Платон Беседин: На Украине слились воедино нацизм и постмодернизм, но есть люди, сопротивляющиеся злу

Покушения украинских и западных спецслужб на лидеров общественного мнения в России, в частности, заставляют задуматься о том, насколько в России недооценена роль интеллектуалов и идеологии.

— Касательно Захара Прилепина: мы, безусловно, должны понимать, что главная задача украинских террористов — это не просто ликвидация так называемых лидеров общественного мнения. Они поставили своей задачей запугать население, показать, что если ты придерживаешься определенной позиции, ты либо будешь ликвидирован, либо так или иначе пострадаешь.

Это такие красные огни в буквальном и переносном смысле: красные — и предупреждающие, и кровавые — для тех, кто хочет стать на нашу, правильную сторону. Тут есть один любопытный момент, о котором не так много говорят. Смотрите, покушение на [Александра] Дугина. Да, понятно, что убита Даша Дугина, я ее знал — замечательная, образованная, интеллектуальная, прекрасная девушка. Потом убили Владлена Татарского [Максим Фомин] и вот попытались ликвидировать Прилепина.

Мы точно должны понимать, что как бы они не открещивались, но западный след здесь есть. Так вот, для Запада и Украины все эти фигуры являются фигурами системоопределяющими, базирующими наше российское сознание.

Но насколько эти люди реально в повестке определяют курс?

— Например, роль Дугина со стороны, на Западе видится гораздо больше, чем он реально оказывает влияние внутри России. На Западе он постоянно входит в сотню мыслителей или интеллектуалов мира, то есть там он имеет гораздо более высокий статус, чем в самой России. В этом мне видится определенная трагедия.

В этой связи я рассматриваю эти покушения, помимо политической истории,— потому что это терроризм чистой воды, — помимо социальной, моральной, есть еще и другая сторона вопроса — интеллектуальная. В России должна возрастать роль интеллектуалов, мыслителей. Грубо говоря, ореол Дугина на Западе должен был равен его ореолу в России как минимум, а, может быть, еще и выше, сильнее.

Что нам сейчас необходимо помимо хорошего оружия, помимо слаженной работы ВПК [военно-промышленного комплекса], четких команд на фронте? Нам необходима генерация новых идей и смыслов: ради чего все это? Для чего, почему?

Ведь в русской культуре — в России, в советской России, имперской России — роль этих доктринеров, людей, определяющих вектор и направление народа и страны, всегда играли мыслители. Если мы берем идеологические программы, нам их завещали и Владимир Соловьев — философ, и [Фёдор] Достоевский, и [Лев] Толстой и так далее.

На мой взгляд, роль интеллектуалов в России сегодня недооценена. Под интеллектуалами я понимаю истинных интеллектуалов, а не тех, которых нам всякий раз пытаются подсунуть.

— Я не хочу привязываться к персоналиям, потому что мне сейчас скажут, что я кого-то не вспомнил, но я не против, чтобы шли дискуссии, например, между Дугиным и Борисом Межуевым. То есть есть люди, и их много, которые реально продуцируют смыслы. В свое время был и [Эдуард] Лимонов, сейчас есть Максим Соколов. Просто необходимо выводить их в первый ряд, я очень хочу подчеркнуть эту мысль. А те люди, которые сейчас выполняют роль экспертов, они, если сказать помягче, пережевывают уже 57-й раз пережеванное.

Теперь касательно 9 Мая. У философа [Андрея] Ашкерова была такая блестящая формула, что 9 Мая — это наша «гражданская Пасха». На мой взгляд, для русского человека метакультурно есть две важнейшие точки: православная Пасха и 9 Мая. Это два дня, когда свет победил тьму. И, конечно, 9 Мая для нас является не просто праздником «со слезами на глазах», для нас это точка сборки, то, что нас всех собирает воедино, делает нас целостными.

Поэтому на протяжении огромного количества лет всякие структуры, — и внутри России, и вне России, но понятно, что все они контролируются одним центром, сидящим на «граде на холме», — они пытаются опорочить, дискредитировать, снизить градус Дня Победы для нас. Будем реалистами: в чем-то их усилия имели успех.

