Всякий слышал сакральные слова: театр начинается с вешалки. Константин Сергеевич Станиславский объяснял, что магия театра именно в этом — первом впечатлении и очаровании, здания, холла, гардероба, буфета театра. Зритель должен войти в зал подготовленным и вдохновленным, готовым к встрече с искусством. Роман работает в Московском государственном академическом театре «Русская песня» под руководством народной артистки России Надежды Бабкиной. На вопрос о своей должности отвечает лаконично: слесарь, но потом рассказывает, как создает своими руками то самое театральное чудо.
— Роман, в чем состоит ваша работа в театре?
— По сути, я занимаюсь всяким разным ремонтом: меняю замки, вешаю полки, ставлю дери, мастерю вешалки, сидения в зале. Вы процитировали Станиславского, так вот вешалки — наша основная беда. Зимой люди приходят в громоздких шубах, а вешалки хрупкие, постоянно чиним и меняем.
— Театр Надежды Бабкиной очень красивый, оформлен потрясающе — очень много иллюминации, декоративных украшений… Значит, вы создаете всю эту красоту и атмосферу?
— Да, это именно то, чем мы занимаемся! Вся эта иллюминация, свет. Не я один, конечно, у нас очень дружная команда. Вообще, театр дело коллективное. Когда я надумал пойти на СВО, я хотел это сделать тихо, чтобы избежать пышных проводов, но не удалось. Я в четверг пришел, принес в отдел кадров документ из военкомата и хотел тихо отработать в пятницу последний день, попрощаться только с начальством. А в пятницу меня зовут, говорят никуда не уходить, а шесть вечера привели в холл — и там Надежда Георгиевна Бабкина, женщины, мужчины нашего театра, они встали в круг, и Надежда Георгиевна объявила, что от театра — первый доброволец. Все меня душевно поддержали, пожелали вернуться живым.
— Не отговаривали?
— Нет, все поняли, почему я принял такое решение.
— Расскажите нам почему?
— Я следил давно за этим конфликтом и мне было буквально физически больно смотреть на обстрелы Донецка. За два дня до того, как объявили мобилизацию, тоже был обстрел Донецка, погибли дети, погиб еще какой-то парень. И он лежал на земле, полоска крови растеклась по асфальту, и это был тот момент, который выбил меня окончательно из колеи. Тогда я решился сказать жене, что хочу идти туда добровольцем.
— А как отреагировала ваша семья? Поддержали?
— Нет, ни жена, ни сын не одобряли. Они уверены, что армия у нас и так сильная, справится без меня. Они были против, боялись потерять. Но последнее, что я сказал, это то, что потомок Николая [Российского императора Николая Первого] Гавриил Дорошин — он, француз, приехал сражаться на Донбасс. Если уже даже он поехал… А мне исполнилось на тот момент 50, меня уже никак не могли призвать — только если добровольцем. Я и сказал, что если даже такой человек рискнул для России, то я уж тем более могу рискнуть. И должен.
— Вы как-то связаны с Донбассом, с Украиной?
— Да, я вырос в Донецкой области в городе Торез (украинское название Чистяково. — Ред.). В 22 года я поступил учиться и уехал, и с 1994 года живу в Москве. Это еще одна из причин: там ведь была всеобщая мобилизация, в ДНР, а теперь это часть России, там каждый мужчина до 60 лет, способный держать в руках оружие, он призван. А поскольку у меня осталась там родня, я думал, как же я буду приезжать и смотреть в глаза своим землякам? Они все, и многие тоже добровольно, участвуют в защите своей земли.
— Я могу спросить, какую вы получили военную специальность?
— Да, в первые дни нам всем выдали автоматы, и все были записаны стрелками. Потом, чуть позже, поглядели и меня определили помощником гранатометчика. Это тот, кто таскает снаряды за гранатометчиком, и, в случае чего, подхватит его гранатомет и будет стрелять.
— Я очень волнуюсь задавать вопросы о вашей службе, не знаю, что можно спрашивать, а что — нельзя. Что вы сами можете рассказать, какие впечатления?
