— Дмитрий, какова на сегодняшний день обстановка на вашем направлении?
— Направление у меня Авдеевское. Как охарактеризовать? Бьемся, воюем. Противник несет потери. У нас тоже не без этого, но ведем мы.
— Слыхал, что немало проблем на вашем направлении создают беспилотники-камикадзе и камеры наблюдения, установленные противником еще до начала СВО.
— Да, война немножко изменилась. В основном докучают беспилотники как ударные, так и камикадзе. Но мы тоже стараемся отвечать.
— Как сейчас обстоят дела с беспилотниками?
— У меня хватает пока.
— Волонтерская помощь или Родина выдавать начала?
— И Родина дает, и гуманитарщики помогают.
— Что можете сказать о противнике? Насколько сильно изменились его тактика и оснащение после начала СВО?
— Разительно. Техническое оснащение стало заметно лучше. Страны НАТО им крепко помогают. Тактика ведения боя изменилась в корне. Причем изменения произошли не после начала СВО, а где-то в начале осени 2021-го. Примерно в сентябре.
Мы обращали на это внимание, анализировали то, как они воюют. Поменялись как система их БПЛА, так и системы штурма, обороны. У них совсем другие боевые порядки сейчас. Не те, что прежде. Мы смотрим, разгадываем, поражаем.
— Связываете это с обучением инструкторами НАТО?
— Да, конечно. Как ни крути, но все мы родом из Советского Союза. Все учились по одним учебникам и воевали одинаково. После того, как пошла помощь от стран НАТО, тактика изменилась радикально. С другой стороны, им тоже стало немножко тяжелее, поскольку и мы свою тактику модернизировали.
Причем модернизировали не немножко. В некоторых случаях она изменилась основательно. Добавлены группы, которых ранее в армии не было. По штату нет подобных специалистов, но по факту они есть и занимаются плановой работой.
— Это как с операторами БПЛА и охотниками на дроны?
— К примеру, да. В советской армии ничего подобного не было, а потому и в штате их нет. Но фактически они есть и сегодня являются чуть ли не основными.
— Насколько быстро мы адаптируемся к новым правилам ведения боевых действий?
— Да в принципе, думаю, что мгновенно.
— Не все согласились бы с вами по данному поводу. У некоторых с адаптацией наблюдаются известные проблемы.
— Я говорю о своем подразделении. Мы постоянно пробуем что-нибудь новое. Где-то штурмуем — экспериментируем. Где-то провоцируем на огонь и стараемся адаптироваться, мутировать. Смотрим, как они ведут себя в той или иной ситуации и находим контрмеры.
— Набивший оскомину вопрос от гражданского населения: почему так долго возятся с Авдеевкой? Объясните, пожалуйста, тем, кто не имеет представления.
— Основная сложность — местоположение. То, как расположен город. С противоположной от нас стороны расположен завод. Сейчас, по сути дела, это один большой склад боеприпасов, провизии. Все это доставляют с завода. Дотянуться до него можно, но… не настолько точечно, насколько хотелось бы.
Другой момент — позиции. В некоторых местах они уходят в землю на два, а то и на три этажа. И все это бетон. Выковыривать их оттуда довольно-таки непросто.
— Следствие восьмилетней подготовки?
— Да, зарылись они крепко. Да выкурим, не проблема.
— Донецк ждет.
— Это дело времени. Ничего такого уж архисложного в этом нет. Выкурим.
— То есть на вашем направлении ситуация контролируемая?
— Да. Успеваем и повоевать, и потренироваться. Получаем навыки, чтобы быть лучше противника. Как победить? Стать лучше, чем враг.
— Как выглядит штурм в условиях современной войны? Все мы немножко травмированы кино о Великой Отечественной и часто считаем, что в атаку поднимаются тысячи. Как на самом деле?
— Зависит от того, какая стоит задача и сколько штурмовиков затребовано. Если, к примеру, нужно взять населенный пункт на сто домов, то это двадцать-тридцать штурмовиков. Фактически так это и выглядит. Штурм (штурмовик, - прим.авт) идет первым и пробивает остальным дорогу. Главное – скорость. Секунда – метр.
— Двадцать-тридцать человек?
— Малые группы, да. Есть контрольная точка, до которой нужно дойти. Неважно, что на пути. Идешь, идешь, идешь. Все, дошел до точки. Дальше за тобой уже подтягиваются войска.
— Работа штурмовика считается самой тяжелой на этой войне. Каковы ваши требования к кандидатам?
— Физические данные должны быть отменными. Знание оружия, боевой опыт. Каждый штурм уникален. Ни один не похож на предыдущий. Все может быть по-другому, а потому нужно думать-думать-думать. Причем быстро. Штурмовик должен быть образованным.
— Добровольцев сейчас много?
— Каждый день приходят новенькие. Есть и те, что без боевого опыта. Таких мы никуда не ставим. Они тренируются до тех пор, пока я не решу, что готовы к каким-либо действиям. Бывает, что человек уверен, что готов, но я вижу, что нет. Такие у меня в бой не ходят.
— Местные или россияне тоже приходят?
— По-разному. Все ж сарафанное радио — кто-то кому-то где-то сказал, а кто-то услышал. Все друг друга знают. Кто-то где-то с кем-то воевал. Так оно и работает. Из Мариуполя, кстати, приходят ребята. Из Волновахи.