Однако, на мой взгляд, на это 9 Мая мы столкнулись с тем, с чем столкнулись на Пасху во время ковида. Я нигде не встречал эту мысль. Помните, была очень серьезная дискуссия? Тогда была Пасха, уже началась пандемия, храмы закрывались, и очень многие люди думали, идти ли им в храм на ночную литургию? Многие мои знакомые задались этим вопросом.

Тоже самое было и сейчас. Например, в моем родном Севастополе тоже есть угрозы: как раз незадолго до 9 Мая была атака беспилотников, когда загорелась цистерна. И это тоже важно: так громко звучала эта история, все меня спрашивали, все говорили о разгоревшейся цистерне, но, на самом деле, мы должны понимать, что атаки на Севастополь идут постоянно и 99% отражается. Работа ПВО в Крыму освещается очень мало.

И это тоже вопрос нашей методологии: мы как-то очень мало и невнятно говорим о собственных достижениях и победах. Западная культура совершеннейшую глупость, ересь, абсурд и безумие представляет как свое достижение. Что далеко ходить, вот пример: во время Крымской войны знаменитое сражение в «Долине смерти». Там погиб весь цвет английской кавалерии из-за глупости, из-за ошибки лордов, потому что они переругались между собой. И что они из этого сделали? Бесстрашные кавалеристы пошли в атаку, [Альфред] Теннисон написал поэму, два фильма сделали — один черно-белый, другой цветной — и один из них «Оскар» получил, группа Iron Maiden написала песню The Trooper, то есть они воспели это как подвиг.

А у нас, когда мы чего-то добьемся, все очень скромненько, сухой цифирью. Поэтому и День Победы у нас в сознании масс составлен не столь полнокровно, как следовало бы. Хорошо, если в семье есть ветераны. У меня дед прошел от Сталинграда от Штеттина — это почти под Берлином, поэтому я о войне знал все. Моей настольной книгой были «Шаги Великой Победы», и это часть меня. А если в семье такого ветерана не было, потому что многие погибли… Доносить нужно не казённым языком, а полно, ясно, красиво, эффектно даже наши победы.

Важная тема — «Бессмертный полк». Мы столкнулись с этим вызовом: идти на литургию в Василия Великого в ковид или не идти? Многие пошли. И сейчас была похожая ситуация. Но я хочу сказать, что «Бессмертный полк» — это лучшее, что было рождено в недрах нашей замечательной метакультурной страны. Я считаю, это главное наше социальное достижение в истории новой России. Мой дед был жив, ушел всего год назад, поэтому я не ходил с его фото, но я ходил и в Москве, и в Севастополе, и чувствовал эту связь поколений, как живые идут вместе с павшими, и что эти люди бессмертны. В этом нет никакого пафоса.

И в этом году многие люди так или иначе поучаствовали в Бессмертном полку; были разные мероприятия — поэтические вечера, концерты, — и многие люди пришли с фотографиями своих дедов, и это тоже было очень важно.

— [Владимир] Ленин сказал, что кино и цирк — важнейшие из искусств. Цирк отбросили — осталось кино. Наши американские партнеры осознали это великолепно.

Но мы должны понимать, что первыми кино сделали инструментом государственной идеологии большевики. Уже в конце 10-х — 20-х годов и в 30-е годы уже кино стало частью идеологии. Потом Великая Отечественная (в мире — Вторая мировая), и Голливуд понимает, что соцреализму нужно противопоставить нечто другое. И тогда рождается то, что называется концептуальным искусством, концептуализмом. Голливуд становится флагманом этого западного масскульта как части мощнейшей идеологической пропаганды.

Такие фильмы, как «Спасти рядового Райана», — замечательнейший фильм [Стивена] Спилберга с Томом Хэнксом, — он сделал для восприятия мировой истории в сознании масс в десятки, а может и в сотни раз больше, чем любой учебник истории. Это замечательное кино, оно сделано гениально; мы сопереживаем этому несчастному солдату, но за этим мы отбрасываем другие смыслы: о том, что мы сопереживаем американскому солдату, о том, что американский солдат — это и есть Америка, и она всех спасает. И, как вы помните, русских там вообще нет — они вырезаны из контекста.