— Когда я пришел в Чертановский военкомат, там были только добровольцы и половина из них — люди старше 50 лет. Совсем молодежи не было, они, наверное, по другим каналам шли. Там были настолько разные люди — разных взглядов, профессий. Но когда мы пробыли неделю в тренировочном лагере, я заметил, как удивительно стираются все эти грани. Например, у меня там появился приятель из Москвы, тоже доброволец. Сергей 47 лет, явно состоявшийся в жизни, у него была своя сеть кальянных в Москве, год он прожил в Америке, жена, дочь. Но он слово в слово повторил то, что говорил своей семье я: просто нет сил смотреть на все это, хочется побыстрее эту войну закончить — так будет лучше для всех: и для нас, и для украинцев. Там тогда мы все, конечно, надеялись, что нужно нам всем просто собраться большими силами и мы решим конфликт быстрее и бескровнее.
Этот мой приятель, Сергей, погиб. Нас хотели как следует обучить и в итоге обучали два месяца. Мы тренировались в Белгородской и Воронежской областях, а он очень рвался и буквально через неделю попросился с группой уже подготовленных, уехал и в итоге погиб.
Там были настолько разные люди из разных слоев, но границы стираются, и мы сейчас встречаемся, списываемся со всеми, и получилось такое братство, какого не могло бы выйти в обычной жизни в Москве. Нам, может быть, было бы не о чем поговорить, если я — слесарь в театре, а этот человек — бизнесмен, поживший в Америке. А там каждый разговор может быть последним, никто уже не пытается изображать кого-нибудь другого.
— О чем эти разговоры?
— О жизни, о любви.
— Вы говорите, добровольцы — люди разных профессий и социальных сфер. А что касается взглядов, убеждений?
— Тоже очень разные. Это беда нашей армии сейчас, что никаких замполитов нет. Формально, вернее, они есть, я даже видел одного, он приезжал к нам, но в итоге никто не ведет эту работу и каждый думает по-своему. Каждый по-своему обосновывает, почему мы воюем и за что. Мне кажется, если бы мы начали об этом спорить — мы бы подрались.
— В Донбассе вы общались с местными жителями? Что слышали от них?
— Да, после всех тренировок, в середине ноября мы оказались в ЛНР. Мы попали в деревеньку в десяти километрах от фронта. Половина ее жителей, кто мог, эвакуировались, конечно. Напротив здания, где мы жили, был двор, в котором все набирали воду, и там была пара — учительница местной школы и ее муж, местный рабочий. Так вот они говорили: «Если вы эту злобу не сдержите, нам конец».
Я еще удивлялся, как у них сохранился памятник Советскому солдату, еще один советский мемориал в этом селе? А они объяснили — у них село такое пророссийское. Эта деревня вошла в состав Луганской Народной Республики, а потом и России только в марте 2022-го, после начала спецоперации. И, казалось бы, все это время они жили на Украине, но сами говорят, что там настолько пророссийское население, так нас ждали, что Украина не посмела снести эти памятники, потому что поднялось бы всё село. Такие люди, как эта семья, давали силы воевать.
Потому что если мы не удержим эту границу в этом селе, то второй раз их не пожалеют, второй раз будут репрессии. И каждый это себе объясняет, кто во что горазд.
— Тоже страшно спрашивать, но все-таки задам вопрос. А кто враг? С украинской стороны сейчас ведь тоже очень разные люди воюют.
— Хороший вопрос. Украинцы нам точно не враги. Но ведь там пришли к власти люди, которые прямо в феврале 2014 года заявили, что они не продлят аренду нашей базе в Севастополе, которые первым своим решением приняли языковой закон о запрете [русского языка]. Как говорила в Израиле женщина, пережившая холокост: «Если вам говорят, что вас хотят убить, верьте им — вас убьют». Она обращалась к молодым израильским студентам и говорила о том, что евреи жили в Германии и не верили словам немцев. Дословно она говорит: «Не повторяйте наших ошибок». И та власть, которая пришла [на Украине], она ведь не скрывала. И до тех пор, пока эти люди будут говорить: «Москаля нужно убить», мы не можем остановиться, мы должны эту власть сместить, решить этот вопрос. И не только ведь говорят, но и убивают. Нас убивают за то, что мы русские.