— Если уж мы заговорили о добровольцах, то вот у вас подразделение с именем, с гербом, с репутацией. Лицо подразделения – это действительно важно или все должны быть просто номерными?
— Считаю, что важно и так должно быть. Имя — это важно. Ребята должны с гордостью носить шеврон подразделения, а я, как командир, должен сделать так, чтобы у них был реальный повод для гордости. Чтобы подразделение выполняло максимум задач, проливая минимум крови. Они должны знать, что у нас за плечами победы, что мы идем и поражаем противника. Люди должны гордиться тем, что служат в «Борзах» или других именных подразделениях.
Взять то же подразделение «Пятнашка»! Ребята с гордостью носят эти шевроны. У них прекрасный командир и солдаты хорошие. Многих оттуда знаю, со многими общаюсь и знаю, о чем говорю.
— Слышал историю о мобилизованных, которым сказали, что они попали в спецназ. При прочих равных парни стали воевать совсем по-другому, чтобы соответствовать.
— Вполне может быть. Это же имя, авторитет подразделения.
— В конце концов не зря же мальчишки всегда хотели служить в десанте или морской пехоте, хотя служба там не сахар.
— Именно! Не скажу, что у нас, к примеру, служить легко. Лентяю здесь будет несладко. Мы либо на позициях, либо учимся: тренировки штурмового боя, тактика, медицина. Это в свободное от позиций время. Лентяю все это не нужно. Если же человек хочет получить специальность и реальный боевой опыт, то будет работать у нас с удовольствием.
У меня, кстати, бывает, что пришел новенький, а шеврона у него нет. Да он же весь мозг вынесет, потому что пришел служить в «Борзах» и ему нужен этот шеврон. Говорю: заходите, берите! Вон их у меня сколько! Почему для него это важно? Это уже не только имя подразделения, но его собственное имя.
— Вы сказали, что мариупольцы приходят служить. Речь о людях, дождавшихся освобождения?
— Все верно. Служат, получают навыки и хорошо воюют.
— Как у них складываются отношения с ребятами из подразделения? Как бы там ни было, но восемь лет они жили при Украине, которая с нами воевала.
— Да нормально. Они ведь самые обычные люди. А что мог сделать обычный заводчанин? Человек, например, пятнадцать лет на заводе отработал и никак не был связан ни с войной, ни с политикой. Сейчас он собственными глазами увидел происходящее. Приходит и говорит: «Я хочу быть полезен».
— И много приходит?
— Прилично.
— Вы же наверняка проводите собеседования. Какая у них мотивация?
— По-всякому бывает. Сам поначалу глядел с подозрением. Потом увидел, как они служат, как целиком отдаются военной работе, стараются ребята, воюют. Это вызывает доверие.
Я говорю, почему ты пошел воевать? У всех разное. Кто-то потерял кого-то под украинскими снарядами, кто-то семьи лишился, кто-то — детей. Например, если взять тех же волновахцев, то они сейчас обозлены. Они ведь находились в городе и видели, как украинские ракеты и снаряды их дома разносили.
— Если уж мы заговорили об этом, то лично у вас есть понимание того, почему украинские формирования подобным образом ведут себя по отношению к согражданам?
— Часто речь идет о наемниках — иностранцах. Эти никого не жалеют и не разбираются, военные перед ними или гражданские, чужие или свои. Им легче завалить человека и всё. Я с этим тоже сталкивался.
Взять, к примеру, те же группы эвакуации. Да никогда группы эвакуации «двухсотых» и «трехсотых» никто не трогал. Повоевали, своих растянули и все. А сейчас тела ребят забрать невозможно. Бьют по нам и все тут. Это как вообще? Это верх цинизма.
Тело ведь нужно земле придать. Это же воины! Мы даем им проводить эвакуацию. Они тела своих забирают. И «трехсотых» тоже даем забирать. Они — нет.
— Тем не менее у тех же мариупольцев, беженцев из Соледара, Артемовска и других городов масса претензий и к представителям националистических формирований и даже к ВСУ. Масса военных преступлений, совершенных ими.
— Так у них пьянство и наркомания процветают. Это одна из возможных причин. Пьянство — повальное. Наркотики — в порядке вещей. Заскакиваешь на их позиции, заглядываешь в рюкзак — и чего там только нет наркотического. И пленные об этом рассказывают. Говорят, что командиры рот выдают это дело: таблетки или уколоться.
— А вам с наемниками сталкиваться приходилось?
— И не раз. Напор, когда атакуешь, они дают сильный, но не долговременный. Видят, что все равно напираем — снимаются. Славяне воюют иначе.
— И чего ради они приезжают?
— Деньги.
— Действительно так много платят?
— Суммы называют разные, но едут в основном из-за денег. Ни один не сказал, что приехал воевать за идею или из патриотических соображений. Да и какой патриотизм у наемника? Он из Италии, Испании или Польши приехал. Ну какой у него может быть патриотизм на Донбасской земле? Да никакого. Нечего им тут делать, если не ради денег.
— В 2014 году иностранцы ехали к нам, чтобы воевать за Донбасс. И вполне бескорыстно.
— У меня и сейчас два гражданина Франции служат.
— И как они воспринимают эту войну?
— Они на нашей стороне. А почему вообще приехали сюда? Потому что у одного мама из Луганска, а у другого вся семья из Донецка. Уехали жить во Францию, там они и познакомились, два друга. Началась в 2014 году война — сюда приехали.