Что делал Советский Союз? Снимал хорошее кино. То, что вы сказали, — явления несколько устаревшие, но частично это правда. Российское кино стало частью рынка. И наш рынок искусства был нерегулируем, грубо говоря, сказали: «Пусть цветут все цветы», и государство не занималось этим.

Но так не бывает. Обязательно придет свой садовник и направит все своей рукой. В результате мы получили кино, которое не просто бездарное, но оно и идеологически вредное. Оно снималось для того, чтобы развенчать святость Победы.

Потом пришло в это государство и сказало: «Нет, так нельзя, нужно воспитывать, спасать положение», и стали вбухивать огромные средства именно в кинематограф. Но тут встал второй вопрос: а как сделать хорошее кино? Мало дать денег, нужно иметь талант, умение.

Тут стали обращаться к опыту советского кино. Но я вам, например, говорю такие имена: Юрий Никулин, Иннокентий Смоктуновский, и вы мне говорите: это великие актеры. Я вам говорю такие имена, как [Юрий] Бондарев, [Даниил] Гранин, и вы мне говорите: это великие прозаики. Я вам говорю такие имена, как [Борис] Слуцкий, [Александр] Твардовский, и вы мне говорите: это великие поэты. Но что их всех объединяет? Они были фронтовиками. Они все знали, что такое война. И многие режиссеры, которые снимали кино о Великой Отечественной войне, они были пропитаны войной, или прошли ее сами, или знали тех, кто прошел.

У Вадима Кожинова есть такая замечательная фраза, что фронтовая поэзия написана не о войне, а она написана войною. И вот лучшее кино, снятое о великой Отечественной войне, — оно сделано войной, вот в чем фокус.

Есть, конечно, исключения. Я считаю, что один из гениальнейших фильмов — «Иди и смотри» [Элема Климова]. Сейчас такого нет, банально не умеют снимать.

Плюс исторические штампы, вы правильно сказали. Из банального: НКВД — это злые, кровавые чекисты, какие-то женщины с губищами, которых не могло быть на той войне, и так далее. То есть неправдоподобная реальность. От этого стали пытаться отказываться. Вы уже назвали плохие примеры, а давайте приведем хорошие. Элемент положительных перемен, он все-таки наблюдается.

Я бы хотел выделить такую хорошую, замечательную ленту, как «Брестская крепость» [Александра Котта]. Это лента, по-моему, 2010 года. Это очень достойная, хорошо сделанная, без штампов… Хотя и там есть ошибки: в конце говорится, что герой был репрессирован, хотя этого и не было. Но на фоне черного, тлетворного фона, конечно, «Брестская крепость» выделяется. Это кино, которое заставляет задуматься, и оно современное. К сожалению, старое кино молодые люди не воспринимают — темпоритм, операторская работа и все прочее.

И, ближе к нашей реальности, недавно два фильма сняли: «Нюрнберг» [Николая Лебедева] и «Праведник» Сергея Урсуляка. Оба эти фильма объединяет то, что над ними явно работали, привлекали специалистов, старались учесть все ошибки. Это уже не то кино, которое было 5—6 лет назад.

Но что мы видим в «Нюрнберге»? Отмечу одну любопытную особенность. Как там показаны нацисты? И как там показаны наши советские люди? Такое ощущение, что это люди с разных планет, даже люди из разных миров. Мы видим несколько растерянных, не слишком даже эстетически привлекательных советских граждан, и мы видим титаноподобных, вышколенных, прекрасно разбирающихся в искусстве нацистов. Конечно, в конечном варианте это вышколенное зло проигрывает, но оно не перестает от этого терять собственную привлекательность. Ведь нацистская эстетика, она очень живуча в кинематографе, она нравится многим режиссерам.

Понятно, что это кино не об историческом процессе. Понятно, что исторические события там — фон для некой драматической истории. Как правильно делать? Ты через личностную драматическую историю показываешь трагедию народа или исторический контекст. Классический пример — это «Севастопольские рассказы» [Толстого]: то есть через личную историю мы видим трагическую и героическую историю города, страны.