Дело в том, что они ведь еще транслируют народу популярное заблуждение [Степана] Бандеры и [Евгения] Коновальца о независимой, самостоятельной Украине. Но Бандера жил в ХХ веке, может быть, ему тогда это казалось возможным. Но сейчас — нет. Сейчас даже Штаты вынуждены покупать передовые технологии, даже для производства аккумуляторов для автомобилей, например, Ford, у Китая. Украина, к сожалению, не может быть самостоятельной в принципе. В мире даже не так много стран, которые сделали свою навигационную систему: у Штатов — GPS, у нас — ГЛОНАСС, есть еще две — у Европы и Китая, а больше никто не может, потому что это дорого и громоздко. И с ядерным оружием то же самое.
Поэтому Украина не может быть самостоятельной, она обречена быть под чьим-то крылом. Эта победившая власть хочет, чтобы эти исконно русские земли находились под крылом нашего геополитического противника, мы не можем этого допустить.
— Но ведь эти люди, принимающие решения, украинское правительство, их нет на фронте. Туда попадают добровольцы, мобилизованные, в том числе и насильно. Вы видели украинских военных, пленных?
— Нет, мне лично не довелось. Но могу сказать, что по открытой радиосвязи очень много слышно наемников, слышно польскую речь. Мне кажется, что когда на Украине говорят, что Россия напала, нужно помнить, что единство Украины, которое мы сейчас наблюдаем, обеспечено еще и тем, что всех, кто думали иначе, просто выдавили из страны. И не сейчас, а это происходило в течение последних тридцати лет. Провели полную деиндустриализацию, закрыли заводы. Там сейчас ничего не производят. Последний автомобиль выпустили в 2014 году. Все закрылось в основном даже раньше.
— Простите мне еще один наивный вопрос. Какое ваше самое сильное впечатление?
— Вы знаете, когда мы прибыли непосредственно на фронт, в другое село, часть его была под нашим контролем, а другая — под контролем украинцев. Они жили в подвалах и стреляли по нам, мы — тоже в подвалах, землянках, погребах. С утра просыпаемся — и начинается канонада. И, представляете, там, в подвале, была собака, она местная, а жители там все уже давно уехали. Такое село — ни одного целого дома, по нему ходили беспризорные куры, свиньи, индоутки. И в нашем подвале жила собака, пострадавшая от взрыва, контуженая. Ее нельзя подозвать — она не слышит, только тычется носом, и все ее кормили. Вот она была общим другом. Это, наверное, самое яркое впечатление: ее погладишь, и она чувствует доброту, дружит со всеми. За то время, что я там был, почти весь декабрь там ничего не двигалось, а пространство — всего метров восемьсот примерно. А те свиньи, индоутки свободно гуляли по селу и их никто не трогал — что мы, что украинская сторона. И это меня очень впечатлило, так трогательно: люди так сильно хотят убивать людей, стреляют ежедневно, но никому не хочется убивать животных.
— Театр Надежды Бабкиной устраивает концерты, спектакли в поддержку военнослужащих, четко выражает свою позицию относительно СВО. Что вы можете в целом сказать о культурном фронте? Эффективен он?
— Надежда Георгиевна обозначила свою позицию в интервью спустя два дня после начала спецоперации, когда еще было неизвестно, как к этому отнесется весь мир. Меня лично это очень обрадовало, иначе мне было бы трудно там работать.
А вот в целом про Москву… Там, где мы были, в Воронежской, Белгородской области, где люди непосредственно все чувствуют, их обстреливают — там люди прямо на улице подходят и говорят: «Спасибо, вы — наши защитники». Символика Z и V на всех машинах, столбах. А в Москве этого совершенно до сих пор не чувствуется. За все время я видел, может быть, три автомобиля в Москве с символикой. Потому что, наверное, слишком далеко от фронта и никто ясно не говорит, почему мы вообще ведем этот конфликт. Конечно, это беда и трагедия, но почему никто не объясняет, что нам необходимо победить, потому что иначе мы исчезнем? Для Украины цена проигрыша — это всего лишь вхождение в (как бы эти слова не были опорочены) русский мир. А для России цена проигрыша — превращение в Ирак.
Ирак существует на карте, а в реальности его нет. Север там шиитский, юг — суннитский, а посередине просто разные части. И Россия превратится в такой набор земель, потеряв свои позиции в науке, культуре, промышленности, исчезнет как культурный центр. А их и так совсем немного.