеяния.

Именно поэтому Бродский терпеть не мог Евтушенко. А поэт всё же очень большой. Вспоминаю «Хотят ли русские войны», «Идут белые снеги», любовную лирику… И мне почти нет дела до того, что в первоначальном варианте «Идут снеги» упоминался Ленин, а в исправленном Ленин исчез…»

Как-то мне довелось выступать в литературной студии МГУ «Луч», которая была основана в 1968 году, бессменным её руководителем является Игорь Волгин.

Он рассказал мне о том невероятном впечатлении, которое произвёл на него Евтушенко в далёком 1959 году на знаменитом вечере в музее. Волгину тогда было 17 лет, он учился в 10 классе.

Волгин пришёл на вечер с другом, билеты доставали по большому блату. Вечер удался, толпа была взволнована, даже окно разбили.

Евтушенко произвёл на Волгина потрясающее впечатление, каждый раз, когда звучала очередная евтушенковская диковинная рифма, Волгин толкал друга в бок, таким способом выражая восхищение. Мол, ты слышал?! В итоге к концу вечера бок у друга был едва ли не синим от дружественных тычков.

Ещё до того выступления в музее Евтушенко написал свою знаменитую «Волгу», приведу несколько строф, которые точно могут считаться строфами века, строфами той, другой эпохи. И этой тоже, и будущей тоже.

Мы русские. Мы дети Волги.
Для нас значения полны
её медлительные волны,
тяжёлые, как валуны.
Любовь России к ней нетленна.
К ней тянутся душою всей
Кубань и Днепр, Нева и Лена,
И Ангара, и Енисей.
Люблю её всю в пятна света,
всю в окаймленье ивняка…
Но Волга для России — это
гораздо больше, чем река.

Карен Джангиров — поэт-верлибрист, автор 17 книг-верлибров, с 1991 года находится в эмиграции, сейчас живёт в Канаде, где я его, собственно, и достала.

Карен Джангиров вспоминает о Евтушенко так: «Кто-то, кажется, Гёте, сказал: "Материала в этом человеке так много, что из него можно легко вылепить как дьявола, так и святого".

Цитирую по памяти. Сия цитата в необычайной степени применима и к Евгению Евтушенко. Как к Евтушенко-человеку, так и к Евтушенко-поэту. К нему относились по-разному: от глубоко почитания и благоговения до ненависти и лютой зависти.

Вспоминать Евтушенко можно долго и нескончаемо. Поэтому поделюсь только одним хорошо запомнившимся мне случаем из жизни этого истинно большого поэта…»

И поделился! Где-то в конце 70-х или около того Евтушенко, находящемуся в Англии на гастролях, позвонил близкий даже не друг, а приятель и сообщил, что его мать в критическом состоянии и для её спасения срочно нужны препараты, производимые только во Франции, и достать которые на тот момент в СССР было нереально.

Евгений Александрович немедленно прервал гастроли (а это было потерей не только реноме, но и больших по тем временам денег), первым же рейсом вылетел в Париж, нашёл эти дорогостоящие препараты, потом прямиком в Москву, результатом чего стало спасение умирающей женщины.

«Для литературной богемы тех времен (как, впрочем, и всех) такая сверхчеловеческая реакция на чужое горе была абсолютно "неадекватной", — говорит Карен Джангиров, но я знал и другого Евтушенко, способного легко, даже с удовольствием совершить великий грех, а потом долго убиваться и долго раскаиваться, и делать это совершенно искренне.

Всё по Достоевскому. От Раскольникова до Ставрогина… От Смердякова, изнывающего от желания уничтожить всё и вся, в том числе и самого себя, до князя Мышкина с его хрустальной мечтой воскресить человека.

Пожалуй, в Евтушенко этой исконно русской достоевщины было на порядок больше, нежели в прочих литературных кумирах тех времён».

Сложно спрашивать у молодых, особенно молодых поэтов. Всё им не так, жизни они ещё не видели, прожили мало, написали мало, потому и судят другого, и завидуют другому, и вообще склонны к нигилизму.

Василий Нацентов из Воронежа, мы познакомились в Ульяновске на XVIII Международном форуме молодых писателей. У молодых в массе своей почему-то стало принято про Евтушенко говорить так: «Он не мой поэт!»

Вот такая относительно необидная формулировка, обозначающая то, что говорящий понимает, что Евтушенко поэт, но при этом отвечающего не устраивают то ли качество поэзии, то ли жизненная позиция мэтра.

Нацентов — не в этой массе. Нацентов — автор перспективный, получал специальный приз от главного редактора журнала «Юность» Сергея Шаргунова.

«Мне сложно говорить о Евтушенко, — говорит Нацентов, — с одной стороны, я до сих пор не могу отгородиться от его огромного голоса и яркого пятна пиджака, неизменно светящегося в глубине сцены, с другой — незначительно и мимоходом знавший, не имею права сказать о том, каким был этот самый Евтушенко…

Помню, Евгений Александрович рассказывал, как в середине пятидесятых Микоян, проезжая по Якиманке, увидел толпу у Литературного музея (дело-то было почти сразу после смерти Сталина!). Остановился. Когда ему сказали, что очередь стоит на "Ев-ту-шен-ко!", он не понял и переспросил: "Евтушенко? Что это?.."

Так начиналась новая эпоха, в которую, по меткому выражению Слуцкого, жили весело и плохо, но главное было в том, что очереди стояли не только за продуктами…»

Сейчас другая эпоха, постевтушенковская. В каких очередях стоим мы сегодня? Что нас тревожит? Есть ли сегодня вообще очереди за поэзией?

В том же Ульяновске шли мы как-то по улице. Я и критик Константин Комаров, идти нам было близко, но шли мы медленно. Говорили о Евтушенко.

Комаров говорил о том, что Евтушенко очень неровно писал, выражаясь шахтёрским языком, много пустой породы было. И вот в процессе разговора Константин-критик вдруг вспомнил, что он не только критик, но и поэт: «А ведь я тоже стихи пишу по методу Евтушенко, в том смысле что на десять текстов реально хорошим случается лишь один… Или два».

Как-то говорили о Белле Ахмадулиной. Евтушенко сказал: «Чтобы войти в русскую поэзию, достаточно десяти, максимум пятнадцати стихотворений. Но какие это должны быть стихотворения! У Беллы точно есть такое количество…»

Перекличкой через годы сегодня звучат слова Джангирова, которому вообще вдруг стало достаточно четырёх строк, а не десяти полноценных текстов.

«Так случилось, что о смерти Евтушенко я узнал практически через несколько часов и мгновенно почувствовал изменение экзистенционального поля русской поэзии, — вспоминает Джангиров, — в линейном Евтушенко стало стремительно меньше, он, собственно, покинул линейное, чем так же мгновенно и навечно расширил отмеченное мною ранее экзистенциональное поле.

В тот вечер ко мне прочно пристала каждой своей буквой и тем, что между, прекрасная строфа поэта и никак не хотела оставлять меня в покое:

Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

В который раз убедился, что совсем не обязательно много, достаточно и четырех строк, чтобы навсегда остаться в русской поэзии. Хотя у Евгения Александровича строк таковых было на много порядков больше».

Жить и жить бы на свете, но, наверно, можно… Можно, ведь век у русских поэтов длинный, длиннее физического присутствия на поверхности планеты. После остаются книги, стихи, поступки, воспоминания друзей и недругов.

С днём рождения, великий идеалист ушедшей эпохи, в которой были очереди за русской поэзией.