В «Нюрнберге», к сожалению, это процесс, это колесо истории становится колесом обозрения, на котором, плача или улыбаясь, катятся наши замечательные герои. Мне это не очень импонировало. Ну и это нацистское превосходство. Нацизм ведь в целом построен на идее ложного превосходства. Подчеркиваю, ложного. А тут они явно доминировали внешне. Это неправильно. Опять же, в «Иди и смотри» — хрестоматийном шедевре — там нацисты показаны другими. Там нет этой вышколенности, есть чудовищный оскал.

— Вот, а у нас куда ни плюнь, хотя я и утрирую, но нацист — это такой мужчина, высеченный из скалы, который разбирается в искусстве великолепно, любит классическую музыку, любит [Яна] Вермеера, любит живопись нидерландских мастеров. Но не так это было, они были разными. Не было там никакого сверхчеловека.

А касательно фильма «Праведник»: я в этом фильме увидел, прежде всего, очень хорошие актерские работы. Там играют Александр Яценко и Евгений Ткачук, и мне понравились их работы. Это, знаете, прямо хороший фильм. И это актерские работы, а не просто люди в кадре что-то изображают, как Данила Козловский в фильме «Чернобыль» весь фильм с одним лицом.

Этого мне не хватало в кино, и в кино о войне в частности. И еще хочу отметить, в «Севастопольских рассказах» есть такая фраза: «Герой моей повести — правда». Я не могу сказать, что герой этого фильма — правда, но в этой ленте я вижу живых людей. Не схемы, функции, как в «Нюрнберге», а живых людей. Режиссер позволяет мне сделать выбор, кому сопереживать. Эти вещи не всегда стандартны в современном кино.

— Смотрите, что важно. Памятник — какая бы это ни была банальная вещь — от слова «память». А память — это одеяло, которым мы укрываемся, когда нам холодно. Память ведь хранит не только ужасы, но и тепло.

Я вам расскажу историю в ответ: мы снимали документальную ленту об оккупации Крыма и поехали в Васильковскую балку — это Зуя, поселок городского типа. Там в краеведческом музее есть такой Сергей Колосюк — поисковик. Я его попросил показать места захоронения, мы сели в его «Ниву» и поехали. А перед этим шли дожди, и мы ехали так, что машина была наполовину наполнена водой, этот автомобиль дрожал, пыхтел, я молился половину дороги. Еще три или четыре километра мы шли пешком по горным ручьям этим, ставших реками. И вот мы приходим, и я вижу мемориал: памятник ухоженный, в лесу, в балке, куда доехать практически невозможно.

Люди занимались тем, что поднимались, искали останки убитых там партизан и потом сделали этот мемориал. Я увидел в этих людях, что они не просто оберегают память, но они протягивают связь мертвых и живых — то, что мы говорили о Бессмертном полке. Они становятся этой нитью.

И есть же христианское учение о том, что земля стоит, пока на ней остаются праведники. Я думаю, что и то, что я вам рассказал, и те случаи, которые вы мне рассказали, — они рассказывают если и не о праведниках, то о подвижниках. Потому что люди, которым установлены памятники, совершили подвиги, но те, кто заботится о них, те, кто сохраняют память, они тоже совершают подвиг. Особенно если мы говорим об украинских реалиях, где за то, что ты принес цветы, тебя могут скрутить и отправить хрен знает куда, в лучшем случае на 3—4 дня. И, конечно, эти люди совершают подвиг.

Я думаю, эти люди понимают, что если оборвать эту нить — соединяющую прошлое и настоящее, а по факту тянущуюся в будущее, — может вообще все кончиться. И, конечно, это сопротивление — сопротивление абсолютно чудовищному, бесчеловечному, нацистскому и постмодернистскому режиму. Ведь там нацизм и постмодернизм слились воедино, но это тема отдельного разговора. И еще это сопротивление тому, что называется энтропией, — то есть вот этой разрушительной силе мира, которая пытается все уничтожить, все перемолоть и превратить человека в раба. Это люди, которые сопротивляются злу.